Главная > О Маршаке

"Я думал, чувствовал, я жил". - М.:
Советский писатель, 1988. С. 264-272.

Г. Капралов

Озарено его душой живою...

Самуил Яковлевич сидит в кресле, чуть склонив голову набок, что он делал всегда, когда слушал стихи. А мы, небольшая группа ленинградской детворы, громко именуемой победителями конкурса юных дарований, десяти-, двенадцати-, тринадцатилетние мальчики и девочки, выходим на середину белой, в зеркалах и с лепным потолком гостиной Ленинградского Дома писателя и читаем свои сочинения. Они, очевидно, чем-то пленяют Маршака, ибо он сияет так, словно слушает своих самых любимых поэтов.

Маленькая девочка с огромным бантом, которую без куклы трудно и представить, Верочка Скворцова, звонко и очень серьезно, не то печалясь, не то радуясь, декламирует:

Детство, детство, ты несешься,
И летят, летят года.
Детство, детство, не вернешься
Ты ко мне уж никогда.
И спокойно дремлет кукла
В пыльном ящике в углу,
И валяются скакалки
В коридоре на полу...

Десятилетний "философ" Верочка оглянулась на свое "прошлое". Случайный ли это всплеск детской души или предвестник будущей индивидуальности поэтессы. Кто скажет? Но девочка, несомненно, одаренная (это подтвердила изданная Лениздатом в 1957 году, после смерти в тридцатилетнем возрасте Веры Скворцовой, ее книга "Стихотворения"). И Самуил Яковлевич подзывает Верочку к себе, что-то ласково ей говорит.

Затем выходит Коля Карякин, плотный крепыш в стоптанных валенках и видавшем виды папкином свитере, который ему чуть ли не до колен. Сосредоточенно глядя в пол, он басит:

Избенка наша маленька.
В ней сыро и темно,
Я не один у маменьки -
Нас семеро было.

Коля делает ударение на последнем слоге, но у Самуила Яковлевича глаза влажнеют: за этой корявой рифмой - подлинность переживания, свежесть, искренность. Коля, как и Верочка, не "сочиняет" стихи, а рассказывает о том, чем жил и живет он, паренек из далекой бедной деревни. И это для Маршака главное в определении Колиной одаренности.

Затем Маршак просит прочесть стихи Сашу Катульского. Высокий, голубоглазый, не по годам степенный Саша кажется в свои двенадцать лет уже "классическим" поэтом, когда читает поэму о Хибинах, о палеозое и мезозое, скандинавском каменном щите и о подвиге людей, пришедших в этот край. Стихи суровые, как Хибинские горы, полные внутренней энергии. Саша вместе с отцом-геологом побывал в экспедиции в этом северном крае. Его описания конкретны:

Словно рубин - эвдиалит.
Как сахар белый - апатит,
Темно-зеленый эгирин,
Подобный стали пирротин...

Самуил Яковлевич внимательно слушает, одобрительно кивает головой. Ему, несомненно, нравится точность, обстоятельность Сашиных наблюдений. Иногда Маршак что-то тихо говорит маленькой, очень подвижной, все время улыбающейся и, пожалуй, еще более восторженной, чем сейчас он сам, женщине (это редактор и писательница Тамара Григорьевна Габбе, впоследствии автор известной пьесы "Город Мастеров". Тамара Григорьевна помогала Самуилу Яковлевичу и в проведении конкурса, и на занятиях с нами).

О чем только не пишут ребята! Щупленький Илюша Меерович как будто сам скачет на коне рядом с Чапаевым и его лихими конниками:

И пошел строчить путевки
Прямо к богу пулемет...

Четырнадцатилетний Александр Новиков смотрит в заиндевелую даль Поморья. Отсюда отправляется в далекий путь Михайло Ломоносов, которому он посвятил свою поэму. А Толя Бобков любит лес, и в его стихотворении "Книга зимы" живут и заяц, и волк, и сорока, и белка, и хорь... Доходит очередь до меня. Я чувствую, что меня подхватывает какая-то волна и, уже ничего не видя и ничего не слыша, кроме собственного голоса, "уношусь" вместе со своим "Паровозом":

Паровоз, паровоз,
Силы в тебе сколько!
Ты везешь тыщи тонн.
Как не лопнешь только!..

(Маршак передал этот "Паровоз" Корнею Ивановичу Чуковскому, и тот опубликовал его со своими комментариями сначала в одной из своих статей, а затем и в книге "От 2 до 5".)

Потом я стою около Маршака. Мои глаза находятся где-то на уровне ручки его толстой палки, с которой Самуил Яковлевич не расставался. Маршак спрашивает, кем бы я хотел стать, когда вырасту. Я уже об этом "серьезно" размышлял. У меня написаны по этому поводу стихи, и я тут же выпаливаю:

Или буду я поэтом,
Или подзаборным шкетом.

