Главная > О Маршаке

"Я думал, чувствовал, я жил". - М.:
Советский писатель, 1971. С. 473-479.

Новелла Матвеева

Последняя встреча

1

Самуил Яковлевич приехал ко мне совсем уже старый и больной. Плохо видел, плохо слышал, опирался на палочку. Его привез и доставил прямо к нашим дверям шофер.

Я была потрясена тем, что Самуил Яковлевич не счел трудным приехать, будучи таким больным и усталым. Он и прежде всегда очень внимательно ко мне относился, а в этом его визите я усмотрела даже сверхобычное, какую-то даже отчаянную решительность: словно он чувствовал приближение конца и из страха, что его не навестят, решил сам навестить. (Позже мне стало известно, что в тот вечер он посетил многих своих друзей и знакомых.)

Я плохо переношу транспорт, езды избегаю. И все же, когда увидела входящего Самуила Яковлевича, и то, как он на ощупь, медленно-медленно продвигается по узкому клочку нашего коридора, мне стало совестно, что я сама не удосужилась прийти к нему в гости, хотя бы и пешком. Я даже испугалась.

Но он вошел, сел, начал говорить, и тягостное впечатление рассеялось. Его речь была, как всегда, ясна, логична, остроумна. Он был весел, много смеялся. Не могу восстановить разговора полностью, не ручаюсь и за последовательность, но в общем помню почти все.

Сначала он спросил меня о здоровье, о том, что я пишу. Просил прочитать что-нибудь, но читать громче, потому что он плохо слышит. (Я что-то читала.) Потом я спросила его, над чем он работает, и он сказал, что готовит к печати книгу стихов. И, достав из портфеля эту книгу, отпечатанную на пишущей машиике, попросил меня читать из нее вслух. Это были его афористичные четверостишия, и он смеялся, слушая собственные стихи.

Говорил Самуил Яковлевич о молодых поэтах. Некоторых порицал за легкомысленное к поэзии отношение. Не слишком глубокий ум - так примерно говорил С.Я., а следовательно, и мелкие побуждения позволяют этим авторам использовать такую серьезную вещь, как поэзия, для своих личных маленьких нужд и целей.

"А представьте себе, что между Европой и Индией проведен подземный кабель, связывающий эти части света. А теперь представьте, что какому-нибудь казаху понадобился кусок проволоки..." И он опять засмеялся и, как обычно в последнее время, закашлялся от смеха.

От кашля после смеха ему было тяжело дышать. Но в смехе же он черпал новые силы, которые опять-таки возвращал смеху. Самуил Яковлевич откидывается на спинку стула, ищет носовой платок, вытирает глаза, протирает очки, весело глядит на меня, и снова смеется, и опять закашливается. Кажется, что он сидит внутри радуги, до того он весел.

Помнится, я первая заговорила о Марине Цветаевой, и он стал рассказывать, как когда-то она пришла к нему "...в какой-то широкой цыганской юбке... Шла большими шагами... как какая-то странница... Золотоволосая, с зелеными глазами... Совершенно прелестное существо".

Самуил Яковлевич рассказал мне о том, как предлагал Марине Цветаевой свою помощь и поддержку, когда она в них нуждалась. А нуждалась она в них довольно часто. Высказал предположение, что, может быть, судьба М. Цветаевой сложилась бы лучше, если бы она (Цветаева) не стеснялась обращаться за помощью. Но она ничего ему о своих бедах не рассказывала, так что многие ее неудачи долго оставались ему неизвестны.

Когда он поднялся уходить, мне снова стало не по себе: опять слишком явственно проступили его старость и слабость...

Признаюсь: я чувствовала, что вижу его в последний раз.

И все-таки даже от последней встречи осталось вовсе не мрачное воспоминание. Оно, правда, и грустное, но больше все-таки той грустью, которую называют светлой.

2

Из вереска напиток
Забыт давным-давно.
А был он слаще меда,
Пьянее, чем вино.

В котлах его варили
И пили всей семьей
Малютки-медовары
В пещерах под землей...

