Б. Галанов
Французскому поэту Арагону принадлежат замечательные слова. Имея в виду детские стихи Маршака, он писал: "Некоторые часто думают, что все это несерьезные, неважные вещи. Им предпочитают, или считают долгом предпочитать, прекрасные стихи, где фигурируют луна и соловей или шум океана, схваченный четырехстопным ямбом. Не отдают себе отчета, что поэзия - это, может быть, вещи, написанные для детей, но которые взрослые проносят потом через всю жизнь, как мы проносим Гулливера, Кота в сапогах, Штрубель Петера или Алису, проникающую сквозь зеркало".
И действительно, давным-давно позабылись всевозможные высокопарные описания луны, пения соловья и шума морского прибоя, которые в свое время мы, быть может, даже находили красивыми. Но вот уже сорок лет живут на свете ни за что не желающие стареть веселые, задорные строчки про Рассеянного с улицы Бассейной и про цирковую даму, которая идет по проволоке, "как телеграмма". Многие из нас, взрослых, и теперь, увы, даже пожилых людей, запомнили их с детства. И, вероятно, у тех, кто сегодня только еще учится читать по складам, стихи Маршака останутся в памяти на всю жизнь, как создания высокой поэзии.
Много тем и образов вошло за полвека в поэзию Маршака, много разнообразных путей проложил он для советской детской литературы, обогатив ее новыми средствами и приемами. Но то, что с самого начала полюбили читатели первых книг Маршака, всегда жило в его ясной, реалистической поэзии, - горячая любовь к жизни, к людям, к творческому, созидательному труду.
Рост, развитие, становление советской поэзии для детей тесно связаны с именем Маршака. И не только Маршака-поэта, но и Маршака-редактора, талантливого организатора и собирателя детской литературы. В те годы, когда Маршак возглавлял Детский городок в Краснодаре, а потом редакцию "Нового Робинзона" или детский отдел Госиздата, детская литература, детский театр только еще создавались в борьбе и спорах. Еще не существовало специальное детское издательство. Маршак, Чуковский, позже Житков, Арк. Гайдар, М. Ильин, Евгений Шварц, Т. Габбе, Н. Олейников и другие писатели старшего поколения часто соединяли в своем лице и будущий Детгиз, и Дом детской книги.
Максим Горький, привлекавший Маршака как ближайшего помощника к разработке всех своих обширных планов по созданию большой литературы для маленьких, так к нему и относился, как к целому влиятельному и авторитетному детскому учреждению. В своих письмах он часто рекомендовал обращаться к Маршаку, направляя к нему то автора интересной научно-познавательной книжки, которую, по мнению Алексея Максимовича, стоило выпустить для подростков, то способного, начинающего литератора, то знатока и коллекционера детской кустарной игрушки. Он так и писал: "Рукопись своего доклада об игрушке посылайте Маршаку, Маршак отличный человек и детолюб..." И Маршак действительно не жалел времени и сил для черновой, многотрудной редакторской и организаторской работы.
Таким он остался до конца жизни. Даже на склоне лет, когда Маршак все реже стал выходить из дому, круг людей, с которыми он повседневно был связан, не только не сузился, а как будто даже расширился. Мне вспоминаются слова английского друга Маршака Эмриса Хьюза. Погостив несколько дней в Москве у Самуила Яковлевича, англичанин недоуменно разводил руками:
- За день к Маршаку приходит больше народа, чем на заседания английского парламента.
Да и сам Маршак однажды в конце трудно проведенного дня, до отказа заполненного беседами и встречами, сказал, устало улыбаясь:
- Знаете, по-моему, у нас образовалось общество по истреблению Маршака и я его председатель.
