"Я думал, чувствовал, я жил". - М.:
Советский писатель, 1988. С. 360-374.
Владимир Николаев
Удивительный человек Маршак! Он прожил отнюдь не безоблачную жизнь, частенько негодовал, раздражался, болел, глубоко переживал тяжкие утраты. А за последние два десятилетия его века, надо сказать, таких утрат было много. Я бы сказал, слишком много для одного человека. Судите сами, сначала смерть скосила горячо любимого юношу - сына, затем свояка - мужа Е.Я. Ильиной1, являвшегося крупным знатоком рукописного наследства Маркса, потом жену Софью Михайловну, с которой была прожита долгая жизнь, вскоре после нее в расцвете творческих сил умер брат, известный писатель М.Я. Ильин2, и, наконец, еще одна чувствительная утрата - довременная гибель Т.Г. Габбе, очень близкого друга, человека тонкого и высокоодаренного. Всех любил и всех их хоронил старый поэт.
При всем этом удивительно, на мой взгляд, то, что горечь переживаний не перелилась в его строки, не окрасила в сколько-нибудь мрачноватые тона его творчество. Да и самого его на протяжении всех последних двадцати лет жизни я помню неизменно деятельным, бесконечно жизнелюбивым, хотя, разумеется, и не всегда веселым. А веселье очень шло к нему, и он его любил, умел создавать вокруг себя радостную атмосферу. И все, что вышло из-под пера Маршака за последние двадцать лет, наполнено, впрочем, как и прежнее творчество, ярким светом, будто каждая строка пронизана солнечными лучами, будто в каждой фразе бродит хмель лукавого веселья. И сейчас, когда я перебираю в памяти то, чему был свидетелем в жизни Маршака, в моем сознании вдруг оживает такой эпизод.
Малый редакционный час тишины, когда стол еще не погребен под бумагами, на нем лежит аккуратная стопка свежих газет; сотрудники еще не пришли, поэтому нет обычной сутолоки и шума, можно спокойно оглядеться, подумать. И вот этот совсем крохотный час тишины вдруг разрывает неожиданный, требовательный, настойчивый звонок телефона. Впечатление такое, что звонит междугородная. С досадой отбрасываю газету и беру трубку.
- Але, алё, - несется из трубки взволнованный и приглушенный частой одышкой голос. Сквозь прерывистые астматические свисты прорываются радостные нотки. Я хорошо знаю этот голос, досада мгновенно исчезает, я рад этому звонку.
- Алё, милый, это вы? - торопливо и настойчиво вопрошает знакомый глуховатый голос.
- Слушаю вас, Самуил Яковлевич, доброе утро.
- У меня большая радость, милый, решил поделиться с вами.
Много было всяких разговоров с этим удивительным человеком с тех пор, как я подружился с ним в конце войны: были ранние звонки и очень поздние, домой и на работу, всегда срочные и нетерпеливые (в моем представлении Маршак - весь сплошное нетерпение, кипение, стремление, спешка, бьющая через край энергия, но только не покой), звонки деловые и просто по душевному велению, продиктованному чаще всего острым желанием, даже необходимостью прочитать только что написанное, узнать вот сейчас, сию минуту, безотлагательно мнение со стороны.
- Алё, милый, вы слушаете? - продолжает, задыхаясь и подкашливая, Маршак, - у меня сегодня заработал лифт!
Признаться, я ничего не понимал: Маршак живет на третьем этаже, лифт в его доме работает исправно. Правда, Самуил Яковлевич настолько нетерпелив, что совсем не в его характере тратить хотя бы несколько минут на ожидание. Поэтому как-то, постояв у дверей лифта, - кабина застряла где-то на верхнем этаже, - потыкав нервно в кнопку вызова, он в сердцах стукнул палкой об пол и, гневно сверкнув глазами, сердито проговорил:
- Пойдемте!
