Новости недели. 1995. 13 января.
Лев Аронштам
На фоне трагических писательских судеб жизнь Самуила Яковлевича Маршака почитается счастливой - счастливо начал, при жизни получил общественное признание, умер в своей постели. Все так. Было и горячее участие влиятельного Владимира Васильевича Стасова в судьбе одаренного мальчика, и восторженные статьи о творчестве поэта, и любовь и уважение нескольких поколений читателей к живому классику, талант и энергия которого, казалось, не подвластны возрасту и ударам судьбы. О последних, впрочем, читателю было мало что известно.
Первое общественное выступление пятнадцатилетнего поэта Самуила Маршака состоялось в начале века - в декабре 1902 года - на вечере памяти скульптора М.М. Антокольского в Обществе поощрения художеств. В.В. Стасов писал: "В заключение хор синагоги под управлением М.И. Шнейдера исполнил высокоталантливую кантату в память Антокольского (речитатив и хор), музыка для которой, с аккомпанементом ф(орте)п(иано) и валторны была сочинена А.К. Глазуновым и А.К. Лядовым. Текст для этой кантаты был сочинен Сам. Яковл. Маршаком". Участие Маршака в таком знаменитом ансамбле - несомненно, дело рук В.В. Стасова, но круг интересов начинающего поэта был уже вполне самостоятельным. По свидетельству биографов, личность М.М. Антокольского и его судьба волновали Маршака, первое лирическое стихотворение, опубликованное за его подписью через два года в журнале "Еврейская жизнь", также было посвящено этому выдающемуся скульптору.
Маршак начал как лирический поэт, но о его лирике всерьез заговорили лишь в конце его жизни - это были, по преимуществу, стихи последних лет. К этому времени его поэзия для детей давно стала классикой, а переводы - неотъемлемой частью русской поэзии. Хотя и в переводах Маршака сильна лирическая струя, но лирика поэта явилась для большинства его читателей, выросших на его детской поэзии, откровением, открыв, через какие пласты боли, сомнений, физических и душевных страданий пробивается его неуемное жизнелюбие, как велика и истинна его "способность отстраниться, отступить перед величием, красотой и ценностью жизни" (Б. Сарнов). Эта прекрасная философская поэзия, освещенная солнцем уходящего лета, наполненная живыми красками и голосами природы, сдержанной болью много пережившего и не сдавшегося человека, как все, что выходило из-под пера Маршака, сразу нашла своих почитателей. И все же она лишь приоткрыла завесу над душевным миром самого поэта: "Взяв в руки перо, - писала о нем И. Винокурова, - он как бы перестает быть "частным человеком", становясь поэтом, по маршаковской логике учителем, наставником других. Житейские впечатления должны были пройти в этой связи строгую фильтровку, все мутное, больное, мрачное, чем бывает полна каждая душа, не смело вылиться в стихи". Но и не давая волю чувствам в своей лирической поэзии, Маршак достигает в стихах большого эмоционального накала. Иногда трагического - большинство таких стихов опубликовано после его смерти. Одно из них было продиктовано поэтом Л.К. Чуковской через несколько дней после смерти его друга - известного драматурга и прозаика Тамары Габбе: "Ты уже там, на другой стороне, но протяни свою руку, чтобы по-твоему вынести мне ту же предсмертную муку".
Написанное в эти дни письмо К.И. Чуковскому о Тамаре Габбе показывает, как глубоко он умел чувствовать чужую боль и характеризует их обоих - Маршака и его скончавшегося друга: "В ней не было и тени ханжества. Она была человеком светским и свободным, снисходительным к слабостям других, а сама подчинялась какому-то строгому и непреложному внутреннему уставу. А сколько терпения, стойкости, мужества в ней было - это по-настоящему знают только те, кто был с ней в ее последние дни и недели".
"Непреложному внутреннему уставу" подчинялся и сам автор письма, и прекрасно отдавал себе в этом отчет. В одном из посвященных памяти жены стихотворений он писал: "Бремя любви тяжело, если даже несут его двое. Нашу с тобою любовь нынче несу я один. Долю мою и твою берегу я ревниво и свято, но для кого и зачем - сам я сказать не могу". Даже в самых горестных строках Маршак верен своему поэтическому принципу: "Полные жаркого чувства, статуи холодны. От пламени стены искусства коробиться не должны..." И умеет при этом выразить всю глубину искреннего чувства. Таков он и в своих гимнах: "Природой бережно спеленутый, завернутый в широкий лист, растет цветок в глуши нетронутой, прохладен, хрупок и душист. Томится лес весною раннею, и всю счастливую тоску, и все свое благоухание он отдал горькому цветку" ("Ландыш"). Есть ли в поэзии более прекрасные стихи о природе, чем у этого поэта-учителя?
