Главная > О Маршаке

Миндлин Эм. Необыкновенные собеседники.
- М.: Советский писатель, 1979. С. 496-514.

Эм. Миндлин

Самуил Маршак

1

Календари все еще показывали месяц октябрь, а на Каму уже дохнуло стужей русской зимы. Может быть, более русской, чем когда-либо в русской истории. Зима 1941 года поднималась на полчища гитлеровского нашествия.

Мы зябли с поэтом Виктором Гусевым, обдуваемые ледяными ветрами на открытой палубе камского парохода. Среди узлов, чемоданов, ящиков и корзин - в тесноте, в горе, в тоске - жались друг к другу хмурые мужчины в шапках-ушанках и печальные женщины в шерстяных, завязанных за спиной платках. С верховьев Камы уже шло первое небывало раннее серебристое сало - предвестник скорого ледостава.

Все тяжелее и все медлительней Кама текла меж двух берегов, осыпанных первым крупитчатым снегом. Низкие борта встречных барж уже обрастали суставчатыми ледяными сосульками. Пронизываемые стужей, мы смотрели с палубы, как плывут мимо нас вверх по Каме груженные народным добром караваны. Мы терли перчатками обожженные холодом щеки и радовались. Мы радовались ранней русской зиме!

"Наддай! Дохни непереносимым морозом! Оледени воздух, чтоб у гитлеровца не стало дыхания. Ожги каленым морозом гитлеровца на русской земле! Зима, подсоби России!"

Мы стонали от холода - и мы благословляли его.

С Виктором Гусевым мы плыли из Чистополя в Казань. Семьи писателей были эвакуированы из Москвы в Чистополь еще в начале июля. И Гусев и я оставались дома, в Москве. Вместе с другими писателями были мобилизованы на радиопропаганду. Он стал работать на внутренней пропаганде, я - на международной. И в первые дни октября получили недельный отпуск - отправились в Чистополь. Я - повидаться с женой и двухлетней дочкой. Он - перевезти жену и двоих детей из Чистополя в Казань.

На исходе недельного отпуска мы возвращались в Москву. Я - один, он - с семьей, собираясь оставить ее в Казани. Жену и двоих ребят Гусев втиснул в переполненную каюту - сидели они там в углу на какой-то корзинке. Виктор и я - на охваченной холодом палубе. Чтобы не вовсе окоченеть, то и дело подталкивали друг друга. Ничего! Скоро Казань, а оттуда - поездом недолго и до Москвы.

В Москву бы скорее! В Москву! В Москву!

Плыли и плыли волжские и камские пароходы. Пассажиры, поднятые войной, встречали их как старых знакомых. И облик пассажиров не тот, что прежде. И волжские теплоходы утратили мирный туристский вид. Мы плывем на теплоходе "Владимир Ульянов-Ленин". Мимо нас по реке проходят другие суда, и мы читаем на их бортах имена прекрасных людей России. Вот прошел "Илья Мечников". От заснеженного причала, близ Камского устья, отшвартовался "Михаил Ломоносов". А в Камском Устье зычным грудным гудком поздоровался поднимавшийся снизу "Максим Горький". Он тащил на буксире длиннейший караван тяжело нагруженных барж. Казалось, всей силой своего многоводья река наваливается на его узкий и длинный корпус. Одолевая ее, он шел против течения вверх к городу-тезке.

И вдруг опередил нас двухпалубный, перепончатокрылый "Пушкин". И одиноко стоял у пустынного оснеженного берега без причала однопалубный "Иван Павлов" - величавый в старческом одиночестве.

Волга развертывалась перед нами, как свиток великих имен русской истории. С нами было все, что составляет свет, величие и мудрость нашей России, - все великие русские, когда бы, в какие бы времена они ни жили!

Человек, которому в те дни довелось побывать на Волге, дивился множеству людей, только что одетых в шинели бойцов. Их было так много, идущих оборонять Россию, что казалось, будто они призваны в армию из всех времен русской истории.

У пристани Камское Устье, там, где Кама впадает в Волгу, встретились два теплохода - "Чернышевский" и "Александр Суворов". Они простояли у пристани борт о борт в течение целого часа. Наш "Владимир Ульянов-Ленин" пришвартовался поблизости от "Александра Суворова".

"Чернышевский" пришел раньше нас с верховьев Камы, из глубины страны. "Александр Суворов" - с верховьев Волги. "Чернышевский" был весь заполнен людьми в солдатских шинелях. На "Александре Суворове" ехали женщины. Это были работницы эвакуированной текстильной фабрики. На палубе их парохода и на барже, которую теплоход тащил за собой, стояли заботливо укрытые брезентом станки.