Помнится, поднялись мы без особого труда. Гнев Маршака как-то сразу улегся, уже на первой же лестничной площадке он, приостановившись, продолжал о чем-то увлеченно говорить, - кабина лифта, щелкая на этажах, проехала вниз, а потом проследовала наверх, за разговором она была прочно забыта, а мы благополучно добрались до заветной двери под номером сто тринадцать. Много раз подходил я к этой двери и почти всегда вспоминал знакомую с детства строку:
В сто тринадцатой квартире
Богатырь живет у нас!
Кто этот богатырь? Может быть, Яша или Элик? Я уверен, что собственные дети виделись поэту богатырями. Впрочем, он в каждом ребенке видел потенциального великана. Для меня же богатырем, что живет в сто тринадцатой квартире, был сам Маршак, человек удивительной энергии, неутомимости и, при всех одолевавших его хворостях, я бы сказал, редкой выносливости и воли, подвижнического упорства, фантастической работоспособности.
Вот и в этот ранний час, когда многие еще не покончили с завтраком, Маршак уже разогрет до высокого градуса работой, весь кипит, клокочет. Но о каком же лифте все-таки идет речь?
- Алё, милый, вы помните, как в "Твистере" поднимается к себе в номер миллионер со своим семейством?
Мимо зеркал
По узорам ковра
Медленным шагом
Идут в номера.
Так вот, до сих пор у меня там не работал лифт! Твистер, как выяснилось, получил номер на третьем этаже "Англетэра". И нельзя допустить, чтобы такой важный человек, - как-никак отставной министр, - лез на третий этаж пешком, да еще со своей чопорной мадам и с капризной дочкой?! - Самуил Яковлевич в этом месте заливисто хохочет. У него и в самом деле отличное, радостное настроение. - Теперь такому важному гостю подан лифт. Вот слушайте. И Маршак читает новые строфы:
Первая лестница,
Третий этаж.
Следом за вами
Доставят багаж!
Вот за швейцаром
Проходят
Цепочкой
Твистер
С женой,
Обезьянкой
И дочкой.
В клетку зеркальную
Входят они.
Вспыхнули в клетке
Цветные огни,
И повезла она плавно и быстро
Кверху семью отставного министра.
Маршак особо обращает внимание на строку - "и повезла она плавно и быстро", - точнее даже на два стоящих рядом слова, - "плавно и быстро", - передающих легкий ход кабины и даже щелчок, какой слышится на каждом этаже, когда поднимаешься в лифте. В этих двух словах, казалось бы, семантически не очень близко стоящих друг к другу, счастливо найдена выразительная характеристика движения и его ритмический рисунок.
Удивительно мастерство Маршака, умеющего исчерпывающе использовать смысловой потенциал слова и его звуковую силу. Таких удач у Маршака очень много. Вспомните хотя бы "Сказку о глупом мышонке", в которой у каждого персонажа свой, только ему присущий голос, каждый поет поистине так, как может. Даже безголосая щука так разевает рот, что почти физически ощущаешь ее тщетные усилия извлечь хоть какой-нибудь звук. А в "Цирке" знаменитая "мадам Фрикассе на одном колесе", которая так нравилась Маяковскому именно выразительностью рисунка движения, или там же не менее знаменитая по меткости характеристики действия - "по проволоке дама идет, как телеграмма".
Повторяю, таких удач у Маршака очень много. И удивительно, что он не разучился радоваться каждой новой удачной находке. В этом, может быть, один из секретов постоянного и заразительного желания искать и находить. Помнится, еще Ильф и Петров ценили в человеке великий дар удивляться, считали его верным признаком нравственного и творческого здоровья. Так вот Маршак до конца своих дней не утратил этого замечательного дара удивляться и радоваться всякой творческой удаче. Удивляться и радоваться горячо, бурно, предельно искренне.
Как-то придя по приглашению Маршака к нему на дом, я застал его за версткой очередного сборника. Пока я шел от двери к его столу, возле которого стояло кресло для посетителей, Самуил Яковлевич вписывал новые строки. Подняв голову и вздев на лоб очки, Маршак неожиданно спросил меня:
- Вы знакомы, голубчик, с краснодеревщиками?
Нет, с краснодеревщиками я не знаком, даже не знаю, дожили ли они до наших дней, такой старинной мне кажется эта редкостная теперь профессия.
