Звезда. - 2003. - № 9. - С. 151-157.
К.В. Чистов1
Воспоминания о Маршаке, несомненно, принадлежат к числу самых дорогих мне и самых долголетних. Общение с Самуилом Яковлевичем сыграло очень значительную роль в моей жизни, повлияло на выбор филологии после окончания школы и даже на специализацию в пределах того, что мог мне предложить филологический факультет Ленинградского университета.
Я познакомился с Маршаком в 1935 году (мне исполнилось тогда пятнадцать лет), а последние наши встречи были в год его смерти, 1964-й, когда Самуил Яковлевич часто болел. Его особенно донимала астма и тяжелый непрекращающийся бронхит; ему было семьдесят семь лет.
В 1930-е годы ленинградская детская газета "Ленинские искры" объявила конкурс на лучшие сочиненные детьми стихи и рассказы. Прислано было много, но по инициативе Маршака из всей массы авторов было отобрано тридцать девочек и мальчиков, которые казались более способными, из Ленинграда и ближайших пригородов. Премии участникам этого конкурса были присуждены очень педагогично. Первую не получил никто, вторых премий, как и третьих, кажется, было по три; таким образом, никто не был объявлен особенно выдающимся. Я получил одну из третьих премий. За этими премиями не следовало никаких денежных поощрений или гонораров (они вообще в детской газете не были приняты).
Принятые в этот, условно говоря, "детский литературный университет" (официальное название - Дом детской литературы, ДДЛ) должны были приходить для занятий один раз в неделю. Занятия обычно начинались с уроков иностранного языка, который изучался в школе. Я был от этих занятий освобожден, так как жил в Детском Селе (Пушкине) и занимался с прекрасной преподавательницей немецкого - саратовской немкой. Она училась в университетах Лейпцига и Штутгарта и была профессиональным филологом. Занятия наши заключались в том, что я читал немецкие книги (преимущественно классику, в значительно меньшей мере - немецких философов - Канта, Шлегеля и др.) и мы с ней беседовали о прочитанном. Эмма Петровна Шмидт была очень образованна и умна.
Освобождение от занятий языком было кстати: для того чтобы доехать из Детского Села до Исаакиевской площади, где в здании нынешнего Российского института искусств мы встречались с Маршаком, требовалось минимум полтора часа.
После занятий языком приходил Самуил Яковлевич. Дальнейшее заключалось иногда в обсуждении новых стихов, написанных кем-нибудь из студийцев или самим Маршаком. Мы открыто говорили о том, что нам нравилось или не нравилось, и он поощрял такой свободный разговор. Иной раз он приводил на занятия каких-нибудь интересных, "бывалых" людей. Был, например, штурман "Челюскина" Марков. Он рассказывал интереснее и живее, чем газетные сообщения, о гибели корабля и спасении пассажиров и команды, которые волновали тогда всю страну. Читались иногда лекции, совсем не имевшие отношения к нашим занятиям, на различные технические темы. Например, "Сжатый воздух в современной промышленности". Но самым интересным были беседы Маршака о поэзии. Он приходил и говорил: "Вы, конечно, знаете имя поэта Баратынского. Но давайте почитаем его вместе". Он читал Баратынского, а потом говорил о нем, помогал нам вникнуть в поэтический мир замечательного поэта. Он мог прийти на занятие со стихами Уитмена, Блейка или Верхарна. Его разъяснения "с листа" были столь увлекательны и интересны, что я могу сравнить их только с лекциями Г.А. Гуковского, которые мне довелось слушать позже на филологическом факультете. Маршак был великолепным знатоком европейской и мировой поэзии, замечательным педагогом, хорошо понимавшим наши интересы и возможности, человеком тонкого поэтического вкуса.
Позже, во время одной из послевоенных встреч Самуил Яковлевич сказал мне: "Мы не пытались превратить наши встречи в инкубатор гениев. Мы всегда стремились не забывать, что перед нами обыкновенные девочки и мальчики, которым надо помочь расширить кругозор, не повторяя того, что твердят в школах, помочь вникнуть в поэзию (и вообще в литературу) как важнейший слой культуры". Все это блестяще удавалось. Маршак был одним из крупнейших поэтов и переводчиков и вместе с тем детским поэтом, заботившимся о развитии литературы для детей. Он был главой Ленинградского отделения Детгиза, внимательным и строгим редактором, взрастившим таких писателей, как Е. Шварц, Б. Житков, Л. Пантелеев, Т. Габбе, Л. Чуковская и другие. Он умел сплачивать вокруг себя единомышленников. При обсуждении наших стихотворений или рассказов он был, разумеется, снисходительнее, но очень не любил, когда мы говорили "не своим голосом", стараясь приподняться на цыпочки и подражать "взрослым поэтам", не пережив тех чувств, о которых пытались писать. Честность поэта - писать только о своем, не подражая чужим интонациям.
