"Жизнь и творчество Маршака". - М.:
Детская литература, 1975. C. 349-486.
|
К поэзии для детей меня привело то, что здесь нужно было быть чистым и честным1. |
Следующие шесть лет были снова трудными и много принесли Маршаку горя - не юношеского, а зрелого. И только пройдя сквозь горнило еще и этих лет - после Великой революции, создавшей свежую, полную высоких начинаний атмосферу двадцатых годов и уничтожившей ненавистное ему господство мертвого над живым - над способностями человека, его творческими устремлениями, критическим разумом и чувством справедливости, - Самуил Яковлевич смог, наконец, приступить к той большой работе, в которой видел свою жизненную задачу.
Этот шестилетний период делится на три отрезка. В первом (вторая половина 1914 года и три четверти 1915 года) и в третьем (конец 1918 - начало 1920 года) - он вынужден был, чтобы прокормить жену и ребенка, вернуться к сотрудничеству в газетах. А во втором, потеряв первого ребенка и по не зависевшим от него обстоятельствам надолго расставаясь с женой (которая жила в это время в семье его отца), он от газетной работы полностью отошел, занимался общественной деятельностью (помощью детям беженцев из прифронтовой полосы), переводил любимые английские стихи и для заработка давал уроки или служил переводчиком на заводе.
В его отношении к публицистической поэзии сказывались два характерных для него вообще - не только в эти годы, но и позже - стремления. С одной стороны, ему было важно находиться в гуще жизни, чувствовать ее пульс, близко общаться со множеством людей, откликаться на их чаяния и повседневные нужды и вместо с тем, подобно концертирующему музыканту или артисту цирка, постоянно упражнять и подтверждать свою технику. А с другой - он жаждал со всей истовостью отдать себя высокому призванию Художника и Человека. Служа своим версификаторским талантом первому стремлению, он на протяжении всей жизни писал бесчисленные стихотворные импровизации - в альбомах, во всевозможных книгах отзывов, в письмах, дарственных надписях и в дружеских, а иногда и колких эпиграммах. То же стремление тянуло его к газетным стихам, в которых техника проверялась с большой ответственностью (в письме в "Правду" от 1 августа 1962 года он писал: "Я глубоко тронут тем, что "Правда" помнит мою работу в газете. А мне, как писателю, снайперская работа военных лет дала очень много, - я учился точной пристрелке, хотя был уже немолод").
Здесь, на газетной полосе, он мог свои мысли и чувства по поводу не остывшей еще злобы дня, - занимающей его и окружавших его людей сию минуту, - выразить наиболее громогласным образом. (Если он сознавал, что это стремление совпадает с высоким гражданским долгом, он отдавал ему поистине бешеную энергию - так было в годы Великой Отечественной войны, когда он изо дня в день, или, вернее, из ночи в ночь, писал по нескольку стихотворений, печатавшихся в центральной прессе и в "Окнах ТАСС", во фронтовых газетах и в заводских многотиражках, на плакатах и на пакетах с пищевыми концентратами, на табачной упаковке и на почтовых открытках.)
Но вместе с тем его не могла внутренне не тревожить мысль, что, поддаваясь частным требованиям минуты, он отвлекается от задач, которые в его жизни были главными. Позднее он научился волевым образом сочетать служение "часовой и минутной стрелкам" (так, в 1942-1945 годах наряду с напряженнейшей публицистической деятельностью он ухитрялся работать над пьесой "Двенадцать месяцев", переводами сонетов Шекспира и Китса, повестью "Почта военная" и другими стихами для детей). Тем самым ему удавалось как-то этот внутренний конфликт преодолевать. А в тот период, о котором сейчас идет речь, Маршак воспринимал его болезненно - так, по крайней мере, можно предположить, читая одно из немногих дошедших до нас писем того времени, которое он написал 22 марта 1915 года брату В.В. Стасова, Дмитрию Васильевичу, и его жене Полине Степановне (это письмо характеризует и некоторые внешние обстоятельства жизни Маршака):
"...Я счастлив был услышать, что Вы здоровы и бодры. Будучи за границей, я видел иногда в русских газетах имя Дмитрия Васильевича, - всегда связанное с каким-нибудь прекрасным и благородным делом и окруженное ореолом чистоты и безупречности, - и гордился тем, что в моей ранней юности мне посчастливилось знать Дмитрия Васильевича.
Последние годы (в общем, лет пять с перерывами) я жил вдали от Петрограда и от России. Я был в Палестине, учился в Англии. Сейчас я живу вместе с моей женой и ребенком в санатории моего друга, доктора Любека. Не знаю, когда мне случится побывать в Петрограде, но я заранее хотел бы получить от Вас разрешение посетить Вас.
Моя мать передала мне, что Вы и Полина Степановна интересовались моими писаниями. Я продолжаю писать, хотя печатаю свои вещи редко. Предполагаю издать стихотворения, которых у меня накопилось много, отдельной книгой. Кроме того, я перевел книгу поэм и стихотворений чудесного английского поэта William Blake'a и собираюсь издать ее. Последние годы заставили меня заниматься - ради заработка - газетной работой (я помещал фельетоны, корреспонденции, статьи, переводы в газетах "Биржевые ведомости", "День", "Курьер" и т. д.). Но теперь я, по счастью, бросил постоянную газетную работу, с ее суетой и ремесленничеством, и надеюсь никогда больше к ней не возвращаться. Если Вам будет интересно познакомиться с моими последними вещами, я прочту Вам при свидании.