- Так вот учтите, хороший мастер-краснодеревщик не будет делать вещь из негодного материала. Прежде чем приступить к работе, он простукает дерево, нет ли в нем пустот, не подточил ли его изнутри червь.
Маршак стучит по крышке стола костяшками пальцев, как это, должно быть, делают краснодеревщики.
- Вещь должна служить века. Какой же прок делать ее из плохого материала? Вот так и мы должны простукать каждое слово: пустые, полые выбросить, оставить только самые необходимые.
Готовя очередное издание своих вещей, Маршак, следуя примеру взыскательных мастеров-краснодеревщиков, внимательно простукивает каждое слово. Он не устает делать эту работу, которая многим кажется нудной и малозначащей, и ему нравится быть похожим на добросовестных мастеровых людей, о которых он всегда говорит с неподдельным уважением и теплотой.
Люди труда в его сознании, а может быть, и в его жизни, занимают огромное место. С увлечением он рассказывает о своем отце, талантливом химике-самоучке, которому не везло в жизни; часто вспоминает тех писателей, что пришли в литературу, вооруженные опытом трудовой жизни, и при его непосредственном содействии еще в двадцатые годы мощной когортой влились в строй детских писателей. И стихи Маршака густо населены трудовым народом: пожарники, столяры, плотники, слесари, маляры, лесники, солдаты - все это добрые умельцы, мудрые и душевные люди. С какой еще сдерживаемой и глубокой, из самого сердца льющейся радостью читал Маршак первый вариант "Были-небылицы", в которой так осязаемо колоритно нарисованы два маляра, застигнутые дождем в подъезде вместе с маленькими героями поэмы. Несколько раз читал мне Самуил Яковлевич эту вещь до публикации и меня заставлял читать, вслушиваясь со стороны в каждое слово, видимо, простукивая их в это время, как краснодеревщик. В память об этом у меня хранится экземпляр первого издания "Были-небылицы", подаренный автором с доброй надписью: "Первому читателю этой книги".
Поэзия для Маршака не была ни в коей мере тихим и тем более мирным делом, этаким отдохновением от "бурь житейских". Нет, она для него была именно бурей, неистовством и горением. Да он и сам как-то, рассказывая о своей работе, сравнил свое творчество с костром. Написал он об этом негромко, в присущей ему с виду простой манере, но таящей истинную философскую глубину:
Свои стихи, как зелье,
В котле я не варил
И не впадал в похмелье
От собственных чернил.
Но четко и толково
Раскладывал слова,
Как для костра большого
Пригодные дрова.
И вскоре - мне в подарок,
Хоть я и ожидал, -
Стремителен и ярок
Костер мой запылал.
Да, Маршак был упорным тружеником, мастером филигранной отделки стиха, но вместе с тем одновременно это был воитель, дерзкий, грозный и бесстрашный. Без всего этого, если хорошенько вдуматься, и немыслимо подлинное творчество.
Самуил Яковлевич не раз говаривал о том, что подлинно значительного писателя отличает одна верная примета, - у него должны быть не просто своя тема, свой голос, свои герои, но и свой мир, то есть своя философия, свое проникновенное понимание жизни, своя система взглядов, и не узенькая, камерная, а настолько емкая и глубокая, чтобы в нем не обмелела по крайней мере современность. Маршак не раз подчеркивал, что тот хорошо служит человечеству, кто в первую очередь верен своему народу, того чтут потомки, кто кипел страстями современников. В подтверждение этой мысли он ссылался на примеры Шекспира, Байрона, Пушкина, Гоголя, Толстого и особенно Чехова, предельно злободневного писателя. Все это гении народные, национальные и потому всечеловеческие.
Свои идеи и взгляды Маршак так или иначе выразил в том, что написал, его литературное наследство обширно, и не хочется предварять радость знакомства с ним.
Мне хочется говорить в данном случае на основании личных наблюдений об отношении Маршака к слову, к работе поэта, к его долгу. Именно в этой плоскости и выстраиваются в первую очередь те эпизоды, которые приходят сейчас на память.