Сколько угодно есть переведенных стихов, которые тем не менее можно перевести еще раз, и два, и три. Но вот "Вересковый мед" Стивенсона, переведенный С.Я. Маршаком, никак не переведешь вторично.

Пришел король шотландский,
Безжалостный к врагам,
Погнал он бедных пиктов
К скалистым берегам...

Разве этих строчек можно хоть коснуться еще раз? Это перевод надолго, если не навсегда.

Кажется, что эти стихи родились не в искусстве, а в самой природе, у какого-то наивного моря. В краях песенных и балладных - еще задолго до того, как в них были созданы песни и баллады.

"Вересковый мед" - стихи моего детства. Под звуки таких стихов можно уже сразу танцевать, не трудясь перекладывать их на музыку. Это песня, которой нет надобности быть песней в прямом смысле слова: иметь мелодию. Она сама поется, не дожидаясь арф и скрипок со стороны. По крайней мере так мне кажется. И не могу вспомнить (да и не важно!), распевала я "про себя" или просто нараспев декламировала исполненные доблестного благородства слова:

А мне костер не страшен,
Пускай со мной умрет
Моя святая тайна -
Мой вересковый мед!

Я прекрасно понимала, что дело тут, так сказать, не в меду; мед - только предлог для того, чтобы можно было узнать о благородстве и великаньей смелости маленьких пиктов.

Пикты - все, как один, - представлялись мне почему-то в остроконечных колпачках. У шотландского короля - пышные рукава, пышная борода, но в общем он совершенно сливается со своей лошадью. А героический старичок, спасший мальчика от пытки и сохранивший тайну, был точно такого же роста, как этот мальчик...

...Конечно, сюжет придуман не Маршаком, а Стивенсоном, но если бы ту же самую историю мне рассказали, например, в прозе или в средних, а не прекрасных стихах, вряд ли бы я так полюбила ее и запомнила на всю жизнь.

3

Книга стихов Маршака для детей (не помню названия) была первой, по моему ощущению, настоящей книгой, которую я прочла в детстве. От нее пошло и неравнодушие к другим книгам, желание отыскать среди них лучшие. Не могло же быть, чтобы такая книга была одна на свете. Есть же где-нибудь и другие; может быть, не лучше этой, но, может быть, и не хуже?

Берете книгу и тетрадь,
Садитесь вы за стол.
А вы могли бы рассказать,
Откуда стол пришел?

Недаром пахнет он сосной.
Пришел он из глуши лесной...

Весело было констатировать факт: живой, шагающий стол! А заодно - думать о тех зеленых полях и веселых открытых дорогах, по которым он шагает. Прежде всего мне нравится способ, каким было рассказано это стихотворение, в остальное же (зачем нужен стол) я старалась не вникать. Может быть, было еще одно или два стихотворения Маршака, к которым я относилась так же безответственно. Но в большинстве случаев не было нужды разлучать форму с содержанием.

Приплыл по океану
Из Африки матрос.
Малютку-обезьяну
Он в ящике привез.

Сидит она, тоскуя...

Тут и мысль и форма были абсолютно слиты: не приходилось понимать стихотворение "творчески". На лице маленькой обезьяны была возвышенная печаль, за ее судьбу разрывалось сердце. Сидит она, тоскуя, а матрос, океан, Африка своей живостью и яркой свободой движений только подчеркивают ее неподвижность.

Но больше всего мне нравилось, а теперь нравится даже больше, чем в детстве, стихотворение Маршака "Рассказ о неизвестном герое".

Кто, в самом деле, стремился к безвестности так горячо, имея в то же время все возможности прославиться, как герой этого стихотворения? Разве что к славе принято стремиться с упорством, с каким он от славы бежал.

Как это ни странно, но даже теперь далеко не каждый считает честолюбие пороком, не беря при этом в расчет, что честолюбие ведь не есть любовь к чести, а есть любовь к почестям. Что делать! Вникать в корни слов не всегда выгодно. Но в сущности-то "про себя" все знают: что это такое и чем оно кончается. Сверх того - все так же знают, что слава лишь неизбежное следствие какого-нибудь замечательного поступка, подвига или таланта. А коль скоро слава лишь следствие, то ее просто и не может быть самой по себе. Тем не менее время от времени откуда-то появляются люди, вслух мечтающие о славе - самой по себе, о славе без ничего, просто "о славе!" - и пальцем не желают шевельнуть, пока ее не получат.