Мужчины в шинелях спросили женщин: "Куда?" Женщины назвали город, куда переводилась их фабрика. За Урал. Многие из мужчин оказались из этого города за Уралом. Женщины спешили поведать молодым бойцам о жизни в прифронтовой полосе - там до последнего времени находилась их фабрика. Глотая слова, утирая слезы, они рассказывали о нечеловеческой жестокости немцев. О разбойной жадности гитлеровских солдат, как холодно, со спокойствием изуверов расстреливают и сжигают детей и женщин.

Пассажирки "Александра Суворова" торопились, перебивали друг друга - боялись, должно быть, что не успеют все рассказать солдатам.

Один из солдат на палубе "Чернышевского" прислонился к борту и внимательно слушал женщин. Он заносил их сбивчивые рассказы в свою записную книжечку.

- Зачем? - спросили его товарищи.

- Счет немцу готовлю, - ответил солдат.

Я подумал, что в эти трудные дни снова придет на помощь все, чему научились мы за годы мира и стройки, - терпение, труд, вера, настойчивость и... выносливость.

2

О встрече двух теплоходов у пристани Камское Устье я рассказал Маршаку, когда неожиданно встретился с ним в Казани.

Мы плелись втроем - Гусевы и я - с пристани следом за дребезжащими по булыжникам дрожками с детьми и вещами Гусевых.

И вдруг - встреча с Маршаком на булыжной казанской улице!

У него был очень растерянный вид, не похожий, совсем не похожий на привычного московского Маршака. Первый раз в жизни я видел его небритого. Маршак наваливался всей тяжестью своего грузного тела на легкую палку и, казалось, никогда еще так не нуждался в ее поддержке.

Мы долго не могли с ним понять друг друга.

- Милые, вы куда? Вы откуда, милые? Вы куда?

Объяснили: в Москву. А вот Нина Петровна с детьми временно останется здесь. После, вероятно, переедет в Ташкент.

Маршак переводил изумленный взгляд с Гусева на меня и с меня на Гусева.

- Милые, то есть как это так - в Москву?

- Поездом, Самуил Яковлевич. Нынче же вечером.

- И вы ничего не знаете?

- Собственно, что? - Мы с Гусевым тревожно переглянулись.

- Идите сейчас же в Дом печати. Вы знаете, где Дом печати? На улице Баумана. Там все поймете, милые, все. Или вот что, я, пожалуй, тоже пойду.

Виктору Гусеву надо было сначала проводить жену и детей. Условились, что Гусев проводит их и придет в Дом печати. А я с очень маленьким (уезжал из Москвы на одну неделю!) чемоданчиком вместе с Самуилом Яковлевичем зашагал к центру Казани.

Сколько я ни просил его объяснить, что же произошло в Москве и зачем мне идти в Дом печати, он отвечал все одно и то же:

- Потерпите, голубчик. Придем, все поймете.

Мне было уже невмоготу по прежнему "не понимать".

По пути все чаще встречались знакомые москвичи - писатели, артисты, художники, журналисты. Я уже понял: знакомая мне Москва - в Казани! И больше не расспрашивал Маршака. Но по дороге к Дому печати рассказал ему о встрече двух теплоходов у пристани Камское Устье. О солдатах на "Чернышевском" и эвакуированных женщинах на "Александре Суворове".

- Список злодеяний! - воскликнул Маршак, выслушав рассказ о том, как солдат со слов женщин заносил в записную книжечку перечень гитлеровских злодейств. - Значит, он так и сказал, что готовит счет? Слушайте, милый, а ведь этот солдат рассчитается с гитлеровцем! Вы знаете, это очень хорошо, что он записал!

Маршак вдруг на ходу стал застегивать на себе пальто на все пуговицы. Котиковая шапка криво сидела на его голове. Он словно только сейчас это почувствовал и поправил ее.

Он уже не наваливался на палку. Снова был привычный, знакомый, московский Маршак.

- Голубчик, спасибо за ваш рассказ. Вы знаете, милый, они за все рассчитаются, солдаты. Вы знаете, голубчик, мы победим... Это ничего, что мы с вами сейчас в Казани, а не в Москве... Знаете, что мне помогает в эти трудные дни? Я вам скажу. Еще никогда так не звучали тургеневские строки. Когда мы уезжали из Москвы... Ах как мы из нее уезжали!.. Я все время читал стихи... Про себя... И вдруг вспомнил. Вы помните? - Он остановился и стал читать, как бы впервые открытые, по-новому увиденные слова: - "Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины - ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!"