Вряд ли нужно убеждать в том, как сильно любил Маршак полнозвучное, точное, работающее и потому весомое слово. Он не раз говорил о том, что слова, употребленные к месту, в точном их значении подобны налитым свинцом шахматным фигурам. Их не сдунешь, они стоят прочно, весомо. Особенно ценным для него было работающее слово. Больше всего любил глаголы.
- Глаголы - это работники, это пульс, это действие! - восклицал он. И тут же приводил массу фольклорных образцов, детских считалок, в которых все слова впряжены и взнузданы действием, передают движение, работу.
- А Пушкин! - с особенной силой восклицал Маршак, стараясь выразить этим свой бесконечный восторг, свою самую пламенную любовь к гению русской поэзии, и начинал цитировать строки из "Сказки о царе Салтане".
Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся,
Понатужился немножко:
"Как бы здесь на двор окошко
Нам проделать?" - молвил он.
Вышиб дно и вышел вон.
- Как сильно работают тут глаголы! - восхищался Маршак. - А концовка? "Вышиб дно и вышел вон". Ведь это детская считалка!
Разговор о Пушкине длился часами. Вряд ли кто другой так знал гениального поэта, как Маршак. Кажется, всего его, включая и прозу, и драмы, и письма, он цитировал по памяти. А какое тонкое понимание, какое глубокое толкование! Я учился в ИФЛИ, у нас были неплохие преподаватели, почти все мы вынесли огромную любовь к литературе и сами потом преподавали ее в вузах, с годами все глубже вглядываясь в бездонные глубины, познавая величие и смысл классики, и все же, должен признаться, беседы Маршака о литературе, нашей и зарубежной, были подлинным откровением. Для себя я считал, что прохожу у Маршака второй университет.
Любовь Маршака к литературе соединялась с редкой эрудицией. Поэзию, русскую и английскую, он знал так, что создавалось впечатление, будто тут для него ничего незнакомого не было. О чем бы ни зашла речь, он ко всему был подготовлен, цитировал все на память и большими кусками. Я не помню случая, когда бы Самуил Яковлевич подходил к книжной полке и брал для цитирования то или иное издание. И все цитировалось без особого напряжения, без мучительных остановок и затруднительных припоминаний. Надо сказать, что это относилось не только к классикам, а и ко многим из современников, за которыми с пристальным вниманием и неподкупным интересом он постоянно следил.
Поэту вроде бы и по штату положено знать поэзию. Правда, такое знание, какое было присуще Маршаку, все же редкость и для профессионалов. Ведь он знал классиков и современников всех наших национальных литератур, почти всех европейских народов, древнюю классическую и средневековую поэзию. Одно перечисление тех, кого Маршак переводил, заняло бы очень много места и обнаружило бы его кровное родство почти со всей мировой поэзией. Для переводов он выбирал самых великих, самых ярких, самых значительных представителей различных литератур. Однажды, говоря о тех поэтах, которых он переводил, Самуил Яковлевич признался, что он рад общению с любым великим или очень талантливым представителем другого народа.
- Посредственных я не переводил, - подчеркнул он.
Труд переводчика, которому Маршак отдал так много сил, был для него тем особенно и привлекателен, что позволял входить в мир любого из величайших, великих или просто очень даровитых и ярких поэтов человечества. Он входил в этот мир великих своих собратьев смело, решительно, готовый во всем потягаться с ним на равных. В разговоре не раз подчеркивал, как трудно переводить больших поэтов, а посредственных хоть и легко, но неинтересно, пустая трата времени и сил.
- Переводчик, - говорил Маршак, - должен уметь отличать ценный минерал от породы. Чистое золото поэзии, а не сверкающие поделки нужны людям.
С великими, как переводчик, Маршак вступал не в сговор, не подлаживался под них угодливо, а отчаянно единоборствовал, не щадя сил, не скупясь на переделки, не уставая от бесконечных поисков наиболее соответствующих эквивалентов, передающих и аромат, и глубину мысли оригинала.