Тут бы о славе и кончить, но вдруг мне представилась очередь за славой. Славу дают бесплатно; во всяком случае - никто не знает, за что. Выстроились гуськом: "Кто последний? Я за вами!" В руках у них тара всех форм: у кого ведро, у кого кадка, у кого бочонок... Иной принес мешок, так как точно неизвестно, в каком слава выдается виде: в жидком или сухим пайком, лить ее будут или сыпать? И вообще, с чем ее едят? Об этом и разговаривают люди в очереди, гадают вслух, строят предположения... И хоть бы в голову кому пришло спросить: за что она?

Конечно, и такие чудаки не могли появиться просто так, на ровном месте. Им предшествуют те, которым хочется славы все-таки за что-то. Но у тех уже другая крайность: готовы разбиться для славы, готовы на любую подлость, если им скажут, что слава будет выдаваться за подлости. И хотя бы для получения славы ими действительно было сделано что-нибудь полезное, это полезное вредно уже тем самым, что сделано для славы. Значит, в нем уже есть что-то сомнительное, некая тень - почерк автора. Этого никуда не денешь. Не каждому и взрослому понятна природа той суровой застенчивости и воинствующей скромности, с которой герой стихотворения Маршака, вынесший чужого ребенка из огня, бежит от славы и вознаграждения, словно от какой опасности, от наказания: "Что натворил он и чем виноват?" И не случайно то, что это стихотворение принадлежит перу человека очень скромного, хорошо знавшего разницу между "честью" и "почестью".

Может быть, это прозвучит дерзко и невпопад (хоть я и не провожу никаких параллелей), но не решусь сказать, что меня больше волнует, - величественное:

Гнев, богиня, воспой... -

или совсем простое:

Знак ГТО
На труди у него.
Больше не знают
О нем ничего.

Прошло детство. В какой-то мере, казалось бы, настала пора прощания и со стихами Маршака. В какой-то мере, потому что они хороши и для взрослых, а все же...

Но и тут, уже на пороге взрослой жизни, меня встретила радостная неожиданность. У самого выхода из детства опять-таки был Маршак, уже со своими "взрослыми" стихами - переводами из Шекспира, из Бернса...

Сильнее красоты твоей
Моя любовь одна.
Она с тобой, пока моря
Не высохнут до дна.

А может быть, это те же самые "детские" стихи Маршака, только тоже выросшие и повзрослевшие?.. Теперь они и правда выглядят иначе: у них удлинились платья, замедлились жесты... И только нечто, мелькающее в выражении глаз и ртов, порой напоминает, что это - они, хотя и в других одеждах, в другой поре, в новом настроении...

Пусть опрокинет статуи война,
Мятеж развеет каменщиков труд,
Но врезанные в память письмена
Бегущие столетья не сотрут.

Ни смерть не увлечет тебя на дно,
Ни темного забвения вражда...

Мне посчастливилось трижды познакомиться с С.Я. Маршаком. В детстве я узнала его прекрасные стихи для детей; много позже - не менее превосходные его переводы, а третьей моей удачей - венцом двух предыдущих - было личное знакомство с ним. Таким образом, с самого детства и до сих пор я нахожусь как бы под знаком поззии Маршака, не похожим, правда, на влияние, а более сложным. Очень многое в моей жизни - поскольку она касалась творчества - было связано с ним. Теперь - с памятью о нем. Убеждена, что у многих других литераторов - так же.

Это был человек-событие, потому что сочетал в себе множество счастливых черт, счастливых еще и счастьем встретиться в одном человеке.

Я очень рада, что Самуил Яковлевич запомнился мне смеющимся.

При использовании материалов обязательна
активная ссылка на сайт http://s-marshak.ru/
Яндекс.Метрика