Б. Галанов
Бывают счастливые встречи двух писателей разных стран и эпох, встречи, которые сближают между собой народы, их творчество, их культуру. Такой была встреча Маршака с Робертом Бернсом. Маршак не только много переводил Бернса. Великий поэт Шотландии и сам стал как бы живым героем его книг. Во всяком случае, в строках переводов Маршака мы всегда ощущаем глубочайшее обаяние щедрой, великодушной, открытой натуры Бернса.
Маршак не был "первооткрывателем" Бернса в России. Несколько строчек Бернса стали известны русским читателям еще со времени Лермонтова, который первым перевел строфу из его "Прощальной песни". Замечательный переводчик великого французского песенника, Курочкин с любовью обращался к творчеству народного поэта Шотландии. Переводчиком Бернса был и поэт-революционер М. Михайлов. Тарас Шевченко в предисловии к своему "Кобзарю" называл Бернса поэтом "народным и великим". Тургенев интересовался Бернсом и даже собирался писать о нем, а Некрасов, как он сам однажды признавался в письме Тургеневу, испытывал "какое-то болезненное желание познакомиться хоть немного с Бернсом". В том же письме поэт настойчиво просил Тургенева перевести для него прозой, по своему выбору, одно или два произведения Бернса, с тем чтобы он, Некрасов, мог попробовать переложить их в стихи.
В советское время Бернса переводили Багрицкий и Щепкина-Куперник. И все же эти переводы отдельных стихотворений могли дать лишь некоторое представление о поэзии Бернса, тогда как книга Маршака знакомит нас с самим Бернсом. И не только потому, что Маршак перевел больше всех, что он дольше других работал над стихами Бернса, - свой первый перевод из шотландского поэта он сделал еще в 1924 году, - но потому, что поэзия Бернса оказалась ему внутренне близка. А этим объясняется то, что он сумел передать не только ритм, но и строй, и душу его поэзии, сумел, как говорил однажды Корней Чуковский, властью своего дарования обратить иноязычного поэта в наше подданство.
Во всей мировой литературе трудно, вероятно, найти другого поэта, который так смело, естественно и непосредственно, как Бернс, привел на вершины поэзии своих соседей - фермеров и батраков, угольщиков и бродячих лудильщиков, поэтов без гроша в кармане - словом, весь тот "простой, веселый, честный люд", который он так смело противопоставлял богатым бездельникам. Его поэтический мир - родная деревня Аллоуэй в юго-западной Шотландии, где он когда-то родился в скромной глинобитной хижине, с двумя узенькими, как щелки, окошками, живописные берега рек Нит, Дун и Афтон, милые его сердцу зеленые пологие холмы, суровые горы и цветущие поля. Тут все ему дорого, все полно особого значения - и маленький, скромный цветок маргаритки, смятый тяжелым плугом поэта, и подбитый охотником заяц, и заросли цветущего вереска, и звонкий говор лесного ручья, и коноплянка, вся покрытая поутру росой, точно серебром. Ему по душе простые, неподдельные радости, непродажные чувства, независимые и великодушные люди: скромная и полная достоинства босая девушка, смелый горский парень в пестром пледе, солдат, возвращающийся после войны домой с пустой походной сумой, но чистой совестью, и веселая подружка угольщика, которая не променяет любовь ни на золото, ни на жемчуг богача, и своенравная девчонка, отданная в жены глухому старику, однако умеющая постоять за себя. Мир этот не так как будто бы велик (известно, что Бернс не выезжал за пределы Шотландии), но это мир великого поэта, в сердце которого вместилась вся его родина. И не только она одна!
Прав был, конечно, Маршак, когда писал, что одного Бернса хватило бы, чтобы навсегда сдружить нас с Шотландией. Советский читатель полюбил вольного, независимого героя его стихов, который умеет стойко переносить страдания и тяготы, презирает всякое пресмыкательство и вместе с Бернсом гордо может сказать: "Как бы я ни был беден, у меня есть мое независимое состояние - мой плуг"1.
Бернсу было одинаково ненавистно владычество шотландской знати и знати английской. В одних он видел шайку изменников-торгашей, в других - надменных завоевателей. Это о борьбе с противниками родной земли писал он так смело и горячо:
Мы сталь английскую не раз
В сраженьях притупили,
Но золотом английским нас
На торжище купили.