С тех пор, как Вы знали меня, прошло довольно много лет, я стал взрослым человеком. Но за все эти годы мне не привелось встретить человека прекраснее, чем был наш дорогой Владимир Васильевич. Память его я свято чту..."2
Изучая библиографические материалы тех лет по месяцам, можно и в самом деле заметить, как Маршак отходил от газетной работы и потом, видимо вынужденный обстоятельствами, возвращался к ней снова: с сентября 1914 года по январь 1915 года он печатал в газетах по десятку стихотворений в месяц (в ноябре даже 14), в феврале 1915 года только 2, в марте и апреле - ни одного (недаром он писал тогда Д.С. и П.С. Стасовым, что надеется в газеты не возвращаться), но в мае и июне - опять по девяти, а за июль-сентябрь всего семь (после сентября 1915 года и до конца 1918 года его газетные публикации не обнаружены). Вместе с тем, знакомясь даже с его газетными стихами тех лет, видишь, насколько они стали более значительными по мастерству, приближаясь уже к уровню его поздней сатиры. Многие из них никак нельзя считать лишь плодом литературного "ремесленничества" - они могут представлять интерес для широкого читателя и сейчас, безотносительно от породившей их злобы дня, и, значит, выдержав испытание временем, представляют собой произведения искусства. Среди этих стихотворений есть, например, говорящие "о месте поэта в народном строю" - не рассудочно, а эмоционально. Таким, например, был фельетон "Ананасы всмятку"3.
В числе его газетных публикаций того времени есть и острая сатира на административное усердие царских чиновников, и образцы внешнеполитического фельетона - жанр, в котором Маршак так много работал с конца тридцатых годов до самой смерти.
Но, продолжая, отчасти вынужденно, печататься в газетах, Маршак в то же время напряженно и ответственно готовился к совсем другой литературной деятельности - всерьез и надолго, - о которой он кратко писал Д.В. и П.С. Стасовым. Об этом переходе он думал постоянно и говорил многим. А.М. Горький в письме к Маршаку из Италии от 21 марта 1927 года, первом после многолетнего перерыва связи между ними, писал: "Слухи о Вашей жизни изредка доходят до меня; так я знаю - со слов Максима - о пребывании Вашем в Финляндии; затем кто-то говорил мне о работах Ваших над В. Блэком. Кстати: издали Вы переводы его стихов? Нельзя ли достать?.."4 Несколько раз работа над переводами из английской поэзии упоминается в сохранившихся от тех лет письмах Маршака - Е.П. Пешковой, сотруднику газеты "Биржевые ведомости" А.Л. Волынскому и редактору издательства "Посредник" И.И. Горбунову-Посадову5 (в письме от 13.2.1917 г. матери поэта к М.Я. Маршаку в Петрозаводск говорится о делах Самуила Яковлевича: "В Москве будут издаваться его переводы Блейка").
В анкете Краснодарского университета, в котором он преподавал английскую литературу (1921), Маршак на вопрос о его учебных трудах и специальных работах указал: "Переводы народных баллад. Blake"6. А в его автобиографии, приложенной к заявлению о приеме во Всероссийский союз писателей и написанной в начале 1923 года (Петроград), говорилось о работе в предреволюционные годы: "Мною переведен почти целиком поэт XVIII века У. Блейк ("Songs of Innocence", "Songs of Experience" и поэмы), две поэмы Кольриджа, ряд стихотворений Вордсворта, много старинных английских и шотландских баллад. Все эти произведения впервые переведены на русский язык7. Первым
результатом этой работы была публикация в одном из нанболее серьезных "толстых" литературно-политических ежемесячников - "Северные записки" - за октябрь 1915 года цикла из шести стихотворений Блейка со следующим присловием переводчика:
"К стихотворениям Вильяма Блэка8
Поэт, живописец и гравер, Блэк дождался своего полного признания на родине только в наши дни, хотя писал во времена французской революции, до Вордсворта и Озерной школы. Вторая, вполне зрелая и оригинальная книга Блэка "Songs of Innocence" - "Песни невинности" - появилась в 1789 году, то есть за 4 года до первого скромного дебюта Вордсворта, за 3 года до рождения Байрона.
Живое, необычное для того времени чувство природы, простота и ясность формы, глубина мистицизма и смелость воображения - все это оказалось выше понимания современников Блэка. Не только позднейшие "пророчества" и философские его поэмы не удостоились типографского станка, но и детски-ясные "Песни невинности" увидели свет исключительно благодаря тому, что поэт был гравером и оказался в состоянии собственноручно выгравировать их и отпечатать.
Сын ремесленника, Блэк всю свою долгую, семидесятилетнюю жизнь провел в труде и бедности. Блэк зарисовывал свои удивительные видения, являвшие ему образы демонической силы и ангельской нежности, беседовал с патриархами и пророками и терпеливо переносил нужду рука об руку со своей верной подругой женой...