Самуил Яковлевич был прав - далеко не все, приходившие на занятия, стали потом профессиональными писателями или хотя бы профессиональными филологами. К сожалению, жизни многих оборвала война. Погибли двое самых одаренных - Юра Поляков (до войны он поступил на исторический факультет) и Саша Катульский (учился перед войной в Горном институте). Они, бесспорно, могли бы развиться в значительных поэтов.
Моими соучениками по филологическому факультету оказались потом Шура Пурцеладзе, ныне известный преподаватель, читающая лекции по русской литературе студентам Института театра, и погибший во время войны Валя Козлов. Профессиональным театральным критиком стал Юра Капралов, театроведом - Яков Рохлин. Профессиональными поэтами стали только Семен Ботвинник, Леня Хаустов, Лева Друскин и Надя Полякова. Стихи продолжали писать Вера Скворцова и Надя Никифоровская. Больших успехов достиг Семен Ботвинник: он начал печататься в 1940 году и затем опубликовал множество сборников, пользующихся признанием.
Что касается меня, то маршаковские вечера сыграли в моей жизни особую роль. Среди "бывалых" людей, которых Самуил Яковлевич приглашал выступить у нас, оказались замечательные мастера исполнения фольклора - крупнейший сказочник М.М. Коргуев (от него записано более сотни первоклассных текстов, вошедших в двухтомник "Сказки Карельского Беломорья"), последний потомок известного рода собирателей былин П.И. Рябинин-Андреев и сказочник и исполнитель былин Ф.А. Конашков.
В эти же годы мой старший брат Василий стал работать при кафедре русского фольклора, во главе которой стоял выдающийся фольклорист и литературовед М.К. Азадовский. Брат с большим увлечением рассказывал о фольклорных экспедициях, в которых он участвовал (преимущественно в районы русского Севера). В десятом классе я посетил несколько лекций профессоров филфака, советовался с Маршаком - все вело меня к филологии и к фольклористике. По этому поводу в семье возникло некоторое несогласие. Мать, способный математик, воспитанница Бестужевских курсов, считала, что у меня есть математические способности. Она, так же как моя учительница математики, была за то, чтобы я поступил учиться на математический факультет. Отец - инженер-железнодорожник - полагал, что мне надо учиться в каком-нибудь техническом вузе. Он говорил: после университета я буду "просто учителем" - не мужское это дело, инженер более достойное звание. Это его утверждение крайне возмущало маму, пошедшую после окончания Бестужевских курсов служить в сельскую школу. Спор этот подогревался и тем, что мой старший брат после профессионально-технического училища и непродолжительной работы токарем поступил на филфак. Отцу совсем не хотелось, чтобы в семье завелись два филолога, но я отступать не стал и пошел учиться в университет. В результате я специализировался по фольклористике и этнографии.
Маршак был выдающимся переводчиком - особенно английской поэзии. Он не только прекрасно знал язык, но и в молодости учился в Англии. И его идея создать детский литературный университет возникла еще тогда. В годы учебы в Англии он познакомился со "школой простой жизни", созданной по педагогическим методам поэта Ф. Ойлера. Дети воспитывались там "природой и искусством". Маршак и его жена какое-то время работали в этой школе. Когда они вернулись в Россию, их пригласили на год-полтора в школу аналогичного типа в Финляндии. Все это очень способствовало пониманию им детской психологии.
В годы Первой мировой войны Маршак по состоянию здоровья был освобожден от воинской обязанности, жил в Воронеже, помогая детям переселенцев. В 1917 году он переехал в Екатеринодар, где заведовал секцией детских домов и колоний (главным образом, для детей, потерявших родителей в годы Гражданской войны) Областного отдела народного образования. После советизации Екатеринодара (Краснодар) он вместе с Е.И. Васильевой (романтический псевдоним "Черубина де Габриак") создал здесь первый детский театр и написал несколько пьес для него. Они были изданы в сборнике "Театр для детей", выдержавшем в 1917-1927 годах четыре издания. Позже он заведовал детским сектором Ленинградского отделения ОГИЗа - Объединенного государственного издательства. М. Горький недаром назвал его "организатором детской литературы".