Я вздрогнул. Я присутствовал при новом рождении хрестоматийно знакомых слов. Это была как бы впервые услышанная молитва хранителя русской речи.

"Не будь тебя, как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома?"

Я не верил своим ушам, самому себе, Маршаку. Неужто это написано шесть десятилетий назад, а не сегодня, когда гитлеровцы подступают к Москве!

Не святыня музейных полок, не учебные листы хрестоматий, - неугасимый огонь, неопалимая временем купина - слова, стучащиеся в сердце шесть десятилетий спустя!

Маршак продолжал:

- А ведь настоящий русский язык - московский. Помните Пушкина? Учиться русскому языку - у московских просвирен… Давайте отойдем в сторону. На тротуаре мешают... Я прочту вам стихи. Очень хочется в эти дни читать стихи... Я много пишу. Надо писать, милый, надо. Вот станемте здесь.

Он увлек меня в сумеречный подъезд, прислонился к стене, и я услыхал стихи... Не его, не Маршака. Пушкина! В сутолоке горькой эвакуации, в казанской неустроенности москвичей, невыспавшийся, встревоженный, в часы, когда с замиранием сердца мы прислушивались к сводкам Совинформбюро - наша еще или уже не наша Москва? - он в сиянии русской поэтической речи, в нравственной силе ее увидел залог победы!

Женщина с авоськой в руках вошла в полутемный подъезд, помедлила, услышав, как Маршак читает стихи. Должно быть, подумала: не новость ли какую-нибудь сообщает полный пожилой человек в котиковой шапке и с котиковым воротником на черном зимнем пальто? Но нет, не новость. А может быть, новость, да только малопонятную ей, в стихах! Опасливо посмотрела на нас и скорее - вверх по лестнице.

3

В Доме печати по лестнице, очень крутой, на третий этаж он поднимался быстрее меня. А ведь много старше и тяжелее. Я остановился на пороге обширного зала, - должно быть, прежде это была читальня. На черных узких столах лежали знакомые люди. Кто скрючившись на одеялах. Кто на голых досках стола - руки под голову. Были сдвинуты скамьи, и на них тоже сидели или лежали писатели.

На столе, полуприкрытая пледом, лежала Анна Ахматова. Челка на лбу и медальный профиль с горбинкой с юности в памяти запечатлены по портретам. И Александр Фадеев в солдатской шинели на корточках перед ней!

Но даже не то, что здесь Ахматова, Фадеев, Иоганнес Бехер, и не то, что вдруг подлетел Перец Маркиш и стал клясться, что мы еще вернемся в Москву, и не то, что один за другим подходили невыспавшиеся, небритые писатели - москвичи, ленинградцы. А то, что здесь же контрпропагандисты из нашей радиописательской группы - Владимир Ермилов и Яков Рыкачев, - вот что вконец потрясло меня!

Я вдруг утратил чувство реальности обстановки. Десятки знакомых лиц всплывали и исчезали в дымке. Голоса звучали издалека. Макс Зингер - писатель-полярник - в самое ухо кричал, что я могу получить пастилу. И что надо идти туда, где пастилу уже получает Маршак... Ее выдают писателям. Зингер подтащил меня к столу, на котором никто не лежал. Женщина в фартуке за столом оделяла писателей пастилой - каждого по триста весомых граммов! Но Маршак у стола не пастилу получал, а читал стихи... Он читал стихи у стола с огромным бруском пастилы и с весами о двух тарелках. И женщина в платке над весами не смела прервать поэта...

- Милые, - услышал я его голос, когда он уже кончил читать стихи, - милые, надо писать. Надо, милые, надо.

Он вскоре уехал из Казани в Ташкент. И когда перед отъездом пришел в Дом печати прощаться, уговаривал нас с Рыкачевым:

- Голубчики, а может быть, поедем вместе в Ташкент? Давайте поедем вместе, милые.

Но Фадеев уже подписал наши командировки в Куйбышев. Из Москвы туда эвакуировался контрпропагандистский отдел, и товарищи наши были уже там.

Мы стояли на верхней площадке холодной лестницы Дома печати. Маршак простудным голосом говорил, что мы еще будем в Москве вспоминать вот эту нашу горькую встречу в казанском Доме печати. И уже после того, как обнялись и расцеловались с ним на прощанье, он тут же на лестничной очень холодной площадке снова читал стихи. Стихами поддерживал, ободрял себя. Стихами внушал себе веру в непобедимость народа, создавшего божественно-человеческий русский язык.