Было бы неправильно сказать, что Блэк не был признан при жизни и был совершенно забыт после смерти. Нет, он всегда имел пламенных почитателей; всегда находился какой-нибудь поэт, или художник, или группа художников и поэтов, которые охраняли его имя от забвения, оберегая оставленное им миру наследие. При жизни это были большей частью его близкие друзья, как скульптор Флаксман; позже такие чуткие ко всему возвышенному и прекрасному люди, как Россетти, бывший редактором одного из роскошных изданий стихов и рисунков Блэка, и Суинбёрн.
Но только в наши дни Блэк наконец занял принадлежащее ему по праву место в ряду великих поэтов Англии.
Последнее издание Блэка, вышедшее в наши дни, редактировал ирландский поэт Йэтс".
Эти переводы еще заметно уступали по качеству позднейшей редакции, отделанной Маршаком в последний год жизни, но уже "перешагнули" через существовавшие до того русские переводы стихов Блейка, сделанные Бальмонтом. Вот как, например, выглядят первые строфы знаменитого стихотворения "Тигр" в трех переводах.
Бальмонт:
"Тигр, тигр, жгучий страх;
Ты горишь в ночных лесах.
Чей бессмертный взор, любя,
Создал страшного тебя?"9
Маршак (1915):
"Тигр, о тигр, светло горящий
В жуткой тьме пустынной чащи,
Чьим искусством, чьей рукой
Создан стройный образ твой?"10
Маршак (1963):
"Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи!
Кем задуман огневой
Соразмерный образ твой?"11
Следующий цикл из восьми стихотворений Блейка в переводах Маршака был напечатан в тех же "Северных записках" в марте 1916 года, а в октябре 1916 года там же появились его переводы четырех английских народных баллад с основательной вступительной статьей В.М. Жирмунского.
По рассказам академика Жирмунского, эти три публикации Маршака привлекли тогда к себе внимание в литературных кругах и уже создали их автору славу отличного поэта-переводчика. Однако, как он говорил, Маршак после этого неожиданно куда-то исчез12.
Трагические жизненные обстоятельства и трудное время в самом деле сбили тогда Маршака с намеченного им для себя пути и на годы задержали закрепление достигнутого серьезного успеха.
Об обстоятельствах личной жизни Самуила Яковлевича после возвращения из Англии коротко пишет в своих семейных воспоминаниях его сестра Ю.Я. Маршак-Файнберг, которая жила тогда в семье их отца в Сяйние под Выборгом (незадолго до того Яков Миронович начал там работать на мыловаренном заводе "Братьев Сергеевых"):
"...И вот мы ждем наших дорогих гостей. Едут они на пароходе с громким названием "Арктурус" до Гельсингфорса, а оттуда поездом приезжают в Сяйние... Наконец они уже с нами. У Сонечки на руках - маленькая дочка...
Для своей работы Самуил Яковлевич облюбовал помещение на чердаке. Особенно любит он работать, когда рядом на крошечном балкончике спит в своей корзинке Натанель...
Вскоре после приезда наших из Англии мы познакомились с доктором Любеком, другом Ойлера. Когда Самуил Яковлевич уезжал из Тинтерна, Ойлер попросил его передать Любеку письмо и очень советовал с ним познакомиться...
И вот Любек у нас в Сяйние. Это был человек могучего сложения, с серебряной гривой до плеч и прозрачными синими глазами. В первый же его приезд он и брат проговорили чуть ли не до утра. Любек - швед, и разговаривали они по-английски.
У доктора Любека на станции Сайрала, в Кирву (часах в двух-трех езды от Выборга), был санаторий, где он применял свои методы леченья. Лечили там и голодом, и какими-то особыми ваннами, и вегетарианской пищей...
Любек предложил брату работу в его санатории. Среди больных много русских, и доктору нужен был переводчик. Самуил Яковлевич охотно согласился пожить некоторое время в Кирву, тем более что для литературной работы у него могло оставаться там достаточно времени.
Никогда не забуду я этих дней в Кирву, которые мы провели с нашей маленькой племянницей...
Видя, как мы не можем на нее нарадоваться, Любек как-то сказал:
- Вы ее слишком любите. Не нужно так любить.
- Но почему же? - удивленно спросила я.
Любек ничего не ответил и посмотрел на Натанель грустным и долгим взглядом. Эти слова Любека запомнились мне и моим сестрам на всю жизнь..."13
Два человека больше всего притягивали к себе внимание Маршака в это время. Это были выдающийся по своему духовному содержанию и благородству человек и замечательный врач доктор Эдуард Любек и маленькая, растущая на глазах дочка Самуила Яковлевича, которой он на какое-то время отдал всю свою любовь к детям. Доктор Любек создал в те годы в Финляндии особое противотуберкулезное лечебное учреждение. Его санаторий был не коммерческим предприятием, а организованным на общественных началах, наподобие школы его английского друга Ойлера, гуманистическим делом, в котором людей лечили, независимо от их материальных возможностей, новейшими, глубоко продуманными основателем санатория методами. Сам Любек был человеком высокой общей культуры.
Близкими его друзьями, с которыми он познакомил Самуила Яковлевича, были, например, замечательный финский композитор Сибелиус, прославившийся во всем мире архитектор Сааринен и многие другие прогрессивные финские деятели.
