"Я думал, чувствовал, я жил". - М.:
Советский писатель, 1971. С. 272-278.
Лев Гинзбург
Грозный, темный, трагический Блейк вышел без Маршака - в газетах промелькнули одна-две рецензии: при жизни Самуила Яковлевича отзывов было бы больше, и, наверно, был бы устроен специальный вечер, и все бы писали и говорили о том, что произошло событие (как тогда, когда появились Бернс и сонеты Шекспира), и премия, возможно, тоже была бы...
Между тем тоненькая, посмертная (из всех маршаковских книг самая, может быть, скромная) книжечка Блейка прозвучала как мощный голос "оттуда", словно Маршак, вопреки самой смерти, решил вновь потрясти читателей могучими строками своих переводов.
Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи!
Кем задуман огневой
Соразмерный образ твой?
В небесах или глубинах
Тлел огонь очей звериных?
Где таился он века?
Чья нашла его рука?
Что за мастер, полный силы,
Свил твои тугие жилы
И почувствовал меж рук
Сердца первый тяжкий стук?
Что за горн пред ним пылал?
Что за млат тебя ковал?
Кто впервые сжал клещами
Гневный мозг, метавший пламя?..
Неужели та же сила,
Та же мощная ладонь
И ягненка сотворила
И тебя, ночной огонь?..
И вот опять не можешь не восхищаться, и рука тянется к телефону, чтобы набрать знакомый номер К7-75-70... Дорогой Самуил Яковлевич, спасибо за Блейка, за чудо, за открытие...
Да, этот сборник - открытие не только смутно известного английского поэта, но и открытие подлинного Маршака, его истинной сути, которая состоит отнюдь не в пресловутой "легкости" и "прозрачности" стиха, а в проникновении в глубины "человеческой абстракции" (выражение Блейка), в то, что "растет в мозгу у человека"...
Покой и мир хранит взаимный страх.
И себялюбье властвует на свете.
И вот жестокость, скрытая впотьмах,
На перекрестках расставляет сети.
Святого страха якобы полна,
Слезами грудь земли поит она.
И скоро под ее зловещей сенью
Ростки пускает кроткое смиренье.
Его покров зеленый распростер
Над всей землей мистический шатер.
И тайный червь, мертвящий все живое,
Питается таинственной листвою.
Мне посчастливилось узнать эти строки еще при жизни Самуила Яковлевича: почти каждый раз, когда бывал у него, он, как нечто самое сокровенное, извлекал из тайников памяти своего Блейка и читал, приглядываясь, как реагирует слушатель.
Почему он, при его возможностях печатать все им написанное, пятьдесят лет работая над Блейком, так и не решился издать эту книжку? Отчего он эту драгоценность припрятывал, не отпускал от себя, какой ждал минуты?
Известно высказывание Маршака, его совет редакторам и переводчикам: переводы надо накапливать, нельзя за год, за два "изготовить" на русском языке всего Байрона, всего Шекспира, всего Гейне; однотомники и собрания сочинений иноязычных поэтов должны "складываться" по мере возникновения переводческих удач. Разумеется, и он Блейка "накапливал", но свести дело к одной только "требовательности к себе" - значит ничего не понять в Маршаке-поэте и в Маршаке-человеке; тут, очевидно, существовала и другая причина - некое опасение до срока себя обнаружить, "обнародовать", потому что, право же, совсем иной, неожиданный Маршак, ничуть не похожий на автора "Мистера Твистера" и стихотворных подписей к карикатурам Кукрыниксов, предстает перед нами в исполненной пантеистического пафоса "Тэль":
Угрюмый сторож истых врат засов железный поднял,
И Тэль, сойдя, узнала тайны неведомой страны,
Узрела ложа мертвецов, подземные глубины,
Где нити всех земных сердец гнездятся, извиваясь.
А какой едкой беспощадностью еретика-богоборца обернулась маршаковская "хлесткость" в переводах из "Вечно-сущего Евангелия":
Христос, которого я чту,
Враждебен твоему Христу...
...Предать друзей, любя врагов,
Нет, не таков завет Христов.