Впрочем, сократить или хотя бы ограничить ежедневный поток посетителей не было никакой возможности. Маршак наверняка первым воспротивился бы этому. Летом 1962 года, когда он жил в Доме творчества, в Ялте, на дверях его комнаты была даже приколота подписанная врачом записка. В ней говорилось, что Самуилу Яковлевичу необходим покой и поэтому его разрешается навещать только один раз в день и только в течение одного часа - между четырьмя и пятью. Но, кажется, меньше всего соблюдал это предписание сам Маршак. В разное время дня из его комнаты раздавались оживленные голоса. Поэта навещали писатели, актеры, сотрудники курортной газеты, участники литобъединений, дети из ближайшего пионерлагеря, латышский академик, польский поэт-переводчик и гостивший в Крыму известный английский романист и драматург. Однажды в этой комнате неожиданно прозвучали греческие народные песни. Пел армянский писатель - репатриант, долгие годы проживший в Греции. А потом завязалась беседа о народных песнях разных стран и национальностей. И никто из присутствовавших не заметил, конечно, что уже прошли 60 минут, отведенные врачом для посетителей. В другой раз к Маршаку явился гость с магнитофоном. Это был поэт-любитель. Может быть, он боялся, что оробеет во время чтения своих стихов, а может быть, рассчитывал на то, что отказать в приеме человеку, явившемуся с тяжелой поклажей в знойный летний день, трудно. И действительно, в магнитофонной записи Маршак выслушал стихи этого поэта до конца. Нет, ограничить часы приема не было никакой возможности. В конце концов и записка врача куда-то таинственным образом исчезла. Доктор повесил новую. Но, очевидно, те, кто считали Маршака "всеобщим достоянием", сняли и ее. Такое самоуправство нисколько не огорчило Самуила Яковлевича. По-моему, оно даже пришлось ему по душе. Общаться с людьми было для него настоятельной потребностью, такой же, как читать книги, думать, сочинять стихи и переводить. Каждый новый человек был ему интересен.
Часто в разгар беседы он спрашивал:
- Вы прочли сегодня стихи в "Литгазете"? - И он называл имя поэта-дебютанта. - Молодец! Послушайте, милый, непременно приведите его ко мне.
Я обещал, но зная, как мало у Самуила Яковлевича времени и сил, порой откладывал исполнение обещания.
Через день-другой раздавался нетерпеливый звонок и Самуил Яковлевич сердито выговаривал:
- Что же вы медлите. Пусть завтра приходит. Ему будет полезно со мной поговорить.
А какие только письма не приносила Маршаку ежедневная почта! Толстый пакет из посольства Ганы. Советник посольства просил познакомиться со стихами поэтов этого молодого африканского государства. Большая цветная фотография венгерского города Сомбатхель с пластинкой на обороте. Венгерские школьники приглашали поэта погостить в Сомбатхеле и послушать записанную на пластинку венгерскую песню. А юный читатель из Киева звал приехать к нему, но "только со своей раскладушкой", а то дома может не оказаться лишней кровати. Помню, как взволновало Маршака коллективное письмо, пришедшее под новый год издалека от десяти- и одиннадцатилетних школьников. Письмо начиналось так: "Посмотрите на карту СССР. Найдите реку Обь, в нее впадает Иртыш, в Иртыш - Тобол, в Тобол - Тавда. Тавда образуется из двух рек: Сосьвы и Лозьвы. Так вот мы живем в 32 км от Сосьвы. Район у нас отдаленный, город далеко, железной дороги совсем нет, главное средство передвижения: летом - катеры, зимой - автомашины и самолеты. . ." Это письмо долго лежало на столе у Самуила Яковлевича, на самом видном месте. Он любил читать его своим гостям и некоторые строчки помнил наизусть. "Подумайте только, - говорил он, - как умно, толково и свободно рассказывают о себе эти ребята, с каким хорошим чувством слова, даже ритма фразы. Просто удивительно!" Письму сибирских школьников он посвятил маленькую статью в "Правде", закончив ее следующими словами: "Читаешь эти строки и думаешь с гордостью и радостью: вот какие растут у нас ребята в отдаленной глуши, которая перестала быть глушью".
Вообще разбирать почту Маршака было увлекательным и поучительным занятием.
Немецкий шахтер, назвавшийся "одним из безвестных поклонников Роберта Бернса", предлагал поставить памятник "великому пахарю из Эйра" в Веймаре, городе, где жил Гёте, и просил Маршака поддержать его проект. Дотошный читатель из Ленинграда, прочитав переведенный Маршаком сонет Мильтона, хотел знать, когда сонет был написан и кто еще, кроме Маршака, его переводил. 13-летняя японская девочка Набуко Като, которая видела у себя на родине пьесы-сказки Маршака, прислала ему привет "издалека, через Японское море" и сообщала, что дала себе слово побывать в Советском Союзе, познакомиться с Маршаком и вместе с ним сочинить какую-нибудь новую сказку. А маленький мальчик с Дальнего Востока спрашивал Маршака: "Сколько вам лет? Еще нет ста? Я хочу, чтобы вы еще долго жили и много стихов писали". И добавлял: "Напишите мне печатными буквами, когда у вас будет свободное время".