Теперь слово "шкет" - мальчишка, сорванец, беспризорник - ушло из нашего лексикона, но в тридцатые годы (а все вышеописанное происходит осенью 1933 года) оно было весьма в ходу. Самуил Яковлевич смеется.

Вскоре в беседе с корреспондентом ленинградского журнала "Резец" Маршак сказал, что трудно предвидеть, будет ли в будущем кто-либо из детей, отмеченных на конкурсе, профессиональными писателями, поэтами. Но задача Дома детской литературы (так был неофициально назван своеобразный детский, позволю себе сказать, литинститут, который организовал и возглавил после конкурса Самуил Яковлевич) - помочь тому, чтобы из этих ребят выросли культурные, всесторонне образованные люди, полезные своей Родине, на какой бы работе они ни оказались.

В большой статье "Замечательное явление", опубликованной в "Правде" 1 мая 1934 года, Самуил Яковлевич, цитируя и комментируя стихи юных поэтов - участников конкурса, писал: "Этот конкурс, как и все детские конкурсы, - дело интересное и опасное. Опасность его в том, что ребята получают какой-то преждевременный патент на звание поэта. А интересность и значительность - в проявлении тех вкусов и склонностей, которые свойственны школьникам 1934 года.

Достаточно просмотреть десяток их листков и тетрадей, чтобы убедиться в том, что это не воспитанники Петербургского классического лицея, а самые настоящие советские ребята..."

И далее: "Все то, что ребята берут от современной поэзии, и взрослой и детской, они как бы устанавливают на прочном постаменте классического стиля, если понимать этот стиль в самом широком смысле, включая сюда и крупную тему и строгую, чистую форму.

Это радостное и замечательное явление. Значит, правда, что у нас уже создается большая и самая демократическая из всех культур, если даже первые прививки, первые годы всеобщей грамотности дают такие ростки.

Мы, детские писатели, должны помнить, какие ответственные обязанности возлагает на нас наша аудитория".

В организации Дома детской литературы (ДДЛ, как мы его звонко именовали между собой и в своих стихах), во всей постановке и направленности дела выразилась личность Маршака, его взгляд на литературу, его понимание необходимых условий формирования и развития творческой молодежи.

Самуил Яковлевич никому из нас не советовал, когда мы беседовали с ним о нашем будущем, поступить после окончания средней школы на филологический факультет университета. К таким намерениям он относился весьма настороженно, если не сказать - с опаской. Маршака беспокоила возможность нашей ранней литературной профессионализации (увы, он не мог тогда знать, что большинству его питомцев угрожала отнюдь не эта все же несколько отвлеченная опасность. Когда началась Великая Отечественная война, многие из наших товарищей пали на фронтах, погибли в блокадном Ленинграде). Он считал, что необходимое литературное образование писатель может получить и сам, знакомясь со всем богатством мирового художественного творчества. Зато весьма поощрительно Маршак поддерживал тех, кто собирался в медицинский, политехнический, строительный институты, на математический и исторический факультет ЛГУ. Он любил напоминать, что Чехов получил специальность медика и практиковал как врач. Он внушал нам, сколь необходимо писателю обрести некую "житейскую", нелитературную специальность, изучить какую-нибудь отрасль науки или ремесла, стать мастером этого дела, войти в тот мир, который образуется людьми данной профессии. Он хотел видеть нас прежде всего инженерами, педагогами, архитекторами, врачами, моряками, лесничими, короче - людьми не слова (в его узко профессиональном, литераторском значении), а дела.

Через месяц-два после конкурса и той встречи с Маршаком, о которой рассказывалось выше, нас приютил огромный шестиэтажный дом Института театра и Музея музыкальных инструментов на Исаакиевской площади. Здание это - мрачное, выкрашенное в какой-то однообразно каменно-серый, почти черный цвет. Его большие зеркальные окна всегда поблескивали "академическим" холодком. Но два раза в неделю по вечерам этот солидный особняк оглашался радостными криками детворы. ДДЛ было отведено несколько комнат на самом верхнем этаже здания. Правда, просто комнатами те прекрасные помещения, где проходили наши занятия, называть несправедливо. Это были в полном смысле слова старинные гостиные, с многостворчатыми застекленными дверями, большими трюмо, дорогой мебелью, стульями, и креслами, обитыми красивой дворцовой тканью. Богатство, подаренное нам, не было чем-то исключительным. В те годы, когда страна еще завершала первую пятилетку, когда многого не хватало, для детей старались сделать все, что можно. И недаром в те же годы одно из самых прекрасных и богатых зданий Ленинграда, бывший царский Аничков дворец, было передано под Дворец пионеров.