Он проповедовал учтивость,
Смиренье, кротость, но не льстивость.
Он, торжествуя, крест свой нес.
За то и был казнен Христос.
Антихрист - льстивый Иисус -
Мог угодить на всякий вкус.
Не возмущал бы синагог,
Не гнал торговцев за порог
И, кроткий, как ручной осел,
Кайяфы милость бы обрел.
Бог не писал в своей скрижали,
Чтобы себя мы унижали.
Себя унизив самого,
Ты унижаешь божество...
Ведь ты и сам - частица вечности,
Молись своей же человечности.
Блейк - итог всего жизненного опыта Маршака, всех его размышлений о мире, человечестве, о самом себе. Блейк - первое его узнавание мира и посмертная исповедь...
Чему меня Маршак учил, что я в его кабинете усваивал? Это было не очень-то легкое время, когда я впервые пришел к нему, - 1949 год - нелегкое и вместе с тем чрезвычайно легкое для людей, занимающихся переводом. Тогда перевод ("переводик"!) напечатать было куда проще, чем оригинальное произведение.
Школа Маршака начиналась с того, что он от этой легкости отучивал.
- У стихотворения должны быть отец и мать: автор и переводчик...
- Переводя, смотрите не только в текст подлинника, но и в окно...
Собеседник жадно подбирал афоризмы, оброненные мастером: в них содержалась важная программа, скорее этическая, чем эстетическая.
"Отец и мать", - следовательно, ты - переводчик - наравне с первоначальным создателем несешь ответственность за судьбу стихотворения, за то, каким оно из-под твоего пера выйдет в жизнь...
"Смотреть не только в подлинник, но и в окно...", - значит, переведя чужие стихи, ты не смеешь оставаться бесстрастным читателем текста подлинника, а обязан "включить" и свои собственные эмоции, свое собственное восприятие жизни и отношение к ней, опираться на свой собственный опыт - иными словами, должен обладать мировоззрением, без которого никакой литературный труд, в том числе и переводческий, невозможен.
Наличие мировоззрения Маршак считал первостепенным достоинством переводчика и поэтому так высоко ценил, скажем, Курочкина, который в переводах из Беранже оставался пламенным "шестидесятником", или Михайлова, для которого переводы из Гейне были средством пропаганды революционных идей.
Эмоциональная немощь, равнодушие, безыдейность считались в школе Маршака самыми тяжкими пороками. Казавшийся всегда добродушным и ласковым, он в своей мастерской мог клокотать от негодования и ненависти к переводчикам-делягам, невеждам, к тупицам, упершимся в "подлинник".
В равной мере презирая невежество и безжизненную "ученость", Маршак выше всего ставил сочетание непосредственности таланта с культурой, первородной "земной" силы с энциклопедической образованностью.
Людей, переводящих стихи, он делил на две категории - на поэтов и переводчиков, подразумевая под вторыми тех, кто лишен способности вольно и без натуги существовать в поэтической стихии. Не раз мне приходилось выслушивать от него беспощадно саркастические замечания об иных, напыщенных и самоуверенных, переводческих "метрах". Зато с какой теплотой и даже восторгом говорил он о переводах "Греческих эпиграмм" Леонида Блуменау, о "Фаусте" Пастернака, об Уитмене Корнея Чуковского, о работах Марии Петровых и Веры Марковой! Вспоминаются его весьма доброжелательные отзывы о переводах Михаила Зенкевича, Арсения Тарковского, Ивана Кашкина, которых он считал настоящими поэтами...
Творчество Маршака - "служба слова" (в том смысле, как есть "служба крови"), воспитание словом. В годы, когда великий язык русской классики подвергался то натиску со стороны всевозможных "экспериментаторов" и трюкачей, то канцеляристской порче, Маршак, поддержанный Горьким, отстаивал неприкосновенность и чистоту русского слова, русского стиха. Драгоценное наследие, доставшееся от Пушкина, Гоголя, Толстого, Чехова, он, как верный хранитель, сберегал, прежде всего и лучше всего, в своих замечательных переводах. Вот почему народная баллада "Королева Элинор" и шестьдесят шестой сонет Шекспира, "Джон Ячменное зерно" Бернса и "Кузнечик и сверчок" Китса, "Люси" Вордсворта и "Томми Аткинс" Киплинга, переведенные Маршаком, были всенародно приняты в золотой фонд русской советской поэзии.