Через два месяца, в конце декабря, когда немцы были отогнаны от Москвы, Рыкачев и я вернулись из Куйбышева в малолюдную, засыпанную снегом Москву. Мешки с песком штабелями прикрывали стеклянные витрины заколоченных магазинов. Противотанковые надолбы намертво вгрызались в мерзлую землю московских застав. Серые надувные колбасы противовоздушной обороны висели в зимнем небе над городом. По ночам сирены воздушной тревоги срывали людей с постелей и гнали в бомбоубежища...

Москва никогда еще не казалась такой благородно-красивой. Она еще не была никогда так любима, как в эти синие от холода дни и льдистые черные ночи - последние сорок первого года.

4

Отгрохотала еще тысяча дней и ночей войны. Не больше двух сотен суток битвы осталось до праздника победы и мира. Но победа была уже очевидна. Все, кто покинул Москву в октябрьские дни сорок первого года, вернулись в нее. Вернулся и Центральный детский театр, и я начал работать в нем.

В один из дней начала моей новой работы (весенние дни 1945 года) позвонил Маршак.

- Голубчик, что же вы мне ничего не сказали? Вы, оказывается, заведуете литературной частью детского театра? Очень рад. Мне необходимо с вами поговорить. Слушайте, милый, приезжайте сейчас ко мне.

Он жил на Земляном валу, в большом новостроенном доме в глубине двора. Мы не виделись с самой Казани. В старости у Маршака появилась привычка (в прежние годы я что-то не замечал ее) - целоваться при встречах и при прощании. Расцеловавшись, он ввел меня в свой маленький кабинет с продавленными глубокими креслами. Сразу стал говорить, что Центральный детский театр возобновляет его старую пьесу "Сказки" и ...

- Слушайте, голубчик. Раз вы работаете в этом театре, вы должны, это ваш писательский долг, бороться там за культуру речи. Слушайте, они, наверное, разучились читать стихи...

Маршак усадил меня в кресло, сел за стол и стал читать свои стихотворные пьесы-сказки. Он читал так, как, по его мнению, должны были читать актеры со сцены. Так, чтобы слово не гибло в актерской игре.

- Вы понимаете, милый, ваш Волков к постановке "Сказок" относится как к постановке чеховской пьесы во МХАТе.

Артист Художественного театра, талантливый вахтанговский ученик Л.А. Волков был главным режиссером и руководителем Центрального детского театра.

"Сказки" - старый, еще довоенный спектакль, и ставил его не Волков, а В.Ф. Дудин. Теперь этот старый спектакль возобновлялся. Самуилу Яковлевичу я осторожно напомнил об этом.

- Все равно, милый, ваш Волков - руководитель. Значит, он отвечает за все. А вы - писатель в театре. И за то, как звучит слово в этом театре, отвечаете вы.

Маршак вдруг перенес меня в прошлое детских театров, в 1918 год. Я не знал, что детский театр на берегах Кубани открылся в то самое лето, когда Первый детский театр открылся на берегах Невы.

Екатеринодарский государственный детский театр родился тотчас после того, как из города бежала контрреволюционная кубанская рада. В здании рады устроили детский городок - сады, ясли, детскую библиотеку и детский театр. Всякий раз, когда советская власть возвращалась в Екатеринодар (впоследствии - Краснодар), в здании бывшей кубанской рады играл один из первых детских театров страны.

В 1920 году в Екатеринодар прибыл петроградский поэт Маршак и вскоре возглавил екатеринодарский детский театр.

- Вы знаете, милый, какие у нас играли актеры? Знаете у Охлопкова Дмитрия Орлова и Богданову? Знаете? Вот они ставили спектакли в моем театре!

Маршак имел полное право сказать об этом театре "мой".

Представление "Сказок", написанных Маршаком по мотивам народных сказок, шло под музыку Ю. Шапорина на мелодии народных песен. Узнавались эти мелодии даже в вальсах и мазурках, которые танцевали герои в масках зверей и птиц.

Музыкой и декорациями Маршак остался куда более доволен, чем актерской игрой.

- Вы знаете, милый, какой это был бы спектакль, если бы они исполняли свои роли так же хорошо, как художник! (Художником спектакля был В.В. Дмитриев, один из самых интересных театральных художников.) Актеры не чувствуют поэтического слова. Голубчик, вы должны им это сказать.

Но спектакль возобновлялся, а не ставился наново. И вмешиваться в него я, новый человек в этом театре, не мог. Да и Волков - руководитель театра - не вмешивался.