Память о героической борьбе шотландцев за свободу и национальную независимость, тесная связь с простым трудовым людом своей родины - все это сделало сердце поэта чутким к борьбе и страданиям других народов. Прекрасные, исполненные гуманного чувства строки записал он как-то в своем дневнике: "Мне кажется, что если бы я мог, я осушил бы все слезы на всех глазах"2. Но Бернс менее всего желал быть только "великим утешителем". Ведь почти тогда же он писал о свободе как о бесценном сокровище, "которое стоит купить любой ценой". И в другом месте: "Будь мир устроен по-моему, в нем не было бы ни одного подлеца!"3.
У поэта, сумевшего выработать столь независимые демократические взгляды, нашедшего в себе мужество не раз открыто выражать симпатии французской революции, не было, конечно, недостатка в политических противниках. Стоит хотя бы вспомнить его эпиграммы на лицемерных святош, низкопоклонствующих перед знатью льстецов, твердолобых трусов, разряженных шутов, чванящихся толстым кошельком и древностью своего рода. Обращаясь в дневнике к себе самому с вопросом: "Написать любовную песню?" - Бернс страстно восклицал: "О нет! Если уж писать, так писать стихи богохульные или сугубо мятежные!"4. А с каким гневом он укоряет тех, кто стыдится честной бедности:
Кто честной бедности своей
Стыдится и все прочее,
Тот самый жалкий из людей,
Трусливый раб и прочее.
При всем при том,
При всем при том,
Пускай бедны мы с вами,
Богатство -
Штамп на золотом,
А золотой -
Мы сами!
Мы привели строки одного из тех программных стихотворений Бернса, которое в переводе Маршака стало у нас едва ли не самым популярным произведением шотландского поэта. И оно чрезвычайно характерно для Бернса и по мысли и по форме. Форма эта при всей ее самобытности ближе всего к шотландской народной балладе и лирической песне. Та "магия" музыкальных повторов ("При всем при том, при всем при том, пускай бедны мы с вами..."), которая всегда чарует в стихах Бернса, была усвоена им вместе с народной поэзией. Он и сам не раз указывал на эту связь, говоря, что от старых народных песен, услышанных в детстве, прорастали дремавшие в нем зерна поэзии и что мелодия всегда является у него раньше стиха. Народно-песенную основу стихов Бернса глубоко чувствовал и такой тонкий знаток поэзии, как Гёте. "Возьмите Бернса, - говорил он как-то Эккерману. - Что сделало его великим? Не то ли, что старые песни его предков были живы в устах народа, что ему пели их еще тогда, когда он был в колыбели, что мальчиком он вырастал среди них, что он сроднился с высоким совершенством этих образцов и нашел в них ту живую основу, опираясь на которую мог пойти дальше?"5.
Переводчику Бернса, следовательно, очень важно передать на другом языке эту народно-песенную стихию, настолько органичную для Бернса, что созданная им песня тотчас возвращалась к поэту из уст фермера, идущего за плугом, или веселых девушек и парней, пляшущих под скрипку на сельской вечеринке. Непринужденность, задушевность песенных размеров Бернса,. глубочайший лиризм при сложной строфике и щедрой рифмовке - все это создает такие сложности при переводе Бернса на другие языки, что прочно утвердилось мнение о "непереводимости" его стихов. Даже в советском литературоведении еще в предвоенные годы можно было встретить весьма категорические суждения: "Разумеется, не может быть и речи о точной передаче в переводе бернсовского размера, ритма и сохранении в то же время смысла во всей его точности"6.
Но возьмем хотя бы несколько строк из любовной лирики Бернса, переведенной Маршаком:
А если мы встретимся в церкви, смотри:
С подругой моей, не со мной говори,
Украдкой мне ласковый взгляд подари,
А больше - смотри - на меня не смотри!
А больше - смотри - на меня не смотри!
Смысл стихов здесь передан точно. И хотя поэту понадобилось совсем мало слов, в простодушном, шаловливом совете возлюбленному можно угадать и возраст и характер девушки.