Наши занятия в ДДЛ (а мы собирались там два раза в неделю по вечерам) были построены прежде всего с "прицелом" на жизнь: мы должны были знать все, что совершалось тогда в стране, на ее новостройках, в атмосфере повседневного энтузиазма народа, который от мала до велика жил в юношески-восторженном ощущении красоты и значения своей нелегкой, но такой прекрасной работы.

Оглядываясь назад, поражаешься обширностью программы и преподавательским составом, подобранным для ДДЛ Маршаком. Для нас устраивались встречи с самыми интересными, самыми знаменитыми людьми различных профессий и биографий, с теми, кто в те годы чем-нибудь ярко проявил себя, прославил в труде, науке, в творчестве. (Маршак сам жадно тянулся к таким людям, любил беседовать с ними всегда не без тайного умысла: а может быть, это автор будущих книг для детей. Ведь именно так приходили в детскую литературу многие из тех, кого встреча с Самуилом Яковлевичем подвигла впервые на писательский труд.)

И вот в течение нескольких вечеров к нам приходит помощник капитана ледокола "Сибиряков" (служивший затем штурманом на "Челюскине") М. Марков и рассказывает о плавании этих кораблей в Арктике, о гибели "Челюскина", о героической эпопее челюскинцев, зимовавших на льду, о беспримерных в то время полетах наших полярных летчиков, которые спасли потерпевших. Затем по приглашению Маршака к нам приезжает известный полярный исследователь профессор В. Визе и знакомит с историей покорения Арктики, ее значением для Советской страны. У меня до сих пор каким-то чудом сохранились тетрадки с записями этих интереснейших встреч.

А на следующей неделе мы слушаем воспоминания о гражданской войне одного из прославленных ее героев, комкора, заместителя командующего Ленинградским военным округом В. Примакова. Потом приходит прославленный руководитель ЭПРОНа - экспедиции подводных работ особого назначения - Фотий Крылов. (В те годы об эпроновцах говорила вся страна. Они подняли со дна морей множество кораблей, затонувших еще в период первой мировой и гражданской войн.) Сказительница народных былин и прославленный шахматист, врач "скорой помощи" и физик-ядерщик - ближайший сотрудник академика Иоффе...

По воскресеньям три-четыре часа мы проводили в Эрмитаже. Рафаэль, Леонардо да Винчи, Рембрандт, Рубенс, "маленькие голландцы" открывались нам в эти незабываемые часы. По личной просьбе Самуила Яковлевича для занятий с нами были и здесь привлечены самые опытные, самые квалифицированные искусствоведы.

И, конечно, были у нас занятия и по литературе. О жизни и творчестве Пушкина любовно, подробно, как будто сам все видел, слышал, помнил, рассказывал известный пушкинист Александр Слонимский. О литературе Древнего Египта, о вавилонском эпосе - академик В. Струве.

В ДДЛ приезжал Адриан Пиотровский, выдающийся исследователь и переводчик античных авторов. Человек высокой культуры и разносторонних знаний, он работал в то время главным редактором "Ленфильма". С его именем, творческой энергией, фантазией, вкусом связано создание таких всемирно прославленных шедевров советского кино, как "Крестьяне", "Депутат Балтики", "Чапаев" и ряд других. Пиотровский читал нам лекции об Эсхиле, Софокле, Феогниде, Гесиоде, Катулле...

Но наиболее любимыми и волнующими, несмотря на все огорчения, которые почти каждому из нас нередко приходилось испытывать, были вечера, когда с нами занимался Самуил Яковлевич и когда мы читали ему свои стихи и вместе с ним разбирали их.

Обсуждения всегда были жаркими, мнения высказывались со всей юношеской горячностью и максимализмом. Вспоминаю, как разгорались, например, споры по поводу стихов талантливого Юры Полякова (он, как и Саша Катульский, погиб в первые месяцы Великой Отечественной войны). На многих из нас поначалу магически действовали строки Юриного стихотворения, заканчивающегося так:

...Когда закат наденет свой гематий
И в колесницу запряжет коня.

Никто из нас не знал, что такое гематий, но перед подобной эрудицией мы почтительно робели.

Но вот Самуил Яковлевич с его абсолютным слухом начинал свой разбор, и только что ослеплявшие нас загадочностью и красотою неведомые (и тем более заманчивые!) "гематии" теряли свою завораживающую силу. И сам Юра задумывался над истинной ценностью подобных подражаний привлекшим его образцам. Его стихи год от года становились все строже, освобождаясь от налета литературщины, и кто знает, возможно, он вырос бы в большого поэта.

Чтобы развивать наш вкус, Маршак читал нам стихи своих любимых авторов - Пушкина, Некрасова, Дениса Давыдова, Баратынского, Жуковского, Бунина, Блока, Маяковского, Хлебникова.