В оформлении портала, в живописных задниках, в костюмах зверей и людей, во всем, что цветет и светит на сцене, В.В. Дмитриев оживил мотивы народного творчества - резчиков по дереву, вышивальщиц, кружевниц, вязальщиц, игрушечных дел мастеров. Портал сцены был украшен в духе народных вышивок и вязаний. Народны были и образы двух дедов-сказочников, зачинавших и завершавших спектакль. Если бы актеры поняли свои роли, как понял свою художник, русская поэтическая речь зазвучала бы со сцены во всей родниковой своей прозрачности, точности, неповторимости русского народного слова. Таким был поэтический язык трех сказок Маршака для театра.

5

Однажды он сказал о Центральном детском театре - "наш театр". Он не скрывал, что хотел бы быть не только одним из авторов, близким театру. Он иногда приглашал к себе и просил рассказать ему о планах театра. У меня был свой, собственный план репертуара театра - я собирался бороться за этот план. Я мечтал заказать кому-нибудь из поэтов (и уже уговаривал Павла Антокольского) пьесу в стихах на тему древнегреческих мифов. Предлагал поставить "Доктора Окса" по Жюлю Верну, "Ночь под Рождество" Гоголя, "Комика XVII столетия" Островского, "Прометея" Эсхила, "Грача, птицу весеннюю" Мстиславского...

Маршак был за все - кроме этой последней пьесы.

- Знаете, милый, для детей надо строить театр поэта. Волков, конечно, настоящий художник. Говорят, прекрасный актер. Но он не понимает, что для детей нужен театр поэта!

Театр готовил пьесу Габбе "Город мастеров". Все стихотворные тексты пьесы были написаны Маршаком. С Тамарой Габбе Самуил Яковлевич очень дружил и высоко ценил дарование этой писательницы. Тамару Григорьевну Габбе, фольклориста, образованного филолога, составителя сборника сказок, автора нескольких пьес, знали уже давно. "Город мастеров" открывал очень талантливого мастера слова, великолепно владеющего сюжетом и диалогом...

Маршак ревниво относился к репетициям "Города мастеров". Ставил этот спектакль режиссер В.С. Колесаев. Л.А. Волков, как руководитель театра, вступил в репетиции, когда число их достигло уже бог знает какого счета. Со спектаклем не ладилось - "не вытанцовывался", как говорили актеры. Немолодая, полная, болезненная Габбе приводила на репетиции Маршака, и в кабинете художественного руководителя театра вспыхивали сцены уже не только отчаянных споров, но и ссор. Маршак был незыблемо убежден, что спектакль не ладится потому, что актеры пренебрегают "культурой слова".

- В театре слово прежде всего! В начале - слово!- уже не говорил, а кричал Маршак.

Однажды отношения обострились так, что казалось, разрыв между театром и авторами (Габбе и Маршаком) неизбежен. Маршак ушел из театра очень рассерженным.

На следующий день звонит мне домой:

- Голубчик, я все обдумал. Знаете что, приходите с Леонидом Андреевичем ко мне. Тамара Григорьевна заболела, но мы и без нее все обсудим. Подействуйте на вашего Волкова, голубчик.

Волков был не больше "моим", чем его. Но после каждого спора с Волковым Маршак неизменно попрекал меня "моим" Волковым.

Не так-то просто было уговорить Волкова пойти со мной к Маршаку. Леонид Андреевич вообще был против вмешательства автора в репетиции. Дело автора - написать пьесу, а дело театра - ставить. Последний разговор с Маршаком, да не разговор, а спор-ссора разобидел Волкова. Конечно, Маршак был прав, виня актеров в том, что они "топят" на сцене стих. Но это - беда, а не грех актеров детских театров. Десятки лет тети-теоретики детских театров внушали этим актерам, что искусство игры для детей - особенное. А особенность эта (тогда говорили - "специфика") и приводила к тому, что актер убивал музыку стихотворной строки. К чести Л.А. Волкова - "специфику" игры для детей он отрицал. В превосходной своей работе с актерами сам он нередко напоминал слова Станиславского: "Для детей надо играть так же, как и для взрослых, только еще лучше". И не смысл замечаний и протестов Маршака раздражал Волкова, а факт их. Волков не терпел вмешательства в его режиссерское дело. Был очень самолюбив и вспыльчив; пожалуй, так же, как и Маршак. Ничего доброго от встречи у Маршака я не ждал.