Учителем Маршак предстает и в многочисленных воспоминаниях. Учителем в высоком смысле слова, не поучающим, а умеющим придти на помощь благодаря своему таланту, образованности, высокой культуре, жизненному опыту. Вопреки складывавшемуся о нем представлению как о кабинетном художнике, он был бывалым человеком. Он и к детской поэзии пришел после непосредственной работы с детьми, вначале - в Англии, затем в детской колонии на берегу Онежского озера. И английскую поэзию и народный быт познавал не только в Лондонской университетской библиотеке, но исколесив, исходив пешком Англию и Ирландию. При этом Маршак не подавлял собеседника своим опытом и эрудицией. "Со мной, вчерашним школьником, разговоры велись на равных. Казалось, Маршак интересовался моими литературными суждениями и увлечениями не меньше, чем я - его!" - вспоминал А. Жовтис. "Все немногое, что я сделал, - записал в своих дневниках автор "Дракона", "Снежной королевы" и других всемирно известных пьес Евгений Шварц, - следствие встречи с Маршаком в 1924 году".
Своим учителем называли его многие известные писатели и поэты. Но гостями его и собеседниками были не только собратья по перу. Дверь его квартиры на улице Чкалова в Москве воистину не, закрывалась. Переписка его была огромна. Владимир Лакшин жаловался в своих дневниках, что беседа с поэтом членов редколлегии "Нового мира", пришедших поздравить Маршака с 75-летием, прерывалась непрерывными звонками. Об этом же, а также об удивительной атмосфере непринужденности, равного уважения "без рангов" и добросердечие поведала автору этой статьи еще в те пасмурные дни ноября 1962 года беседовавшая в этот день с Маршаком, а затем присутствовавшая при его встрече с новомирцами молодой школьный библиотекарь, тогда ленинградка, Ася Дубина. Откуда брались силы для такого широкого общения у этого человека, которого отличало, по выражению К.И. Чуковского, "неистовое, выпивающее всю его кровь трудолюбие," - загадка.
Но Маршак и был неожиданным человеком и, прежде всего, неожиданным поэтом. Он шел новыми путями в детской поэзии, в переводах не боялся браться за то, что было до него признано непереводимым. Хотя не тщеславие, а созвучность собственным чувствам и мыслям побудила его взяться за перевод В. Блейка, Р. Бернса, сонетов Шекспира... Критик Вера Смирнова писала, что "сонеты Шекспира стали для него своеобразным "лирическим дневником". Через них он говорил о своем затаенном глубоко в сердце". Она вспоминала, с какой страстью, гневом и презрением он читал сонет: "Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть. Напраслина страшнее обличенья. И гибнет радость, коль ее судить должно не наше, а чужое мнение. Как может взгляд чужих порочных глаз судить во мне игру горячей крови? Пусть грешен я, но не грешнее вас, мои шпионы, мастера злословья..." Сегодня многие читатели Маршака прочтут этот сонет с теми же чувствами, что и автор перевода.
К. Чуковский писал, что темпераменту Маршака "была совершенно чужда добродетель долготерпения, смирения, кротости". По-видимому, в чем-то это было так, да и то в известных пределах - жизнь приучала к долготерпению. Первый большой сборник Маршака "Сказки, песни, загадки" вышел в 1935 году и подвергся резким нападкам за "формалистические" рисунки В. Лебедева, с которым поэт тесно сотрудничал много лет. Обвинение в формализме в те годы было нешуточным. А между тем это был не первый и не последний удар и, как показала жизнь, еще не самый страшный.
Долготерпению тогда учились все. К тому же Маршак не был безразличен к критике, если она содержала хотя бы видимость дела. Писатель и переводчик Рита Райт-Ковалева вспоминала историю с маршаковскими переводами сонетов Шекспира: "Самуил Яковлевич из-за чьей-то мало обоснованной критики чуть не испортил некоторые строки, уже ставшие почти пословицами". Рита Райт "вовремя остановила нож", как позднее написал Маршак. С 1913 года Маршак работал над переводами Вильяма Блейка. Но лишь перед кончиной он начал готовить первый свой сборник переводов этого поэта. Увидел свет этот сборник уже после его смерти. Если не в общении, то по большому счету Маршак был и кротким и смиренным. Знакомясь с вариантами его произведений, видишь, как он сознательно идет на самоограничения и иногда испытываешь сожаление, что та или иная строфа исключена безжалостным автором. Выразительный пример - стихотворение "Вот какой рассеянный". На раннем этапе, да еще выступая здесь под чужим именем, Маршак явно более раскован ("с очень длинною удою он на озеро ходил, сам скрывался под водою, а карась его удил", "Если можно верить слуху, он со службы приходя, вешал часики на муху недалеко от гвоздя").