А ритм стиха, как и у Бернса, сам собой переходит в мелодию песни.
Вот другая песня девичьей любви, но уже не шутливая, а трогательная, печальная:
Ты меня оставил, Джеми,
Ты меня оставил,
Навсегда оставил, Джеми,
Навсегда оставил.
Ты шутил со мною, милый,
Ты со мной лукавил, -
Клялся помнить до могилы,
А потом оставил, Джеми,
А потом оставил!
В чем очарование этой простой девичьей песенки, настойчиво и скорбно повторяющей все одни и те же горькие слова? Быть может, именно в этих музыкальных жалобных повторениях, таких типичных для всякого рода причитаний и плачей, в которых народ выражает горе. К горю нелегко привыкнуть, и много раз надо назвать его по имени, чтоб осознать до конца. А каким емким оказывается здесь слово "милый", которое говорит о силе неостывшего чувства, о девичьей верности и преданности, несмотря на измену возлюбленного!
Верно заметил А. Твардовский, что эту незатейливую песенку, эти простые слова робкого упрека и глубокой печали нельзя прочесть, не положив их про себя на музыку.
Батюшков находил когда-то в русской речи итальянские звуки, Гнедич - греческие. "А почему бы, - говорил однажды Маршак, - нам не попытаться отыскать и шотландскую песню?" Действительно, когда читаешь переводы Маршака, кажется, что благодаря взыскательной работе русского поэта над стихами Бернса, такую задачу и впрямь удалось счастливо разрешить. Это вполне оригинальные бернсовские стихи, но обретающие всю силу русского звучания. И выполнены переводы Маршака в том поэтическом ключе, который, по мнению Твардовского, мог быть угадан "только в пушкинском строе стиха, чуждом каких бы то ни было излишеств, строгом и верном законам живой речи, пренебрегающей украшательством, но живописной, меткой и выразительной"7.
Столь характерный для Бернса песенный подхват последних слов строфы следующей строфою создает и в переводе песенную непрерывность, почти магическое нарастание энергии:
Сильнее красоты твоей
Моя любовь одна.
Она с тобой, пока моря
Не высохнут до дна.
Не высохнут моря, мой друг,
Не рушится гранит,
Не остановится песок.
А он, как жизнь, бежит.
В стихотворном переводе, даже вполне добросовестном, редко удается сохранить все богатство подлинника - свободу и непринужденность интонаций, неожиданность рифм, игру слов, эпиграмматический блеск острот. Как правило, в таких переводах мы чувствуем заботу только о том, чтобы как-нибудь, с наименьшими жертвами передать смысл и размер оригинала. Как говорится в пословице, не до жиру, быть бы живу.
А посмотрите, сколько поэтической свободы и щедрости в маршаковском переводе заздравного тоста Бернса:
У которых есть, что есть, - те подчас не могут есть,
А другие могут есть, да сидят без хлеба.
А у нас тут есть, что есть, да при этом есть чем есть,
Значит, нам благодарить остается небо!
Это полноценные русские стихи, не нуждающиеся ни в малейшей скидке. Переводчик талантливо "перевыразил" (употребляя меткое словцо Пушкина) то, что выразил в оригинале поэт. И если можно так сказать, он даже "перевыполнил план". Б подлиннике буквально сказано: "У некоторых есть пища, но они не могут есть". В своем переводе Маршак ничего не изменил и в то же время удачно воспользовался игрой слов - двумя значениями русского слова "есть". Каждая строка стихотворения необходима для целого и одновременно живет своей веселой, самостоятельной жизнью, а не служит только подпоркой для параллельной, рифмующейся с ней строки. Ни один самый внимательный исследователь не установит, какая строка возникла в сознании поэта раньше и повлекла за собой другую. Это в полном смысле слова стихи "без шва".
Вполне оригинальными кажутся и стихи о злой жене Шелле О'Нил. Они так и сверкают аллитерациями, каламбурными рифмами. В таком стихе работает не только слово, но и каждый звук.
Нет в мире кинжала
Острее, чем жало
Безжалостной женщины - Шеллы О'Нил!
И в других стихах мысль доведена до самого краткого и наиболее точного выражения:
Последний тот из нас, друзья,
Кто первым ступит за порог,
А первый тот, кого струя
Из нас последним свалит с ног!