Самуил Яковлевич встретил нас приветливо, но без обычных объятий и поцелуев. Мы прошли в кабинет, и раз или два я перехватил настороженный взгляд Маршака в сторону Волкова. Мы еще не успели погрузиться в оседающие без сопротивлении кресла, как Волкова вдруг привлекла красочная обложка английской книжки на столе Маршака.

- Что это?

- Вы знаете, милый, что это? Это Саша Фадеев мне привез из Шотландии. Книжечка о домике Бернса. Посмотрите, как издана! - Он взял со стола книжку и стал показывать нам иллюстрации. - Посмотрите. Вот Бернс - молодой. Стоит как король. Я вам сейчас прочту свои переводы из Бернса.

В этот вечер ни слова не было сказано о детском театре. Какая там ссора! Это была одна из самых задушевных встреч с Маршаком. Он прервал чтение только тогда, когда принесли на подносе чай и печенье. Домашняя работница поставила чай на стол, и, когда с пустым подносом уходила из кабинета, Маршак нетерпеливо смотрел ей вслед.

- Закройте дверь.

И продолжал читать. Чай стыл, а Маршак - читал и читал. И только каждый раз в перерывах между двумя стихотворениями Бернса по тонким губам его проскальзывала улыбка и взблескивали на секунду глаза. Чувствовалось, что ему хорошо. Скажи ему сейчас о его спорах в детском театре - он удивился бы. Да и не сразу вспомнил бы, о каких таких спорах речь. Читал, влюбленный в своего Бернса. Стихи обязывали его к миру, доброте, дружелюбию, взаимному пониманию. Стихи примиряли его со всем.

А у нас тут есть, что есть,
Да при этом есть, чем есть, -
Значит, нам благодарить остается небо!

Волков повторил только что прочитанные Маршаком стихи Бернса и потянулся к остывшему чаю.

- Милый, - воскликнул Маршак, - как я рад, что мы нашли с вами общий язык! Вот видите, художники всегда могут понять друг друга.

А при прощании - поцелуи и опять - о том, что художники понимают друг друга. И как он рад, что сегодня мы поговорили у него по душам!

- Большой! - вздохнул Волков не то с восхищением, не то с печалью, когда мы вышли от Маршака.

И никаких споров больше - ни с Маршаком, ни с Габбе. Маршак и не показывался больше в театре до самой премьеры "Города мастеров".

А спектакль удался. Редко какой спектакль так удавался и взрослым театрам в пору конца войны. Это был первый спектакль детских театров, получивший Государственную премию.

Пришел смотреть этот спектакль актер Московского Художественного театра И. Москвин. Впервые в жизни - Москвин в детском театре! На спектакль он пришел как член комитета по государственным премиям. Сначала можно было подумать, что юные зрители интересуют его больше, чем сцена. Но вот он начал внимательнее приглядываться к тому, что происходило на сцене. Еще десять - пятнадцать минут - и семидесятилетний зритель в детском театре Иван Москвин стал просто неузнаваем. С таким же восхищением, как и его соседи-подростки, смотрел он на сцену. До слез хохотал над непревзойденной глупостью сказочного дурака Клик-Кляка. Ужасался безобразию горбатого герцога. Как ребенок, волновался за судьбу благородного любимца народа, доброго горбуна Караколя. И так же, как любой из юнцов, в восторге хлопал в ладоши, когда добрый горбун превращался в стройного красавца и прекрасная Вероника отдавала ему руку и сердце!

После спектакля Москвин пришел за кулисы и признался, что не ожидал увидеть на сцене театра для детей игру такой великолепной выразительной силы.

- Дети мои! Я плакал. Я плакал, дети мои! Какой спектакль!

Во время сцены превращения доброго горбуна в красавца Москвин и впрямь сидел, утирая слезы.

- Милые, - радовался Маршак, - какие вы все талантливые! И знаете, милые, у вас отлично звучат стихи. Это такая редкость в театре! Спасибо.

Всем жал руки, благодарил. И все говорил, какая это прекрасная пьеса и каким языком написана, и поздравлял пунцовую от радости Тамару Габбе.

Через несколько дней после премьеры в театр начали поступать письма зрителей "Города мастеров". Авторам писем хотелось, чтобы благородный Караколь остался горбатым и тем не менее красавица Вероника его, горбатого, полюбила. "Ведь главное в человеке - душа, а душа у Караколя красивая". Юные зрители в своих письмах напоминали, что после войны многие вернутся с фронта внешне обезображенные. Но душевно эти обезображенные будут прекрасны и благородны. Так пусть же на сцене покажут, что горбуну не нужно колдовства, чтобы освободиться от горба. Пусть только люди увидят, как он умен, талантлив, и он всем будет казаться красавцем. Никто и не заметит, что он горбат!"