Некоторые мои сотоварищи по маршаковским занятиям избрали негуманитарные специальности. Сема Слевич стал экономистом, Люся Виноградова - химиком, Галя Воронова - архитектором. Алик Новиков стал философом и политологом. Но, несомненно, занятия с Маршаком и для них не прошли даром, расширили их культурные и читательские горизонты.
В те же годы, когда действовал наш "университет", Самуил Яковлевич был руководителем ленинградского Детгиза. Он сплотил замечательный коллектив - Т.Г. Габбе (талантливая писательница и редактор), А.И. Любарская, Е.А. Лопырева... Ленинградский Детгиз издавал журналы, которые в разные годы назывались по-разному - "Новый Робинзон", "Чиж", "Еж" и предназначались от самых маленьких до старшеклассников. Сотрудники Маршака по Детгизу проявляли заинтересованность в его "универсантах" и помогали ему разными способами. Л.К. Чуковская, которая тоже имела отношение к Детгизу, иной раз, когда Самуил Яковлевич оказывался занят, проводила с нами литературные беседы.
Увы, времена, которые я описываю, были совсем не простыми. До Маршака доходили слухи о том, что его сотрудников и друзей вызывали в Большой дом и прямо задавали вопрос: "Расскажите, что вы знаете о подготовке к террористической деятельности группы Маршака". Сплоченность его сотрудников, вовлеченность в творческую работу детей казались НКВД подозрительными. В один из весенних дней Маршак прямо из Детгиза, не заходя домой и без пальто, отправился на Московский вокзал и уехал в Москву. Я никогда не слышал от самого Самуила Яковлевича объяснений, для чего он так поступил: то ли он хотел в Москве "затеряться"; то ли считал, что дело против него "лепят" ленинградские органы, может быть, без согласования с Москвой. Все могло быть. Летели головы и более прославленные - до маршалов и министров. Было чего бояться, и что-то надо было попробовать предпринять. И, как это ни странно, отъезд его спас. Через два-три месяца в газетах появилось известие о награждении группы писателей орденами. Среди них оказался и Маршак. Надо сказать, что орденоносцев в то время было совсем немного - главным образом уцелевшие еще герои Гражданской войны.
В первые послевоенные годы, зная, что Маршак живет в Москве, я не решался запросто прийти к нему домой. Мне казалось, что в его памяти я мог и не остаться, а тревожить пожилого и очень занятого человека мне не хотелось. Я был бесконечно благодарен ему за все, что он нам всем дал, но это не означало, что он имеет какие-то моральные обязанности по отношению к нам - повзрослевшим и пошедшим своими путями. Но жизнь распорядилась по-своему.
В 1947 году мой отец, который жил в Баку, приехал к моему старшему брату в Москву. От смены климата у него возникло обострение хронической эмфиземы легких, и брат добился его устройства в "кремлевскую" кунцевскую больницу. В приемном покое отца предупредили, что он, конечно, получит отдельную палату, но в первую ночь в ней будет еще один больной, которого завтра переведут в другую палату. Каково же было удивление отца, когда он увидел, что его временный сосед - Самуил Яковлевич. Маршак отца не узнал, так как встречались они только на первом организационном сборе "универсантов", в котором участвовали родители. Поэтому он решил, что ему надо представиться соседу: "Самуил Яковлевич Маршак". Отец поблагодарил Маршака и сказал, что, конечно, знает его. В этом не было ничего необычного. Многие знали Самуила Яковлевича, так сказать, издали. Отец, в свою очередь, тоже представился: "Василий Александрович Чистов". Маршак тут же спросил его, не детскосел ли он и имеет ли он какое-то отношение к Кириллу Чистову.
- Я его отец.
- Скажите же мне скорее, голубчик (любимое словечко Самуила Яковлевича), как он? Жив ли? (обычный послевоенный вопрос).
Отец сказал, что я не только жив, но сейчас в Москве, хотя постоянно живу в Петрозаводске, и завтра приду его навестить.
- Значит, завтра мы должны увидеться!
Так мы наконец встретились с Самуилом Яковлевичем.