Своеобразие бернсовской строфики и ритмики как будто нисколько не затрудняет Маршака, несмотря на то что русские слова, как мы уже говорили, обычно длиннее английских и шотландских, а стихотворные формы, излюбленные Бернсом, требуют виртуозной техники.
Такова, например, шестистрочная строфа, в которой три первые строчки рифмуются между собой и с пятой строкой, а четвертая, короткая, рифмуется с шестой, столь же короткой. Излюбленные Бернсом поэтические послания почти все написаны этим редким и требующим совершенного владения стихотворной техникой размером, который, кстати говоря, напоминает размер пушкинского "Обвала". Приведем строки из стихотворения "Новогодний привет старого фермера его старой лошади":
Перевалив за три десятка,
Ты ходишь медленно и шатко.
С каким трудом дорогой краткой
Ты возишь кладь,
А прежде - чья могла лошадка
Тебя догнать?
Тебя на ярмарках, бывало,
Трактирщики кормили мало,
И все ж домой меня ты мчала,
Летя стрелой.
А вслед вся улица кричала:
- Куда ты? Стой!
Когда ж с тобой мы были сыты
И горло у меня промыто, -
В те дни дорогою открытой
Мы так неслись,
Как будто от земли копыта
Оторвались.
Переводчику, рифмующему первые три строки, постоянно нужно предвидеть пятую, как шахматисту приходится предугадывать не только ближайший, но и отдаленный ход на доске. Не случайно же один из старых переводчиков Бернса, Д. Минаев, переводил обращения к полевой мыши и к маргаритке, рифмуя первую строку со второй, а третью с пятой, хотя нарушение размера лишало стихи того своеобразного очарования, которое заключено в самом размере бернсовских строф. И даже такой замечательный переводчик, как М. Михайлов, отказывается от четверной рифмы, заменяя ее двумя парными:
Цветок смиренный, полевой!
Не в добрый час ты встречен мной:
Как вел я плуг, твой стебелек
Был на пути.
Краса долины! Я не мог
Тебя спасти.
Маршак в своих переводах строго придерживался строфики подлинника, и читателю, должно быть, и в голову не приходит, какие трудности пришлось преодолеть поэту-переводчику, чтобы создать столь легкие стихи, пользуясь такой сложной строфой.
И так же как в переводах сонетов Шекспира Маршак передает своеобразие языка и стиля их автора, так и в переводах из Бернса он сохраняет живые черты облика шотландского поэта, по-своему проявляющиеся в посланиях, политических эпиграммах, любовных песнях. Вспомните чистоту и свежесть бернсовских пейзажей:
Скалистые горы, где спят облака,
Где в юности ранней резвится река,
Где в поисках корма сквозь вереск густой
Птенцов перепелка ведет за собой.
С этим скромным и чистым изображением природы так гармонируют простые, естественные чувства, скромный и привлекательный образ возлюбленной поэта:
Она не прекрасна, но многих милей,
Я знаю, приданого мало за ней,
Но я полюбил ее с первого дня
За то, что она полюбила меня!
Встречая красавицу, кто устоит
Пред блеском очей и румянцем ланит?
А если ума ей прибавить чуть-чуть,
Она, ослепляя, пронзает нам грудь.
Но добрая прелесть внимательных глаз
Стократ мне дороже, чем лучший алмаз.
И в крепких объятьях волнует мне кровь
Открытая, с бьющимся сердцем любовь!
В элегическом стихотворении "Конец лета" Маршак передал глубокую внутреннюю сосредоточенность, в "Финдлее" - веселое озорство, в "Ночлеге в пути" - свежесть первого чувства, трогательную любовь двух простых, открытых сердец, в эпиграммах - остроту неожиданных сатирических сопоставлений, которые кажутся вообще непереводимыми на другой язык:
Наш лорд показывает всем
Прекрасные владенья...
Так евнух знает свой гарем,
Не зная наслажденья.
Наконец, в кантате "Веселые нищие" он передал ту бьющую через край мятежную энергию, которая под влиянием революционных событий во Франции закипала даже в глухих уголках Шотландии:
К черту тех, кого законы
От народа берегут!