Самуил Яковлевич глубоко привязался к чудесному доктору и всегда потом вспоминал о нем с уважением и нежностью, ставя его в одном ряду с самыми выдающимися людьми, с которыми его столкнула жизнь, - со Стасовым, с Горьким, с лучшими художниками, композиторами и поэтами, с Ойлером. В письме к Е.П. Пешковой от 23 октября 1915 года из Острогожска, куда он поехал на очередное освидетельствование пригодности к военной службе, он писал:
"Дела мои еще не налажены, но до поры до времени я и не буду пытаться налаживать их. Некоторый литературный заработок у меня есть (печатаю кое-что из своих переводов)...
Так дотянем до лета, если все будет благополучно, а летом мы надеемся поехать опять к нашему другу Любеку. Воспоминание о нем сохранилось у меня самое светлое. Даже странно подумать теперь, что такие великолепные люди бывают на свете..."14
А рассказывать о маленькой дочери Маршака и о его любви к ней едва ли возможно и стоит - лучше просто предоставить слово Самуилу Яковлевичу, адресовав читателя к посвященным девочке стихам15 и к двум записям, передающим каким-то образом, несмотря на их фрагментарность, необходимые для уяснения жизни Маршака биографические сведения.
Последняя запись в дневнике, начатом С.Я. Маршаком в Тинтерне (Англия):
"15 (28) марта 1915 г. Воскресенье. Кирву (Финляндия). Сегодня у Натанели показался первый зуб. Завтра ей 10 месяцев.
Я ей утром немного поплясал. Она, по обыкновению, пришла в большой восторг. Задергала ножками, а когда я ее взял на руки, ни к кому не хотела от меня идти. Сейчас она спит.
Впрочем, из коляски уже показалась ножка в белом чулочке. Значит, проснулась...
Вечер.
Радостно провела день и покойно заснула. Улыбалась всем, в том числе и приехавшей Helmi16, щебетала. Дитя - радость17..."
Из письма С.Я. Маршака к Е.П. Пешковой (работавшей в Красном Кресте) из Острогожска в Москву от 20 ноября 1915 года:
"Дорогая Екатерина Павловна!
Две с половиной недели тому назад меня и Софию Михайловну постигло страшное горе: умерла наша маленькая Натанель. Умерла не от какой-нибудь болезни (она была такая здоровая и цветущая), а от несчастного случая, о котором мне тяжело сейчас рассказывать. Какой это был радостный, добрый, чуткий ребенок, как развилась она за последнее время!
Сейчас мне и бедной Софии Михайловне хотелось бы одного: отдаться всей душой какой-нибудь интенсивной работе - делу помощи несчастным и обездоленным. Больше всего мы желали бы помогать детям. Не знаете ли Вы какого-нибудь отряда, организации или учреждения, где нас можно было бы устроить? Около месяца нам еще придется пробыть в Воронежской губернии, а затем мы могли бы поехать куда угодно, но лучше всего - на театр военных действий или куда-нибудь на юг..."18
Самуил Яковлевич написал 28 декабря 1915 года уже из Воронежа еще одно короткое письмо Е.П. Пешковой, напоминающее о его просьбе помочь ему и жене найти работу с детьми. В начале января 1916 года пришел ответ:
"Милый Маршак!
Получила и первое Ваше письмо и второе. Не ответила на первое - так поразило оно меня, что не знала, что и сказать.
Ужасно вас обоих жалко.
Старалась разузнать, к какому можно было бы пристроиться вам обоим делу.
Теперь - когда пришло второе Ваше письмо, я была в Минске, - теперь, я думаю, работа найдется вам по душе.
Приезжайте, поговорим, и если найдете для себя и Софии Михайловны подходящей работу с детьми, то выпишете ее.
Привет Вам и ей.
Ваша Ек. Пешкова"19.
По-видимому, обстоятельства, связанные с призывом в армию, не позволили Маршаку выехать из Воронежа, и он смог только поблагодарить Екатерину Павловну:
"Воронеж, 14/I 1916
Милая Екатерина Павловна! Спасибо за дружеский привет и за Ваши заботы обо мне. Мы с женой пытаемся выпрямиться после постигшего нас удара, оправиться и быть благодарными за ту недолговременную, но ни с чем не сравнимую радость, которую доставила нам наша добрая малютка при жизни.
И я и жена были бы так рады приняться за какую-нибудь поглощающую и время и внимание работу. Но в настоящий момент, как это ни грустно, я не могу покинуть Воронежской губернии, несмотря на то что у нас здесь нет ни работы, ни заработка. Может быть, нам еще придется пробыть здесь 2 недели или месяц, а то и 1 1/2. Было бы очень хорошо, если бы работа, о которой Вы писали, не ушла от меня! Может быть, Вы могли бы сообщить мне пока, какая это работа, платная ли (ведь мне нужен и заработок) и где, в каком городе предстоит мне работать...
Если мне пришлось бы иметь дело с детьми, я был бы очень рад. Кажется, у меня есть к этому и некоторое призвание. Во всяком случае, и я и жена горячо отдались бы этому делу..."
Настойчивое стремление работать с детьми привело его к делу, которым он смог заняться и в Воронеже.
В одном из черновиков автобиографии он написал:
"В 1915 году погибла от несчастного случая моя двухлетняя дочка, и я с головой ушел в работу, в которую постепенно и незаметно втянула меня сама жизнь... Моя работа состояла в помощи детям переселенцев..."