Я работал тогда в Карельском филиале Академии наук СССР, но по договоренности с дирекцией ежегодно два-три месяца проводил в Ленинграде или в Москве для занятий в библиотеках, так как петрозаводская Публичная библиотека была бедна книгами. Во время войны часть книжного фонда погибла, поэтому даже комплект краеведческой литературы, старательно собиравшийся с середины XIX века, оказался со значительными пробелами. Работать при таких условиях было весьма трудно. Межбиблиотечный абонемент часто возвращал заявки с отказами.
Приезжая в Москву для занятий в Библиотеке имени Ленина, я в первые же дни звонил Самуилу Яковлевичу, и он назначал мне удобное для него время. Он всегда расспрашивал меня о детях - к этому времени у меня было уже два сына. Он просил записывать все интересные детские изречения, подобные тем, которые составили книгу К.И. Чуковского "От двух до пяти". Он интересовался, чем я занимаюсь. Бывало, что и не одобрял мои занятия, например, книгу "Очерки карельской литературы" (совместно с Л.А. Виролайнен), вышедшую в 1954 году. Дело в том, что финская секция Союза писателей Карелии была разгромлена как раз в это время, а значительных русских писателей в Карелии не было. Я подарил эту, написанную по поручению начальства книгу Маршаку, но, пролистав ее, он сказал, что не понимает, чем мы занимались, - и был прав. Мои же фольклористические изыскания и публикации одобрялись им. Особенно Самуил Яковлевич интересовался результатами ежегодных экспедиций на берега Белого моря, в Заонежье и Пудожский район Карелии, населенные русскими. Очень его заботила и интересовала судьба Кижей и музея, который начал возникать вокруг этого шедевра народного зодчества. Я привозил и показывал ему особенно интересные записи народных песен, сказок, частушек. Одна из этих частушек так восхитила его, что он вставил ее в свою статью о Твардовском:
Танк танкетку полюбил,
В рощицу гулять водил...
От такого романа
Вся роща переломана.
В начале 60-х годов мы с Самуилом Яковлевичем обсуждали его проект написать "большую", как он говорил, книгу стихотворных переложений сказок разных народов, и он спрашивал, возьмусь ли я помочь ему. Я, разумеется, не отказывался, но следовало обсудить, в какой мере сюжеты европейских и восточных сказок могут повторяться и различаться. Речь шла о так называемых "бродячих сюжетах", которые могут быть близки на сюжетном уровне, но отличаются бытовыми реалиями, обрядовыми красками и т. д.
И, наконец, я не могу не рассказать о некоторых особенно запомнившихся эпизодах.
Один из них связан с Мариной Цветаевой и был весьма печален. Однажды, посмотрев на стул, стоявший справа от его рабочего стола, Маршак вдруг сказал: "Вот ты так просто садишься на этот стул, а он, между прочим, даже своим видом продолжает "казнить" меня!" Я, разумеется, не мог понять, о чем идет речь. Маршак продолжил: "В 1941 году, когда немцы рвались к Москве и подошли так близко, что москвичи были объяты паникой, начали вывозить учреждения, даже целые министерства, а отдельные люди стремились вырваться из города, опасаясь худшего, - в Саратов, в Самару, в Свердловск или куда-нибудь еще дальше, два-три дня были особенно напряженными. И вот в один из таких дней ко мне пришла Цветаева и жаловалась, что ее не печатают. Это было действительно ужасно, но что я мог в такой общей обстановке сделать для нее? Неизвестно было, как добраться до каких-либо издательств. Я сказал ей: "что-нибудь попробую", но, видимо, это было сказано так, что ни она, ни я этому не поверили. Она горько усмехнулась и даже не попрощалась со мной - ушла. Я и сейчас не могу забыть об этом, ищу себе оправдания, но оправдать себя не могу. Я - один из виноватых..."
Для того чтобы несколько разрядить обстановку (хотя, может быть, это было и некстати), я вспомнил "шутку", которая бытовала в 1941-1942 годах. Спрашивается: "На какой ленточке медаль "За оборону Ленинграда"?" Ответ: "На муаровой". - "А Москвы?" - "На драповой!" Маршак улыбнулся, но сама тема разговора погасла.