Массивный письменный стол поэта всегда был завален рукописями своих и чужих произведений. А сам хозяин, отложив в сторону сверхсрочную верстку собственной книги, писал печатными буквами письмо на Дальний Восток, японской девочке отвечал, что будет ждать ее приезда и с удовольствием поработает вместе с ней над новой пьесой, или же, позабыв о времени, увлеченно беседовал то с редактором Детгиза, то с педагогом, то с молодым поэтом о его стихах. Для Маршака поэтическое слово всегда было словом в строю, и, если перед вступлением в строй его как полагается не измерили, не взвесили, автору нечего было надеяться на снисхождение.
Поэт однажды Маршаку
Принес неточную строку.
- Ну как же так?! -
Сказал Маршак.
Он перестал быть добряком.
Он стал сердитым
Маршаком.
Он даже стукнул кулаком.
- Позор! - сказал он
строго...
_____
Когда плоха твоя строка,
Поэт, побойся Маршака,
Коль не боишься бога.
Это шутливые стихи Агнии Барто о сердитом Маршаке, о том Маршаке, который бескомпромиссно обходился с плохими стихами и дурной стих называл дурным поступком:
- В каждой, даже небольшой вещи, должна быть точка кипения, - хмуро сказал он одному автору, прочитав его стихи, - а иначе ваши читатели пьют некипяченый чай.
Но все, кто встречался с Маршаком, знают, как горячо он умел радоваться каждой литературной удаче и какую пользу принесло многим молодым поэтам вовремя сказанное им слово одобрения или порицания,
После беседы с Маршаком о первых своих рассказах Борис Житков записал в дневнике: "Какой тут был разговор... Для меня жизневажный". А сколько бывало других жизневажных разговоров! Рабочий стол Самуила Яковлевича имел две стороны. И нередко с одной его стороны в кресле сидел старый писатель, а по другую сторону - автор только что прочитанной рукописи. Часы на подоконнике аккуратно отзванивали время. Но, по-моему, посетители Маршака мало прислушивались к их мелодичному бою. В обществе Самуила Яковлевича, как в сказке, время поистине переставало существовать. И только небо, потемневшее за окнами кабинета, настойчиво напоминало засидевшемуся гостю, что уже давным-давно пришла пора прощаться.
Теперь в опустевшей комнате ход времени стал слышней, заметней и каждая вещь, наполнившись новым, особенным смыслом, напоминает о вкусах, привязанностях и привычках своего хозяина, "озарена его душой живою": портрет Стасова, посмертная маска Пушкина, старинная литография, изображающая Роберта Бернса в окружении героев его баллад и песен, - семейная реликвия простого шотландского фермера, присланная в дар Маршаку; глубокое, удобное кожаное кресло, предназначенное специально для гостей. Помню, одна маленькая девочка, с размаху опустившись в это кресло, даже подпрыгнула от восторга: ух ты, какое оно завалистое! И повсюду книги, книги... Еще книги - в шкафах, на полках, на столе, на диване.
В эту комнату я всегда входил как в мастерскую. Тут все располагало к раздумьям о творчестве. Самуила Яковлевича, если только болезнь не обрекала его на "лежачий режим", наверняка можно было застать за письменным столом, в клубах папиросного дыма:
- Я, знаете, паровоз, который еще не перевели на электрическую тягу,- объяснял он. - Без дыма не могу.
И, доставая из пачки новую сигарету, добавлял:
Жил на свете Маршак Самуил.
Он курил, и курил, и курил.
Все курил и курил он табак.
Так и умер товарищ Маршак.
В любое время, утром, вечером, поздней ночью, он что-нибудь мастерил. Он любил повторять, что не может не мастерить, что нехорошо себя чувствует, если у него в руках нет дела.
Покой его не радовал.
- Подумайте только, - говорил он иногда, - ведь я почти не выхожу из дома. В сущности, я лишен света и красок жизни. Мне остался только крохотный кусочек неба, тот, что виден из окна моего кабинета. Ох! Старость не по моему характеру, не по моему темпераменту. ..
Но полуослепший, страдающий удушьем, запертый болезнью в четырех стенах, он с огромным душевным подъемом сочинял жизнерадостную комедию-сказку "Умные вещи", строка за строкой накапливал мудрые лирические эпиграммы, переводил Блейка. Получив свежие номера газет и журналов с новыми его стихами, я часто набирал номер Самуила Яковлевича, чтобы поделиться впечатлениями. Он отвечал:
- Милый, прочесть вам эти стихи еще раз? Кое-что я там уже изменил.