Об этом же он рассказывал в письме А.П. Бегучевой от 22/III 1950 года, которая писала тогда дипломную работу о творчестве Маршака и попросила его познакомить ее со своей биографией:
"Но время первой мировой войны я много работал по устройству детей-беженцев, и это особенно подружило меня с той аудиторией, для которой я пишу и сейчас"20.
А в биографии 1963 года он сказал о том же немного подробнее:
"...В армию меня не взяли из-за слабости зрения, но я надолго задержался в Воронеже, куда в начале 1915 года поехал призываться. Здесь я с головою ушел в работу, в которую постепенно и незаметно втянула меня сама жизнь. Дело в том, что в Воронежскую губернию царское правительство переселило в это время множество жителей прифронтовой полосы, преимущественно из беднейших еврейских местечек. Судьба этих беженцев всецело зависела от добровольной общественной помощи. Помню одно из воронежских зданий, в котором разместилось целое местечко. Здесь нары были домами, а проходы между ними - улочками. Казалось, будто с места на место перенесли муравейник со всеми его обитателями. Моя работа заключалась в помощи детям переселенцев"21.
Этот "муравейник" описан в тетради Маршака того времени, в черновике стихотворения "Менделе"22.
Когда жизнь, казалось, стала входить в какую-то колею, Маршакам был нанесен еще один тяжелый удар: весной 1916 года покончил с собой младший брат Софии Михайловны Борис, которого они оба очень любили. Он был замкнутым, мечтательным человеком, убежденным противником войны и насилия. Незаметно исчезнув из дома (в это время он тоже находился в Воронеже), он дошел до широко разлившейся реки и, по рассказам находившихся на берегу людей, не раздеваясь, зашагал по воде и шел, удаляясь от берега, пока не скрылся под водой.
Несмотря на то что 15 февраля 1916 года Самуил Яковлевич получил от воронежского уездного воинского начальника "удостоверение о непригодности к военной службе по статье 37 литер А расписания болезней", он все же не смог переселиться в Петербург и отвез только к семье убитую горем Софию Михайловну. Сам он продолжал жить весь 1916 год в Воронеже, где, кроме общественной деятельности и сосредоточенной работы над переводами, давал уроки английского языка и одно время служил в конторе трубочного завода. Вот что он писал о своей жизни жене и родным в октябре этого года:
"Во вторник я должен явиться на трубочный завод и поработать несколько дней "на пробу". Жалованье будет 60 рублей. Придется давать уроки. Но лучше бы получить литературную работу (надо поговорить с Успенским о переводе Карпентера - книга у меня - и о 100 рублях в месяц, обещанных издателем).
Посоветуйтесь, стоит ли мне оставаться, если будет возможность вернуться на службу в Петроград, и стоит ли тебе приехать сюда (комнаты очень трудно достать)..."
В письмах от 1 и 18 ноября 1916 года он писал, что уже начал работать на заводе.
Оба письма полны нежной заботой о жене, которая в это время ждала ребенка.
Только в начале 1917 года Маршак смог приехать к семье в Петроград - об этом свидетельствуют сохранившиеся в архиве С.Я. Маршака письмо его матери к М.Я. Маршаку от 23 января 1917 года ("вчера приехал Сёма..."), очередной документ о его состоянии в звании "подмастерья столярного мастерства", выданный в Петрограде 23 января 1917 года23 (для "права жительства" в столице он должен был фиктивно числиться подмастерьем).
В письме родных к М.Я. Маршаку от 4 марта 1917 года. (ст. ст.)24 говорится о "хороших новостях" (подразумевается свержение самодержавия). А Ю.Я. Файнберг-Маршак вспоминает об этом времени:
"Как всегда бывает в дни великих потрясений, люди стали ближе друг к другу. Незнакомые люди, прохожие, как братья, обнимаются на улицах. Всех захватила одна мощная волна.
А в нашей семье произошло и свое маленькое, но для нас значительное событие - 25 февраля у Софии Михайловны и Самуила Яковлевича родился сын...
Мы с сестрой и Самуилом Яковлевичем сквозь толпы народа пробираемся на Васильевский остров, где в клинике Отта находится София Михайловна. По улицам движутся колонны рабочих с красными знаменами...
По ночам Самуил Яковлевич с револьвером на боку патрулирует у нашего дома.
Приезжают из Сяйние родители и младшая сестра.
Вспоминаю, как мы собирались по вечерам в нашей темной столовой (электричества не было) и распевали под мой аккомпанемент "Марсельезу", "Варшавянку" и песню, которую тут же сочинил Самуил Яковлевич. Пели мы ее на украинский мотив. Помню, там были такие строчки:
"Больше не царь он,
А просто Николка,
Просто Николка
Романов".
Третьего апреля. Вечер. Мы идем всей семьей встречать Ленина... Привокзальная площадь полна народа. Кто половчее, залезли на фонари, столбы, карнизы. Мы все крепко держимся за руки, чтобы не потерять друг друга, а Самуила Яковлевича мы уже потеряли. Он, конечно, забрался куда-то повыше, чтобы лучше видеть. Слышен гудок подходящего поезда. Гремит "ура". Над толпой - взволнованный гул. "Подняли на руки!" - раздаются голоса. Гул резко усиливается и внезапно стихает - на башню броневика взошел Ленин..."25
Много лет позже, в середине сороковых годов, Маршак писал в стихотворении "Все то, чего коснется человек...":
"Сегодня старый маленький вокзал,
Откуда путь идет к финляндским скалам,
Мне молчаливо повесть рассказал
О том, кто речь держал перед вокзалом"26.