Но Маршаку принадлежит еще одна заслуга. Как никто другой до него, он, средствами русского стиха, умел создавать как бы "портреты" тех языков, с которых переводил: читая его англичан, мы никогда не спутаем их ни с немцами, ни с французами, ни с испанцами.
...В твоих горах ютился дом.
Там девушка жила.
Перед английским очагом
Твой лен она пряла.
Твой день ласкал, твой мрак скрывал
Ее зеленый сад.
И по твоим полям блуждал
Ее прощальный взгляд...
...Из Ленинграда приехал редактор собрания сочинений Гейне: требовалось срочно перевести эпиграф к "Ламентациям". В прежних изданиях печатался перевод В. Ещина - несостоятельность перевода была очевидна, однако и трудности, встающие перед каждым, кто попытался бы заново перевести эти восемь строк, казались непреодолимыми.
Для наглядности приведу подстрочник и ещинский перевод.
Счастье - легкомысленная девица
И неохотно задерживается на одном и том же месте.
Она, потрепав тебя по волосам, откинет их с твоего
лба,
Быстро тебя поцелует и упорхнет.
Госпожа Несчастье - напротив -
Любовно прижмет тебя к своей груди.
Она говорит, что спешить ей некуда,
Садится к тебе на кровать и вяжет.
Перевод В. Ещина:
Удача - резвая плутовка -
Нигде подолгу не сидит.
Тебя погладит по головке
И, быстро чмокнув, прочь спешит.
Несчастье - дама много строже -
Тебя к груди, любя, прижмет,
Усядется к тебе на ложе
И не спеша вязать начнет.
Казалось бы, ничего в этом переводе не упущено, все скрупулезно сохранено, все правильно, но как мертво, как неуклюже, как нудно звучат по-русски горькие и мудрые гейневские стихи! Как ужасающа эта "дама", которая "много строже"! Но что делать? Как уложить перенасыщенные образами и деталями строки в ритмические рамки подлинника?
Многие переводчики пробовали "спасти положение" - ничего не получалось.
Первая же строка ("Счастье - легкомысленная девица") приводила в уныние:
О, счастье - шустрая девчонка...
Ты, счастье - девочка-плутовка...
На месте счастью не сидится...
Плохо, фальшиво, неточно! И как быть с - "Frau Unglück"? - "Мадам Несчастье" - плохо, а "Госпожа Несчастье" или "Сударыня Несчастье" - тоже плохо, да к тому же "не влезает" в строку...
Наконец решено было обратиться "на самый верх" - к Маршаку: мне довелось выступать в роли посредника, упрашивать Самуила Яковлевича, занятого другой работой, взяться за перевод.
Надо сказать, что к Гейне Маршак относился с особой ответственностью: его глубоко задел вопрос, заданный одним поэтом, который знал Гейне только по переводам: почему Гейне числится великим мастером стиха? Одной из своих переводческих задач (к сожалению, до конца не решенной) Самуил Яковлевич считал восстановление или - вернее - создание достойной репутации прославленному поэту Германии у нас, в России...
Эпиграф к "Ламентациям" был переведен Маршаком за несколько дней.
Вот этот перевод, удивительный своей почти дословной близостью к подлиннику при совершеннейшей естественности русского звучания:
Уходит счастье без оглядки, -
Не любит ветреница ждать.
Рукой со лба откинет прядки,
Вас поцелует - и бежать!
А тетка Горе из объятий
Вас не отпустит долгий срок.
Присядет ночью у кровати
И вяжет-вяжет свой чулок...
В "Лирических эпиграммах" есть у Маршака двустишие - "Переводчику":
Хорошо, что с чужим языком ты знаком,
Но не будь во вражде со своим языком!