Тюрьмы - трусам оборона,
Церкви - ханжеству приют.
Бернсу пришлось много вытерпеть от критики, объявлявшей оскорбительным резкий, простонародный стиль его стихов. Однажды поэт даже специально переписал в свой дневник замечания одного такого критика, который ополчился на стихи "О подбитом зайце" за их якобы "грубость":
Стыдись, бесчеловечный человек,
Долой твое разбойничье искусство!
"Бесчеловечный" как прилагательное - неудачно и не вяжется с поэтическим настроением. "Разбойничье" - слово непоэтическое и не возвышенное. В серьезной поэзии такие слова употреблять не дóлжно. Вся третья строфа слишком груба:
Калека жалкий, где-нибудь в тиши,
Среди заросшей вереском поляны,
Иль у реки, где свищут камыши,
Ты припадешь к земле кровавой раной.
Слово "калека" очень простонародно и резко. "Кровавой раной" тоже не очень поэтично!"8.
Сталкиваясь с такими возражениями, Бернc с тревогой восклицал: "Только бы критика не надела на меня смирительную рубашку..."9. Впоследствии эту неблагодарную задачу взяли на себя и некоторые переводчики. Переводя, они старались "причесать" и "припудрить" Бернса, приглушить его свободолюбивые воззрения. Например, "Честная бедность" в одном из первых русских переводов, сделанных В. Костомаровым (которого, кстати говоря, жестоко высмеял еще Писарев за попытки исказить, приукрасить биографию Бернса), прозвучала как призыв к честному, смиренному труду. Гневный страстный голос поэта сменился в переводе гнусавым голосом проповедника из благотворительного общества. Обращение к бедняку приобрело отнюдь не свойственный Бернсу благонамеренный оттенок:
Бедняк, будь честен и трудись,
Трудись прежде всего!
В этом смысле гораздо ближе духу подлинника были, конечно, переводы М. Михайлова. И Багрицкий находил в мужественных героях Бернса близкие своей поэзии черты. Он не вытравлял из "Веселых нищих" их дерзкое свободолюбие, темперамент "Карманьолы". Но о "Веселых нищих" Багрицкого (Маршак называл эту знаменитую кантату шотландского поэта самым первым "На дне") трудно говорить как о переводе. Индивидуальная художественная манера Багрицкого, его собственное мироощущение часто заслоняют идеи и чувства Бернса. Переводя "Джон Ячменное Зерно", Багрицкий подчеркивал радость бытия, радость вечного возрождения жизни:
Весенний дождь стучит в окно
В апрельском гуле гроз, -
И Джон Ячменное Зерно
Сквозь перегной пророс...
Весенним солнцем обожжен
Набухший перегной, -
И по ветру мотает Джон
Усатой головой...
Но мысль Бернса глубже, определеннее: бессмертная жизнь зерна напоминает о бессмертии народа, о его неистребимой, вечно живой силе. У Маршака замысел Бернса выражен более четко и последовательно, чем у Багрицкого. В его переводе нет произвольных образов вроде "набухшего перегноя", образов, которые только уводят в сторону от главного:
Велели выкопать сохой
Могилу короли,
Чтоб славный Джон, боец лихой,
Не вышел из земли.
Травой покрылся горный склон,
В ручьях воды полно...
А из земли выходит Джон
Ячменное Зерно.
Все так же буен и упрям,
С пригорка в летний зной
Грозит он копьями врагам,
Качая головой.
А с какой бережной точностью переданы в "Честной бедности" чувства честного, простого человека, который с такой свободой и независимостью судит о королях:
Король лакея своего
Назначит генералом.
Но он не может никого
Назначить честным малым.
Глагол "назначить" оказался тут чрезвычайно емким. В нем запечатлелись и бернсовская ирония и гордость. Сравним эту строфу с костомаровской:
Холопа в графы произвесть
Не стоит ничего;
Но честным сделать царь, как есть,
Не может никого!
Мало того, что переводчик ради рифмы придал глаголу "произвести" усеченную форму. Он сделал свой перевод книжным, лишил его своеобразия. Но книжные слова и обороты речи бессильны выразить богатую оттенками интонацию шотландского поэта. В переводе потеряно настроение. Есть отдельные слова, однако они не окрылены, не обретают, как у Маршака, мысль, чувство, волю.