А рассказывая мне о первых днях моей жизни, Самуил Яковлевич вспоминал разведенные днем мосты через Неву, охватившее всех необыкновенное чувство свободы, бегущих в восторге по набережной матросов (один из них, подняв высоко над головой винтовку, прокричал: "Двадцатый век! Культура!"), прячущихся полицейских. У отца самого было так радостно на душе, что, заметив пугливо озиравшегося старичка-городового с толстой домовой книгой под мышкой, он почувствовал к тому впезанную человеческую жалость, обнял его и сказал ему на ухо: "Городовушечка!"
Летом 1917 года Яков Миронович с семьей, в том числе с Софией Михайловной и со мной, переехал в Екатеринодар (ныне Краснодар) на Кубани, где ему предложили работу на заводе. Самуил Яковлевич, который только что начал восстанавливать литературные связи и поступил на какую-то службу, должен был остаться в Петрограде.
Почти год он прожил без семьи. Его сохранившиеся письма того времени полны забот о заработке, который он пересылал семье. И хотя Самуил Яковлевич всегда был очень плохо приспособлен к самостоятельному быту, в этих письмах он всячески успокаивает близких относительно своего благополучия. 28 (15) ноября 1917 года его постиг еще один тяжелый удар - на юге скончалась от скоротечной саркомы его мать, которой недавно исполнилось 50 лет. За месяц до смерти матери он приехал в Екатеринодар, но потом вернулся в Петроград. Сведений о том, как он жил в это время, как перенес эту третью за два года душевную рану, почти не осталось. Его немногие сохранившиеся письма были очень сдержанными, а семейный архив, оставшийся в Петрограде после его отъезда, пропал. Наиболее значительным, сохранившимся от этого времени документом, хотя бы немного характеризующим положение его дел, его намерения и душевное состояние, является его письмо к старшему брату в Петрозаводск от 6 декабря 1917 года. В этом письме дается краткая характеристика революционного Петрограда, говорится о прерванном сообщении с семьей ("вот бы только к весне их из Екатеринодара вывезти"), вновь упоминается доктор Любек и высказывается намерение посвятить себя работе с детьми и литературному делу и избавиться от службы. ("Сегодня приехал сюда Любек, может быть, подумает об устройстве школы-колонии, где бы я мог работать. Для этого дела у меня нашлось бы много любви и воодушевления. Наряду с этим я занимался бы писанием, и все было бы хорошо. Не то, что канцелярщина...") В конце письма он старается помочь брату справиться с их общим горем ("Жизнь - небольшое пространство, а пред ней и за ней расстилается вечность..."). Друг Самуила Яковлевича, талантливый педагог Ольга Васильевна Молодых, познакомившаяся с ним летом 1918 года в детской колонии под Петрозаводском, вспоминала, как в те дни он, рассказывая о себе, говорил, что человеку следует оставаться оптимистом вопреки всем обрушившимся на него горестям, проводя параллель с боксером, который легче переносит удар, если наберет воздух полной грудью, чем тогда, когда получает его на выдохе.
Просматривая литературные публикации за этот год, можно установить, что Маршаку удалось напечатать довольно много переводов из английской поэзии (хотя далеко не всё, что было к этому времени сделано). В журналах "Русская мысль", "Аргус", "Огонек" и других изданиях были опубликованы первые редакции баллад "Женщина из Ашерс Велл", "Русалка" и "Король и пастух"27 (тогда она называлась "Король Джон и епископ" - буквальный перевод английского названия). Были напечатаны отрывок из поэмы "Мильтон", "Маленький бродяжка" и "Песня дикого цветка" Блейка28, а также "Кукушка", "Агасфер" и "Златооки" Вордсворта29. В письме Софии Михайловны к Самуилу Яковлевичу от 2 мая 1918 года она спрашивала: "Много ли работаешь над Блейком, занят на службе?" Какова была судьба планов организации школы-колонии доктора Любека, неизвестно. Возможно, их совместной работе помешало финское подданство Любека и превращение Финляндии в независимое государство (декабрь 1917 года). Летом 1918 года Самуил Яковлевич переехал к старшему брату в Петрозаводск и здесь стал-таки работать с детьми - поступил инструктором дошкольного воспитания в Олонецкий губернский отдел народного образования.
К этому времени относится одно из его письменных высказываний, дополнительно раскрывающих становление его взглядов на литературу для детей и детский театр. Рассказав в упоминавшейся выше статье 1922 года, посвященной театру для детей, о своих наблюдениях детской игры в тинтернской "Школе простой жизни", Самуил Яковлевич далее писал:
"Другой пример игры-пьесы я наблюдал в детской колонии на берегу Онежского озера в Олонецкой губернии. Среди воспитанников колонии был юноша пятнадцати лет, испытавший, несмотря на свой юный возраст, много превратностей судьбы. Чуть ли не с двенадцати лет он работал на Дальнем Севере при постройке дороги, заболел цингой и, подобранный кем-то на улице, попал в колонию - не то в качестве воспитанника, не то в роли технического помощника.