Помню еще один эпизод, не лишенный забавности. Началась подготовка к столетию первого полного издания "Калевалы", которому карельская общественность хотела придать международное значение. Председателем оргкомитета был О.В. Куусинен - старый финский коммунист, один из организаторов попытки революционного переворота в Финляндии в 1918 году, эмигрировавший в Советский Союз. Он был членом Президиума ЦК КПСС и Председателем Верховного Совета Карелии, которая в эти годы была одной из союзных республик. По служебной должности (зав. отделом литературы и фольклора Карельского филиала АН) я оказался ученым секретарем этого оргкомитета. С этим связаны были мои регулярные поездки в Москву для докладов Куусинену о ходе подготовки к юбилею. Юбилей был хоть и международный, но из Финляндии приглашать ученых не стали. Финские ученые считали "Калевалу" финским эпосом, в Карелии же ее считали - карельским. В конечном счете, и то и другое правильно - "Калевала" опиралась прежде всего на записи рун в Карелии, особенно в Северной Карелии. Но она была обработана и составлена Э. Лённротом, который стал одним из зачинателей финской литературы, вытеснявшей господствовавшую в Финляндии до середины XIX века шведскую литературу и шведский литературный язык. "Калевала" сыграла огромную роль и в развитии финского изобразительного искусства и музыки. Финская культура без "Калевалы" немыслима. Столь же немыслима без "Калевалы" и карельская культура. Карельские исполнители рун сохранили их с давних пор и донесли до XIX века. К этому надуманному спору примешивались еще другие теории - например, о создании рун в среде финских викингов, которых в действительности никогда не было. В правом крыле финских исследователей "Калевалы" бытовали откровенно панфинские настроения, хотя в действительности эпические руны "Калевалы" в какой-то мере были известны, кроме карелов, только среди ижоры и были совершенно неизвестны в устном бытовании самим финнам, эстонцам, вепсам, коми или тем более удмуртам. В этом смысле эпические руны карелов не являются общефинно-угорским наследием. Лирические же песни в составе "Калевалы" в значительной мере финские.
На юбилей "Калевалы" в феврале 1949 года были приглашены писатели и деятели культуры всех тогдашних союзных республик, разумеется, включая Эстонию. Доклад в день открытия юбилея взял на себя О.В. Куусинен. Он был весьма образованным и умным человеком.
Эпизод же, о котором я хотел рассказать, состоял в следующем. Куусинен, к моему удивлению, высказал свое неудовольствие известным и постоянно перепечатывавшимся переводом Л.П. Вельского (в год публикации перевода (1888) Вельский был награжден Пушкинской премией). Куусинен в чем-то был прав - в переводе Вельского блестящие пассажи иной раз перемежаются несколько вялыми строками. Вместе с тем Куусинен хотел, чтобы перевод лучше, формально точнее передавал оригинал. Это мне казалось спорным, так как финский и карельский языки и русский язык разного акцентологического строя. В финском, как и карельском, ударение всегда падает на первый слог слова, долгие и краткие слоги различаются таким образом, что ударение, в отличие от русского языка, может падать на короткий слог, и т. д. Очень важно, что в рунах - не рифмы, а созвучие первых слогов смыслонесущих слов в строках. Одним словом, вопрос это трудный, хотя и обычный при переводе текстов на язык с другим акцентологическим и смысловым характером. Кроме того, хорошо известно: чем своеобразие стихов ярче, тем труднее они переводятся, подлинные стихи почти непереводимы.
Куусинен выслушивал эти мои соображения, не принимая их всерьез. Ему были близки и хорошо известны оба языка - и русский и финский. Я видел, что мои рассуждения не убеждают его. В итоге он спросил меня: "Верно ведь, что русские переводчики переводили эпические поэмы с разных языков и чего-то добивались. Кто, по вашему мнению, наиболее сильные переводчики?" Я назвал М.Л. Лозинского, С.И. Липкина и Маршака. Куусинен оживился и сказал: "Вот именно, Маршак - и никто другой нам и не нужен: он ведь знает финский язык. Вы можете поехать прямо сейчас к нему и обсудить этот важнейший вопрос? Я вам дам машину". Я, разумеется, согласился. Куусинен поручил своему секретарю связаться с Маршаком и сказать ему, что есть очень важный вопрос, который надо обсудить не по телефону, и если у него найдется время, то он сейчас пришлет к нему человека, который совершенно в курсе дела. Маршак согласился. Вслед за этим я, в первый и, несомненно, последний раз в жизни, ехал через Москву по средней линии улицы с правительственным гудком, распугивающим автомобили справа и слева. Скоро мы подъехали к дому у Казанского вокзала*, в котором жил Маршак (помните "Дети нашего двора"?). Я поднялся на лифте на третий этаж и позвонил в знакомую дверь квартиры № 130. Самуил Яковлевич вышел мне навстречу из своего кабинета и начал с того, что сказал: "Кирилл, почему ты не позвонил мне? У меня сейчас время занято: я жду человека от Куусинена для переговоров о каком-то важном деле". Это характерно: Маршак не лишен был определенного чинопочитания. То, что к нему специально присылают "человека от Куусинена", взволновало его.