История создания стихотворения "Лев Петрович" небезынтересна. По воспоминаниям И.С. Маршака, "(поэту) Пясту выручая его из нужды (С.Я. Маршак) оказал необыкновенную помощь: выхлопотал... аванс под будущую детскую книжку, а потом написал за него эту книжку, которая так и вышла под именем Пяста".
Маршак был богато одаренной натурой. Вновь и вновь узнаем мы о нем что-то новое. Новые подробности, связанные с разгромом в 1937 году Ленинградского отделения Лениздата, возглавляемого С.Я. Маршаком, так называемой "маршаковской редакции", заставляют вновь задуматься о жизнестойкости таланта, продолжающего творить под дамокловым мечом. О деятельности С.Я. Маршака в ленинградской редакции написано много благодарных слов - в книгах тех, с кем ему пришлось работать. Маршак привлек к работе над созданием книг для детей многих известных писателей - В. Каверина, Б. Пастернака, О. Мандельштама, Б. Лавренева, К. Федина, а многим молодым писателям помог встать на ноги. "Благодетельную роль в судьбе обэриутов (А. Введенского, Ю. Владимирова, Д. Хармса), - писал в своей книге о Н. Заболоцком литературовед А. Турков, сыграл Маршак". "За молодым, задорным экспериментаторством, - вспоминала Л.К. Чуковская, бывшая сотрудником маршаковской редакции, - он сумел разглядеть и талантливость, и большую чуткость к слову". Выбор Маршака вызывал изумление. Что близкого в поэзии тяготеющего к классической форме, такого строгого к себе Маршака и заумной поэзии Д. Хармса? Между тем, Маршак писал о нем как человеке "с абсолютным вкусом и слухом и с какой-то - может быть подсознательной - классической основой". Абсолютный слух самого Маршака помогал ему и в работе над переводами, и в редакторской работе, и в поэтическом творчестве. Он был самостоятелен в решениях и выборе во всех областях своего творчества. В Англии, в то время как в России Роберт Бернс, благодаря Маршаку, стал необычайно популярен, возникла дискуссия - представляет ли этот поэт для кого-либо интерес за пределами своей родины - Шотландии. Ссылка на Маршака стала решающим аргументом. В концовке-морали к своему известному стихотворению "Мельник, мальчик и осел", опущенной в изданиях под жесточайшим напором критики, Маршак, писал: "Как поживаешь, мой маленький друг? Слушай поменьше, что мелют вокруг. Если в далекий пускаешься путь - следует уши канатом заткнуть!" (Удивительно, как и сегодня, спустя столько лет, ложатся на душу стихи Маршака).
В 1937 году маршаковская редакция была разгромлена. Многие писатели и редакторы арестованы. Этому предшествовали доносы и санкционированные публичные поношения. Лидия Корнеевна Чуковская вспоминала:"Из членов основного ядра "ленинградской редакции" в пору разгрома неарестованными остались только мы двое: я и Зоя Моисеевна (Задунайская, писатель-переводчик). Меня выгнали первую; затем была уволена З. Задунайская "за связь с врагами народа", то есть за дружбу с Любарской и Габбе. С нею вместе мы написали письмо Ежову, которое исхитрились передать ему в руки (через врача его бывшей жены). В этом письме мы утверждали невиновность наших товарищей и просили привлечь к делу нас и выслушать наши показания. Письмо не возымело никакого действия".
На Маршака также было заведено дело. Поэт Валентин Берестов писал о том, что было далее (цитируется по статье И. Винокуровой): "Но хотя Маршак висел на волоске, он ринулся в Москву к Вышинскому требовать освобождения арестованных редакторов. Румяный Вышинский (он тогда чувствовал себя прямо-таки именинником) вспылил: "А вы не кричите на меня, товарищ Маршак! Вы понимаете, где и на кого кричите?" В результате этого визита кое-кого удалось освободить".
В то время каждый "помилованный" сознавал, что расправа над ним, возможно, просто отложена. Так было со многими. Так было с Мандельштамом. Даниил Хармс, уцелевший во время разгрома маршаковской редакции, был арестован уже во время войны, в осажденном Ленинграде, и погиб в заключении.