Я позвонил Маршаку и прочитал ему эти письма.

- Вы уже читали Тамаре Григорьевне?

- Сейчас позвоню и ей.

- Звоните скорей. Вы понимаете, голубчик, как это важно-то, что они написали про фронтовиков? Это настоящее торжество драматурга, голубчик. Это он пробудил в зрителях такие мысли! Габбе замечательный драматург. Звоните, звоните ей!

Театр получил Государственную премию за спектакль. Ее получили Волков, Колесаев, актер Воронов (Караколь) и актер Нейман, игравший горбуна герцога. Москвин сравнивал игру этого актера с игрой самого Моиси. Но автора пьесы не включили в список лауреатов.

Маршак возмущался и недоумевал:

- Я член комитета по премиям. Когда голосовали за премию "Городу мастеров", я не сомневался, что присуждают и автору пьесы. Как же иначе. Что это значит? Почему Тамару Григорьевну обидели?

Он долго не мог успокоиться. Одно время подозревал, что не обошлось без козней театра. Но потом понял, что театр тут ни при чем.

6

Телефонный звонок - и в трубке знакомый голос.

- Голубчик, здравствуйте. Скажите, пожалуйста, вы знаете пьесу Тамары Григорьевны "Рязаночка"?

Через несколько дней Габбе читала нам свою "Рязаночку". Читала в маленьком кабинетике директора театра - после окончания репетиций, когда все разошлись обедать. Все, кроме троих - Волкова, Колесаева и меня. Не знаю, что сталось с "Рязаночкой" Габбе. Никогда не видел ее на театральных афишах. Никогда больше о ней не слыхал. Должно быть, после смерти Тамары Григорьевны лежит где-нибудь в архиве покойной писательницы забытая рукопись.

Маршак говорил о "Рязаночке":

- Голубчик, ведь это со "Снегурочкой" можно сравнить! Кружева! Островский!

Действие пьесы происходило в Рязани, разоренной татарами. В сожженном городе жители "врылись" в родную землю... Тканная жемчугами слов речь персонажей пьесы полонила меня. Я с изумлением смотрел на болезненно-полную краснолицую невысокую женщину. С ее внешним обликом никак не вязалось представление об авторе изящной пьесы с таким кружевным тончайшим плетением русской поэтической речи, с таким умным проникновением в душевный мир русской рязаночки, что от радостной благодарности к автору слезы навертывались на глаза.

Бедная и прекрасная "Рязаночка" Габбе! И Маршак оказался не в силах помочь ей. В Комитете по делам искусств отнеслись к "Рязаночке" просто как еще к одной исторической пьесе. От театра требовали современных пьес для детей, и "Рязаночка" не пошла.

Маршак долго не мог простить театру отказа от "Рязаночки".

- Да вы знаете, милый, что "Рязаночка" в самом лучшем смысле слова современная пьеса. Вы понимаете, по чувствам, по любви к родине, к русской земле... А язык!

Но виноват в отказе от пьесы был не театр. Тем не менее Маршак на театр дулся. Отношения снова стали натянутыми.

Ко мне его отношение не менялось. Меня он как-то противопоставлял театру. Только все попрекал, что я недостаточно борюсь за театр поэта.

- Это ваш писательский долг в театре, голубчик. Вы можете, вы должны.

Он верил, что театру по силам "не слушаться" Комитета.

Но как ни дулся, в один из осенних дней 1946 года позвонил: он заново переделал свою старую пьесу-сказку "Кошкин дом" и хотел бы ее прочитать в театре. До читки пьесы актерам он прислал ее мне домой и уже на следующий день справлялся:

- Прочли?

Я сказал, что очаровательную иронию "Кошкина дома" оценят скорее взрослые, нежели дети. Как настоящее произведение искусства, эта пьеса для самых маленьких может быть пьесой для всех. И добавил: будь моя воля, я бы поставил "Кошкин дом" в театре для взрослых. Даже в Малом!

- Жаль, что не ваша воля.

Он не опасался, что пьесу могут не поставить в театре. Ему хотелось, чтобы она понравилась Волкову.

Увы, Волков не пришел на чтение пьесы. Театр помещался тогда на Пушкинской в небольшом, очень уютном здании с прекрасным ампирным фойе - едва ли не самым строгим по стилю театральным фойе в Москве. В этом фойе собрались человек сорок актеров - вся труппа театра. С трех сторон окруженный актерами, очень обиженный отсутствием Волкова, за круглым полированным столиком Маршак читал свою пьесу. Актеры были настроены скептически. Им не хотелось играть лис, кошек, кур, уток, баранов, индюков, петухов, бобров.