Мне оставалось только ответить: "Самуил Яковлевич! "Человек от Куусинена" - это я". Когда он узнал, зачем я к нему явился, он захохотал вместе со мной, но от перевода "Калевалы" он, разумеется, стал отказываться, именно потому, что знал, что такое "Калевала" и какое это трудное дело. Он рассказал о том, что еще в юные годы на даче В.В. Стасова слышал обиходную финскую речь, так как жители вокруг были финны. После Англии он пробыл почти полтора года в Финляндии и даже научился кое-что понимать. Однако этого было мало для того, чтобы перевести столь сложный и прекрасный памятник. Он говорил, что, знай он хорошо финский язык и северокарельский диалект, он был бы счастлив посостязаться с Вельским, но это дело невыполнимое.
Я знаю, что переговоры Маршака с Куусиненом продолжались и после моей попытки. Маршаку предлагались помощники, которые бы подготовили подстрочник, но и от этого Маршак отказался - перевод по подстрочникам он считал делом постыдным.
Приехав в Ленинград, я побывал и у М.Л. Лозинского, но результат оказался столь же безнадежным. Переводчик такого класса не работает с подстрочником. О самой "Калевале" Лозинский отзывался восторженно. Он счастлив был бы попробовать переводить "Калевалу", но решительно не видит никакой перспективы - заниматься финским специально ему уже поздно.
Маршак в качестве пробы все-таки перевел или, как он точнее называл это, "переложил" три фрагмента "Калевалы" (отрывки из 4-й руны - "Айно", 37-й - "Золотая дева" и 44-й - "Рождение кантеле"). Это был как бы домашний эксперимент, напечатанный в юбилейном номере петрозаводского журнала "На рубеже" (теперь "Север") и извлеченный позже для особого тома собрания сочинений,2 в котором под общим названием "Статьи и заметки о мастерстве" собраны статьи и стихи Маршака - своего рода завещание поэта.
Маршак еще в гимназические годы был введен в круг общения Стасова, Репина, музыкантов "Могучей кучки". На его гимназические стихи писали музыку Глазунов и Лядов. Первые выступления в печати были тоже связаны с протекцией Стасова, человека, который был счастлив открыть талантливого юношу и помочь ему начать путь в литературе. Познакомились они в 1902 году, когда Стасову было уже семьдесят девять лет. Во всем этом можно, помимо всего прочего, увидеть удивительную цепочку развития русской культуры. Стасов знал в молодости Тургенева, Герцена, десятилетиями общался с "Великим Львом", как он называл Льва Толстого; он дружил с Бородиным, Римским-Корсаковым, Мусоргским... Маршак не только стал бывать в доме и на даче Стасова (около Парголова), но и запросто приходил к нему в Публичную библиотеку.
Четвертый том Маршака должен был продолжить эту цепочку передачи опыта. В последние годы жизни (он скончался в 1964 г.) Маршак, чувствуя приближение конца, не позволял себе писать старческие стихи. Таким он встречал и меня, когда я к нему заходил, - бодр, весел, рад, что о нем помнят и его любят. Какие-то старческие ноты можно усмотреть разве что в переводе стихов Бернса "Песня смелых", кончающихся строками:
Кто волею слаб, кто судьбы своей раб, -
Трепещет, почуяв конец...
Но гибели час, неизбежный для нас,
Не страшен для смелых сердец.
Этими стихами, в которых сказался весь Маршак, мне и хочется закончить краткие воспоминания о том, кого я почитаю одним из моих главных учителей. То, что мне дал Маршак, сопровождало меня всю жизнь, помогло мне приобщиться к фольклористике и к этнографии, которые стали моей основной специальностью, но не вытеснили из моего сердца литературоведение и поэзию.
Примечания
1. Кирилл Васильевич Чистов (род. в 1919 г.) - литературовед и фольклорист, член-корреспондент РАН, автор шести сотен научных работ и статей. Живет в С.-Петербурге. ↑
2. Маршак С.Я. Собр. соч. в 4 томах, т. 4. С. 753-787. ↑
Примечание авторов сайта
*Скорее всего, в статье допущена ошибка, квартира С.Я. Маршака находилась в Москве на ул. Чкалова возле Курского вокзала. ↑