Всякий маменькин сынок,
Всякий обирала,
Модных бредней дурачок
Корчит либерала, -

чуть глуховатым голосом скандировал он "Современную песню" Дениса Давыдова. Он хотел, чтобы мы почувствовали это ошеломляющее столкновение обыденного "обиралы" и интеллектуального "либерала", сатирически взрывное соединение несоединимых, уничтожающих друг друга определений, в неожиданной сшибке которых как раз и раскрывалась истинная сущность "модных бредней дурачка". Часто повторял нам Самуил Яковлевич стихи Баратынского "Не бойся едких осуждений". Особенно любил он заключительные строки:

Когда по ребрам крепко стиснут
Пегас удалым седоком,
Не горе, ежели прихлыстнут
Его критическим хлыстом.

И, конечно, всегда дело заканчивалось тем, что мы просили Маршака почитать его собственные новые оригинальные стихи или переводы. И, как правило, у него находилось нечто, еще неизвестное нам. То это был "Мистер Твистер", то переводы из Бернса, над которыми он тогда начал работать, то стихи совсем неведомого нам Вильяма Блейка, то английские народные баллады.

Если мне не изменяет память, именно в те годы Самуил Яковлевич перевел "Старую дружбу", "Честную бедность", "Дженни", "Финдлей" и ряд других шедевров Бернса, и мы были одними из первых слушателей этих переводов, ныне вошедших в сокровищницу советской переводческой классики.

Не раз по нашему настоянию читал Маршак английскую народную балладу:

Королева Британии тяжко больна,
Дни и ночи ее сочтены.
И позвать исповедников просит она
Из родной, из французской страны...

Простота и поразительная сила этой поэтической простоты не сразу открывались нам, но постепенно мы учились постигать и ценить эти качества истинно высокой поэзии. А иногда Маршак приводил почитать нам стихи своих взрослых учеников-поэтов - Д. Хармса, А. Введенского, С. Михалкова - или с восторгом читал нам только что появившуюся "Страну Муравию" Твардовского.

Летом, как правило, мы под неусыпным попечением директора ДДЛ Абрама Борисовича Серебрянникова, замечательного человека, энтузиаста детской литературы, каких умел находить и объединять вокруг себя Самуил Яковлевич, совершали интереснейшие туристические походы по Кавказу, пароходные поездки по Днепру, Оке, Каме, Белой, встречались со школьниками, выступали в воинских частях. Немало дней в этих путешествиях проводил с нами и Маршак. Где он находил для этого время и силы при своей колоссальной занятости в издательствах, редколлегиях, при своем буквально почти круглосуточном творческом режиме, - теперь даже трудно понять. В одну из таких поездок мы должны были побывать у Алексея Максимовича Горького, который очень интересовался Домом детской литературы и подробно выспрашивал о нем Самуила Яковлевича. Но за четыре дня до намеченного срока нашей поездки Горького не стало.

Маршак знал все о каждом из нас, о наших родителях, учебе в школе, здоровье. И всегда кому-то доставал нужное лекарство, кого-то устраивал в оздоровительный лагерь, а мне выхлопотал совершенно невероятное в то время разрешение совершить рейс в Англию на теплоходе, где мой отец служил судовым врачом.

Эксперимент, предпринятый в Ленинграде Маршаком в Доме детской литературы, не был доведен до конца. По ряду причин Самуил Яковлевич через три года после организации ДДЛ вынужден был переехать в Москву. И хотя наши занятия еще некоторое время продолжались и многие хорошие и заботливые воспитатели работали с нами, - Маршака рядом уже не было. В те годы в ходу было выражение: незаменимых людей нет. Но Маршак был и остался незаменимым.

А из переживших войну воспитанников ДДЛ вышло немало в самом деле замечательных людей - литераторов, педагогов, философов, естествоиспытателей.

Каждый раз, когда я приезжаю в Ленинград, я непременно прохожу по Исаакиевской площади, мимо большого, мрачного, кажущегося необитаемым дома. Я смотрю на него сквозь ушедшие годы и вижу шумную ватагу радостных юнцов, спорящих до хрипоты о поэзии, о ее будущем и о том, будет или не будет скоро война.

Мрачный дом сверкает для меня всеми огнями. Он полон радостных голосов. И среди них самый дорогой - чуть глуховатый голос Самуила Яковлевича. Он открывает нам дороги в большой, прекрасный человеческий мир, дарит радость познания жизни и искусства.

Поистине, как писал Маршак:

Все то, чего коснется человек,
Озарено его душой живою.

При использовании материалов обязательна
активная ссылка на сайт http://s-marshak.ru/
Яндекс.Метрика