Рассказами о своей жизни, о работе на железной дороге, на заводе, у подрядчика, он до того увлек детей, что они решили изобразить "Жизнь Никифора" (так называлась импровизированная пьеса) в лицах. На небольшой площадке во дворе колонии были условно обозначены деревня, где родился Никифор, рядом с ней железная дорога, тут же завод и т. д.
Никифор играл роль своего отца, а роль Никифора играл другой мальчик. Деревенские сцены были изображены с большим реализмом: полати, на которых спали отец с матерью (роль матери играл мальчик), полевые работы, брань между родителями Никифора, избиение сына, его бегство и т. д. Так же реалистично были изображены и железная дорога и фабрика..."30
На самом деле Никифора подобрал на улице и привел в колонию сам Маршак. Об этом рассказала А.Л. Викторова, работавшая вместе с О.В. Молодых в этой колонии. В ее воспоминаниях воссоздается образ молодого Маршака среди детей и педагогов и содержится важное звено его биографии:
"...В городе было очень много беспризорных ребят. Самуил Яковлевич подобрал одного смышленого, очень обтрепанного паренька... Знали его Никифором. И вот он явился с пареньком к нам и остался у нас на ночлег... Мы уложили ребят, и все свободные от дежурств воспитатели пошли вместе с Маршаком на берег. Уселись на песок у самой воды. Не помню, как это получилось. Маршак начал по памяти читать стихи. Он расхаживал среди нас вдоль самого берега и читал очень просто и вместе с тем вдохновенно. Сперва прочел из Лермонтова, потом свои переводы - старинной баллады о женщине из Ашерс Велл, нескольких стихотворений Блейка. Читал, насколько я припоминаю, Тютчева, Блока, Маяковского...
В эти вечера Самуил Яковлевич много рассказывал о своей жизни - такой необыкновенной, радостной, насыщенной в юношеские годы (приезд из Воронежской губернии в Петербург и встречи со Стасовым, Шаляпиным и Горьким, пребывание у Горького в Ялте, учеба в Англии, знакомство с английской поэзией и жизнь в английской "Школе простой жизни", в которой, так же как в нашей колонии, ребята всё делали собственными руками) и такой тяжелой и тревожной в последний период...
Самуил Яковлевич ночевал в комнате мальчиков. Он необыкновенно хорошо сошелся с ребятами и с нами, педагогами. Все в жизни колонии его затрагивало. И труд, и отдых, и отношения в коллективе. Он мыл полы, чистил картошку. На равных правах со всеми дежурил на кухне... И все это с шутками, прибаутками, с сочиненными тут же на месте стихами про расторопных и нерасторопных ребят, про еду... Самуил Яковлевич усаживался за стол каждый раз в новом месте - все ребята наперебой приглашали его к себе.
В свободные часы он затевал с ребятами разные игры, загадывал им загадки, отправлялся с ними в лес или на Онегу. Они облепят его со всех сторон, а он идет и рассказывает им о природе, о своих путешествиях, выдумывает разные занятные истории...
Ребята чувствовали в нем "своего", советовались с ним обо всем, доверяли ему свои тайны. До конца сохранил он особую дружбу с Никифором...
В Москву мы поехали вместе с Самуилом Яковлевичем - он должен был проехать через Москву к своей семье. Мы, педагоги, жили там коммуной на Малой Дмитровке в "Детском труде и отдыхе" Шацкого. Достать билет из Москвы в те дни было не так-то легко, и Маршак оставался несколько дней у нас..."31
В это время в семье Маршака снова случилась беда - заболела тифом София Михайловна. Больше месяца температура держалась на уровне 40 градусов. Жизнь ее висела на волоске. Ее ребенок находился на попечении младших сестер Самуила Яковлевича, которым было около двадцати лет. Оставлять жену и ребенка без своей помощи он больше не мог. И он решил присоединиться к семье во что бы то ни стало - как бы ни было трудно в это время до нее добраться. Ехать нужно было через Украину, оккупированную тогда немцами. История его поездки от Москвы до Краснодара не сохранилась. Известно только, что дорога была очень сложной, связанной с многими опасностями и случайностями. Когда он в конце концов приехал к семье, София Михайловна начала понемногу выздоравливать. Семья находилась в очень нелегком материальном положении. И через некоторое время Самуилу Яковлевичу пришлось опять заняться работой в газете. Он стал писать стихотворные фельетоны для только что организованной газеты "Утро Юга", выступавшей с критических позиций по отношению к кубанским властям - так называемой Кубанской раде32.
Но личина веселого и острого фельетониста была жанровой маской. За ней скрывался человек, остро и глубоко переживавший трагедию, в которую народ был тогда ввергнут гражданской войной и разрухой.
Это видно из нескольких напечатанных в "Утре Юга" стихотворений совсем иного плана. В одном из них ("Пляска смерти") говорится:
"Немая Смерть с ее оскалом,
Пустыми впадинами глаз,
Костями скул и носом впалым
Уж не пугает больше нас...
...Изголодавшиеся дети
Бегут толпой навстречу ей.
Она стоит с косой своей
В заразном душном лазарете..."33
С этими стихами перекликается короткий очерк, посвященный памяти умершего 26 января 1919 года от тифа талантливого сатириконского поэта и беллетриста С.В. Михеева, и случай из личной жизни Маршака, о котором вспоминает его сестра Ю.Я. Файнберг.