Им хотелось играть людей. Отсутствие Волкова только подогревало их неприязненное отношение. Я воспользовался своим положением ведущего это собрание и сказал несколько слов о пьесе до того, как Самуил Яковлевич начал ее читать. Просил актеров обратить внимание на изящество стихотворных реплик, на роль слова в пьесе. Но главное - на сатирический дух ее - на подтекст. Это было неожиданно для актеров - то, что в пьесе для малышей может быть какой-то подтекст! Актеры насторожились. Уже через четверть часа стало ясно, что слушают они с интересом и с удовольствием. Слушая, улыбались. Маршак их завоевал. В перерыве в фойе слышались веселые реплики из прочитанной части пьесы.

Это стул, на нем едят.
Это стол, на нем сидят.

Молодая актриса, тыча пальчиком в грудь своего партнера по многим спектаклям, громко на все фойе повторила реплику четвероногого персонажа пьесы:

Ты свинья, и я свинья,
Все мы, братцы, свиньи!

Актеры приняли пьесу с восторгом.

Премьера "Кошкина дома" состоялась весной 1947 года, когда я уже не работал в театре. Театр отнимал множество времени, увлекал меня, а на столе лежала рукопись недописанной книги. Впрочем, дружественные отношения продолжались. Тем более что время от времени я выступал в печати со статьями о детском театре и связи с ним не порывал. Пришел и на генеральную репетицию "Кошкина дома".

Режиссером спектакля был В. Дудин; когда-то он ставил "Сказки" С.Я. Маршака, и "Кошкин дом" поручили ему. В спектакле было много выдумки и... забавы. Все звери и птицы одеты в человеческие одежды моды конца XIX столетия. Было много того, что называют "игрой театральных вещей". Но эта игра вещей опять взяла верх над поэтическим слоном. Умная, тонкая, ироническая пьеса превратилась в подсобный материал для театрального зрелища. Маршак потребовал, чтоб ему позволили побеседовать с актерами о роли слова в спектакле. Когда репетиция окончилась, но актеры еще не сняли грима, Маршак собрал их на сцене и принялся отчаянно отстаивать поэтическое слово от диктатуры театральной вещи. Он умолял не заглушать слова забавой на сцене.

Двадцать пять лет назад эту пьесу (в другой редакции, менее интересной, чем новая) ставили в Ленинградском театре юного зрителя. То было время, когда театр для детей увлекался идеей "игроспектакля". "Игра театральных вещей" на сцене казалась тогда непременной. Мол, без нее зрители-дети не станут смотреть спектакль. Маршак был в руководстве Ленинградского театра юного зрителя. И с благословения Маршака, когда в спектакле пожар охватывал кошкин дом, юные зрители надевали пожарные каски и начинали игру в пожар. Зрители тушили театральный пожар на сцене. Тут было не до воздействия поэтикой речи. Но это ли театр поэта?

Я рылся в архивах детских театров и неожиданно обнаружил описание этой игры зрителей в тушение пожара во время спектакля. Меня поразило, что игра затеяна была самим Маршаком!

Я и спросил его об этой давнишней театральной игре. Как же так? Сегодня он жалуется, что игра театральных вещей заглушает слово в театре, а четверть века назад сам затевал в театре такую игру!

- Голубчик! Да ведь это было двадцать пять лет назад! Когда проживешь столько лет, чему-нибудь да научишься. Нет, нет, для детей нужен не театр-забава, а театр поэта! Как думаете, удастся когда-нибудь создать в Москве настоящий детский театр поэта?

Создать театр поэта не удалось. Маршак так и умер, мечтая о нем. Но теперь, когда прошли уже годы после смерти поэта, вспоминая его, я вижу Маршака не в детском театре и не в маленьком его кабинете в доме на Земляном валу.

В памяти запечатлелся невыспавшийся, небритый, в расстегнутом зимнем пальто Маршак В полутемном подъезде грязного казанского дома. Вот он - в сутолоке неустроенности, в тревоге эвакуации, когда гитлеровцы уже под Москвой - простудным страдальческим голосом читает пушкинские стихи. И во вспыхе молнии пушкинской стихотворной строки уже видит будущую победу...

При использовании материалов обязательна
активная ссылка на сайт http://s-marshak.ru/
Яндекс.Метрика