Даже лежа в постели, он продолжал мастерить. Часто его одолевали тяжелые простуды. Подскакивала температура. В такие дни врачи устанавливали в квартире Самуила Яковлевича круглосуточное дежурство медицинских сестер. В последние годы посты назначались все чаще и чаще. Маршак жаловался:
- Раньше сестры у меня были на посту, а теперь давно уже на постое.
Но едва только спадала температура, он тянулся за томиком английских детских песенок, "для разгона" переводил короткие четверостишия и восьмистишия.
После болезни он обычно встречал меня словами:
- Сегодня на большее не хватило сил. Вот, голубчик, посмотрите, что я утром сделал.
Я брал листок, на котором рукой Маршака были записаны строки:
На ворота без двора
Села птица без пера:
Не малиновка, не чиж,
не скворец.
Лорд бездомный проходил,
Птицу в шляпу посадил
И поехал с ней пешком
во дворец.
Как изменился четкий, будто врубленный в белый лист бумаги, почерк поэта. Дрожащие, неровные буквы разбегались в разные стороны. Но стихи были добрые, веселые, озорные, настоящие маршаковские стихи. Читая такие строки, и впрямь думалось, что Маршаку "семьдесят семь лет молодости", как писал о нем на страницах английской газеты "Дейли уоркер" один из английских друзей поэта.
Всякий раз, когда я стараюсь воскресить в памяти образ Самуила Яковлевича, я вижу его таким, как на одной из самых последних фотографий, воспроизведенной в начале этой книги, - задумчивым, внутренне собранным, сосредоточенным, склонившимся над книгами, письмами, ворохами свежих гранок и версток.
- Вот читаю своими слепыми глазами Шекспира,- сказал он в тот вечер, незадолго до смерти, когда я был у него в последний раз, еще не зная, что больше никогда его не увижу.
Самуил Яковлевич отодвинул в сторону толстую книгу на английском языке, из которой высовывалось множество закладок. Он писал статью о Шекспире, готовился к поездке в Англию на торжества по случаю 400-летия со дня рождения великого драматурга, готовился с присущей ему в таких делах истовостью, не желая поддаваться ни возрасту, ни усталости, думая не о том, много или мало времени отмерено ему болезнью, а о том, какие еще возможности для действия, для творчества открывают для него каждый час, каждая минута, пока они у нас в руках:
Столетья разрешаются от бремени,
Плоды приносят год, и день, и час.
Пока в руках у нас частица времени,
Пускай оно работает на нас!
Пусть мерит нам стихи стопою четкою,
Работу, пляску, плаванье, полет
И - долгое оно или короткое -
Пусть вместе с нами что-то создает.
Интенсивность его творческой энергии не ослабевала с годами. Он и сам говорил, что на своем веку больше всего создал в возрасте между 50 и 75 годами. До пятидесяти лет были широко известны его превосходные, ставшие классическими книги для детей. А после пятидесяти лет творческий диапазон поэта необычайно расширился. К этому времени относятся его пьесы, многочисленные статьи о поэтическом мастерстве, автобиографическая повесть "В начале жизни", переводы, книга избранной лирики, новые замечательные стихи для маленьких читателей, неподкупных и строгих ценителей поэзии, которых поэт никогда не забывал, а в последнее десятилетие создал для них целые поэтические энциклопедии "про все на свете".
То, что сделано Маршаком в литературе, под стать целому коллективу. По его книжкам учились узнавать значение слов те, кто поднимаются сейчас на леса новостроек, и те, кто создают космические корабли, и те, кто летают в космос.
А сегодня человек, который достигнет зрелости в двухтысячном году, впервые входит в мир поэзии через двери, открытые для него Маршаком.
Они вырастают, эти маленькие читатели, но не расстаются со своим поэтом. После Маршака-сказочника, чьи стихи они повторяли наизусть, часто даже не зная имени автора, их встречает Маршак - лирик и драматург, Маршак - переводчик сонетов Шекспира, баллад и песен Бернса. Всегда новый и в то же самое время давно знакомый, давно полюбившийся...
Разглядывая листья фруктового дерева, французский художник Анри Матисс однажды записал, что в этих листочках, несмотря на фантастическое богатство форм, всегда безошибочно можно признать "отпечаток общей формы". Все они отличаются друг от друга, и все же каждый листочек говорит нам: я с фруктового дерева! Так и строчки детских стихов поэта, его лирики, сатиры, переводов. Каждая из них не похожа на другую, и все же каждая нам говорит:
Я - из Маршака!