В очерке между строк можно почувствовать раздумья автора о собственной литературной судьбе:
"...Стихи он писал так же легко, экспромтом, как и прозу. Поэзия его иногда бывала простой и детски ясной, иногда - болезненно-причудливой. В ней находили отзвук и отражение два очень несходных между собою мира: уютная, заботливо обставленная детская с огоньком лампадки перед иконой в спокойном, патриархальном доме и ресторанный зал с гулкими, резкими звуками органа или оркестра...
...И у Михеева вырывается горькое признание (стихотворение "У потушенной елки"):
"Так грустно мне, так больно быть большим!"
Юношеские годы С. Михеева, в общем, были "растраченные годы", и это не могло не отозваться на развитии его несомненного и незаурядного лирического дарования.
Бурное и тревожное время переживает наше поколение. И кто знает, может быть, ныне мы вступаем в эпоху еще более тревожную, еще более грозную, где и совсем не будет места тихому созерцанию и лирическим переживаниям.
Разве не показательны в этом смысле последние дни жизни молодого Михеева, проведенные им на чужбине, в одиночестве, в нужде, в суровой и мрачной обстановке военной казармы?
Но удивительно то, что и в этих условиях он не терял способности смеяться и петь - до тех пор, пока страшный недуг не свалил его на лазаретную койку, оказавшуюся его смертным ложем..."34.
И приблизительно тогда же, когда были написаны упомянутые стихи и очерк, Маршак, как вспоминает его сестра, привел к себе в дом заболевшую тифом девушку - подпольщицу-большевичку. Звали ее Дорой. Много недель вся семья укрывала ее от деникинской контрразведки и скрытно выхаживала ее - пока она полностью не выздоровела.
Душевному настроению Маршака в то время ближе всего были его любимые стихи Александра Блока "Голос из хора" и написанное в Краснодаре стихотворение о бумажном паяце поэтессы Е. Васильевой (впоследствии много работавшей с Самуилом Яковлевичем в Краснодарском и Ленинградском театрах для детей):
"...Дерните за ниточку -
Руки вверх, ноги врозь,
Потому что ниточка
Пробралась насквозь...
...Как не быть веселому,
Как не танцевать,
Завтра ведь и голову
Могут оторвать"35.
В стихотворении "Кто скажет", одном из немногих в "Утре Юга", подписанных его подлинным именем, Маршак писал:
"Изведал в городе рабочий
Немало трудных, жутких дней.
Пусть день работы стал короче,
Но сутки голода - длинней...
...Идут без дрожи брат на брата
Терзать, калечить, убивать...
А каждого из них когда-то
Качала любящая мать..."36
В начале марта 1920 года Краснодар был освобожден частями Красной Армии. Город был в очень тяжелом состоянии - не хватало продовольствия, одежды, топлива. Война оставила множество детей без родителей, без крова. Маршак сразу бросился на помощь детям - ведь он уже имел опыт такой работы. Но в отличие от своих прежних встреч с ребятами, оказывавшихся в силу обстоятельств временными, этой его "встрече" суждено было продолжиться до самого конца его жизни. Наступила эпоха великого пробуждения, которой крайне нудны были вдохновенные и самоотверженные деятели, способные нести культуру народу и прежде всего - самой восприимчивой к культуре части народа: детям и юношеству. И Маршак стал детским писателем.
Примечания
1. Из устных высказываний С.Я. Маршака. ↑
2. Том 8, стр. 81. Д.В. Стасов - отец старейшей большевички Е.Д. Стасовой. ↑
4. Архив С.Я. Маршака (фотокопия). ↑
5. Том 8, стр. 82, 83, 85. ↑
6. Архив С.Я. Маршака (фотокопия, полученная из Государственного архива Краснодарского края). ↑
7. Ленинградский Государственный архив Октябрьской революции и социалистического строительства, ф. 2995. ↑
8. William Blake (1757-1827). Правильнее произносить это имя не "Блэк", а "Блейк", однако в России успела установиться первая транскрипция. (Прим. С. Маршака.) ↑
9. К. Бальмонт. Библиотека поэта. Большая серия, "Советский писатель", Л., 1969, стр. 498. ↑
10. "Северные записки". Петроград, 1915, № 10. ↑
12. Из беседы В.М. Жирмунского с автором этих строк. (И.М.) ↑
15. С.Я. Маршак. Библиотека поэта, стр. 175 и несколько не опубликованных стихотворений в архиве поэта. ↑
17. Название стихотворения Блейка. ↑
27. Том 4, стр. 20, 22 и 63. ↑
28. Том 3, стр. 548, 557, 593. ↑
29. Там же, стр. 612, 614, 616. ↑
30. Том 6, стр. 185 (перепечатка из Краснодарского журнала 1922 года). ↑
31. Воспоминания, стр. 124 - 127. ↑
32. Том 5, стр. 487 - 494, и С.Я. Маршак. Библиотека поэта, стр. 421, а также статьи И.Я. Куценко в журналах "Вопросы литературы", М., 1965, № 8, стр. 249, и "Кубань", Краснодар, 1967, апрель, стр. 98. ↑
33. "Утро Юга", 29 мая (11 июня) 1919 года. ↑
34. "Утро Юга", 31 января (13 февраля) 1919 года. ↑
35. Цитируется по памяти. (И. М.) ↑
36. "Утро Юга", 27 января (9 февраля) 1919 г. ↑