Маршак продолжал писать и переводить. И. Винокурова, останавливаясь в одной из своих статей на воспоминаниях известного писателя-переводчика Николая Любимова о том, как восхитили его прочитанные впервые в "Литературной газете" в 1938 году маршаковские переводы Бернса, пишет, что в контексте того времени и личных обстоятельств Маршака актом гражданского мужества было опубликование стихотворения, явно отражающего удивительное по силе духа настроение автора перевода: "Король лакея своего назначит генералом. Но он не может никого назначить честным малым. При всем при том, при всем при том награды, лесть и прочее не заменяют ум и честь и все такое прочее!"
Есть, однако, основание полагать, что выдержка нелегко давалась поэту. В том самом 1938 году он начинает переводить сонеты Шекспира. И, повидимому, не случайно, первыми из них были 32-й сонет ("О если ты тот день переживешь, когда меня накроет смерть доскою") и знаменитый 66-й сонет, тот самый, который перевел и травимый Борис Пастернак (литературные споры о сравнительных достоинствах каждого перевода оставляю в стороне как несущественные). Нет ничего удивительного, что в дни, когда одни друзья в тюрьме, другие уволены за связь с врагами народа, поэт обратился к 66-му сонету:
Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,
И совершенству ложный приговор.
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,
И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.
Все мерзостно, что вижу я вокруг.
Но как тебя покинуть милый друг!
Внешне все выглядело благополучно - с 1942 по 1951 год он четырежды удостаивался Сталинской премии. Опасность подошла к порогу в 1948 году, когда был убит Михоэлс и разгромлен Еврейский антифашистский комитет. (На похоронах С. Михоэлса А. Фадеев говорил: "Ушел от нас прекраснейший художник, осиянный славой...").
С.Я. Маршак был членом Еврейского антифашистского комитета, со многими из работавших в этом комитете поддерживал дружеские отношения, переводил еврейских поэтов, вел с ними переписку, особенно оживленную - с Львом Квитко, которому он посвятил два дружеских стихотворения-шутки.
"Я сделал все, что мог, чтобы по моим переводам, читатель, не знающий подлинника, узнал и полюбил стихи Л. Квитко", - писал он К.И. Чуковскому.
То, что опасность, нависшая над Маршаком, был реальна, сегодня нет сомнений. В воспоминаниях о "деле врачей" Я.Я. Этингер, сын профессора-терапевта Я.Г. Этингера, арестованного 18 ноября 1950 года и погибшего 2 марта 1951 года, писал: "Помню дружескую надпись, сделанную Маршаком на сборнике переводов Шекспира:"Пришли сонеты в СССР сквозь долгие века. Тому причиной Этингер, лечивший Маршака". (Книга эта была изъята при аресте отца, и следователи пытались использовать ее как доказательство "преступной связи" между отцом и Маршаком, на которого "собирали материал")".
Пока можно только гадать, что думал Маршак о своей судьбе и судьбе своего народа в эти погромные годы, дополнившие гитлеровский геноцид. Одна из переведенных им песен, взятых из сборника "Песни гетто" (Нью-Йорк, 1948), написанная Х. Хитни в шауляйском гетто, кончалась так: "По Нилу вниз когда-то плыл в плетенке, свитой из ветвей, еврейский мальчик Моисей. И, глядя сверху на поток, шептала мать: "Прощай, сынок!".
В годы "оттепели" Маршак продолжал напряженно работать. Были изданы его собрания сочинений. За два года до смерти он начал писать свои знаменитые лирические эпиграммы. Первый сборник этих чудесных миниатюр вышел уже после его кончины. Он был как будто вне политики. Но позиция его была ясна. Близость к возглавляемому А. Твардовским "Новому миру", дружба с Александром Твардовским вполне определяла ее. Он выступает в поддержку А. Солженицына, ратуя за присуждение ему Ленинской премии, дает отповедь антисемиту Маркову, обрушившемуся на Е. Евтушенко за "Бабий яр", берет под защиту Д. Хармса, уже посмертно подвергшегося нападкам в печати, за несколько месяцев до смерти, во время суда над Иосифом Бродским, направляет телеграмму в защиту молодого поэта. И при этом: "Всего лишь за две недели до смерти, уже едва видя написанный текст, он читал нам новые стихи, делился замыслами..." - писала в прощальной статье тридцать лет назад - в 1964 году - редакция "Нового мира", характеризуя этого выдающегося поэта как один из центров притяжения в культуре своего времени. Это о личности поэта. Поэзия же его, его переводы, - на той высоте, которой никогда еще не достигали разрушительные волны смутных времен.