Толстой как-то сравнивал дурные переводы с дистиллированной теплой водой, а оригинал - с водой из ключа, ломящей зубы, - с блеском и солнцем и даже со щепками и сорняками, от которых она еще чище и свежее. Эту-то свежесть, горьковатость "непрофильтрованного", непрокипяченного стиха, с его блеском и солнцем, даже с соринками, мы всегда ощущаем в переводах Маршака из Бернса. Отказавшись в переводе от резкости и простонародности оригинала, от живой, разговорной интонации грубоватой, неприкрашенной крестьянской речи, нельзя было бы передать на другом языке всю силу такого, например, стихотворения, как "Дерево свободы", воспевающего французскую революцию:
У деревца хотел Бурбон
Подрезать корешки, брат.
За это сам лишился он
Короны и башки, брат!
Стихи и песни шотландского поэта давно уже пришлись по душе советским людям. Его "босая муза" обошла нашу страну из края в край. Как признавала английская печать, Советский Союз стал "чемпионом" по числу и качеству изданий произведений Бернса. "Советские люди считают Бернса одним из своих любимейших поэтов; он фактически стал частью их культуры" - писала газета "Эйр адвертайзер", выходящая на родине Бернса, в городе Эйр. "Сотни тысяч экземпляров произведений Бернса распроданы в СССР" - сообщала английская газета "Обсервер".
Когда в зимние дни 1955 года в Шотландию на международный фестиваль, посвященный Бернсу, приехала делегация советских писателей, президент бернсовской федерации, передавая слово делегатам Советской страны, сказал:
- Я не буду называть эту страну. Господа, присутствующие здесь, знают, где именно нашего Бернса любят так же, как в Шотландии.
И все участники фестиваля, все иностранные гости, присутствовавшие на торжественном приеме в старинной ратуше города Эйра, стоя приветствовали советских делегатов.
Большой друг Маршака, член английского парламента Эмрис Хьюз, представляющий в парламенте графство Южный Эршайр, в котором родился и жил Роберт Бернс, вспоминал, что Маршак, впервые очутившись на родине Бернса, поражал даже самих шотландцев отличным знанием этих мест. Он мог рассказывать об окрестностях Килманрока, Эйра, Дамфриса с такими подробностями, будто всю жизнь провел среди скалистых гор и зеленых равнин Шотландии. "Маршак, - говорил Хьюз, - стал настоящим "героем фестиваля"10. Это была дань уважения шотландцев писателю, который познакомил их "Роба" с русскими и увеличил число читателей Бернса еще на несколько миллионов человек.
Певец сегодняшней Шотландии поэт Хью Макдай-армит признавался, что, услышав в Москве, как поют и читают Бернса в переводах Маршака, понял, что Маршак сделал почти невозможное, "ухватив не только содержание, но и музыку и движение поэзии Бернса". А поэт Александр Твардовский после посещения Англии, в свою очередь, писал, что англичане, знающие русский язык, несколько раз говорили ему, что, начав читать в русском переводе Бернса, по-новому ощутили величие замечательного шотландского поэта11.
Примечания
1. "Роберт Бернс о себе". "Новый мир", 1954, № 6, стр. 195. ↑
2. Там же, стр. 208. ↑
3. Там же, стр. 209. ↑
4. Там же, стр. 212. ↑
5. И.П. Эккерман. Разговоры с Гёте. М.-Л., "Academia", 1934, стр. 715. ↑
6. См. предисловие С. Бабуха к книге: Роберт Бернс. Избранная лирика. Перевод с английского Т.Л. Щепкиной-Куперник. М., Гослитиздат, 1936, стр. 17. ↑
7. А. Твардовский. Роберт Бернс в переводах С. Маршака. "Статьи и заметки о литературе". М., "Советский писатель", 1961, стр. 74. ↑
8. "Роберт Бернc о себе". Новый мир", 1954, № 6, стр. 203-204. ↑
9. Там же, стр. 203. ↑
10. "Литературная газета", 30 августа 1955 года. ↑
11. Там же, 14 мая 1960 года. ↑