Я начал говорить о беспредельных познаниях Маршака в области мировой поэзии, но было бы неверно из этого заключить, что он недостаточно знал прозу. Он и сам был отличным прозаиком, перу которого принадлежит автобиографическая повесть, несколько превосходных рассказов, очерки, пьесы, писанные не только стихами, и множество критических статей, дающих достаточно наглядное представление о мудрости и разносторонности познаний их автора. Насколько я знаю, особенно любимы были Маршаком из классиков нашей прозы Чехов, Толстой, Гоголь. На них он чаще всего ссылался в разговорах, их цитировал, приводил в пример. Очень высоко Маршак ценил и, конечно, превосходно знал прозу Пушкина и Лермонтова. В его статьях и письмах легко можно найти многочисленные подтверждения этому.
Литература для каждого литератора кровное дело. И хотя Маршак жил широкими интересами, его волновала вся жизнь во всех ее проявлениях, - общественная, научная, культурная, бытовая, - мне, работнику газеты, приходилось отвечать на множество его вопросов и выслушивать его суждения по самым различным явлениям действительности, но кипуче ревностно относился он к главному делу своей жизни - к литературе. В самом начале я припомнил случай, когда Маршак вдруг поделился со мной радостной литературной находкой. А теперь мне приходит на память другой случай, когда поэт был невероятно опечален, что там опечален - расстроен, убит!
Требовательный звонок его, как и в первом случае, раздался утром.
- Алё, голубчик, - в голосе было столько муки, столько боли, что я не удержался и, не давая ему продолжать, спросил:
- Что случилось, Самуил Яковлевич?
- Несчастье, голубчик, несчастье.
Я не знал, что и подумать. Одно было ясно: у Маршака горе, большое горе.
- Что же стряслось? - в тревоге вопрошаю я, готовый предположить самое худшее.
- Алё, милый, сегодняшние газеты перед вами? - убитым голосом спрашивает Маршак.
Я сразу впиваюсь в нижний правый угол последней страницы центральной газеты, где обычно помещаются скорбные извещения в траурной рамке. И вдруг неожиданный вопрос:
- Вы видите на первой полосе стихи?
Я переворачиваю газету и вижу на первой полосе в самом центре сверху красиво заверстанное на две колонки стихотворение Маршака.
- Прочтите! - с отчаянием требует Самуил Яковлевич.
- По-моему, хорошие стихи и поданы хорошо, - стараюсь я успокоить Маршака, по опыту зная, какое огромное значение он придает тому, как подаются на газетной полосе его стихи.
- Да разве вы не чувствуете, что стихи переехало трамваем! - в отчаянии восклицает Маршак. - Вы видели когда-нибудь, как человеку трамваем отрезает ноги? Так вот и у моих стихов сегодня также безжалостно отрезаны ноги!
И, поверьте, это не поза, не театральный наигрыш, это искренняя боль, рвущаяся из самого сердца. Если бы вы слышали в ту минуту голос Маршака, вы бы поверили, как он глубоко несчастлив, как он растерзан тем, что произвольно выбросили заключительную строфу стихотворения, которое, насколько я теперь припоминаю, ничем особенным и не выделялось среди массы других его газетных вещей.
Когда речь заходила о литературе, самом кровном для Маршака деле, он не в состоянии был оставаться равнодушным, неистово отстаивал все, что того требовало, бурно радовался очередной удаче, разумеется, не только своей, а и любого собрата по перу, но вместе с тем и бурно негодовал, когда сталкивался с тем, что казалось ему недобросовестным и что оскорбляло его взыскательный вкус. Конечно, он бывал субъективен в оценках, но в отношении к литературе и литературному делу всегда необыкновенно целен, бескомпромиссен. Разболтанность и разбросанность он зло и резко осуждал.
Как-то зашла речь об одном молодом поэте, сильно разбрасывавшемся, хватавшемся за любые темы.
- Таксист, - язвительно сказал о нем Маршак и повторил еще раз, вкладывая уже больше желчи в это неожиданное определение: - Таксист. У поэта должен быть свой точный маршрут. Литература - дело тяжелое, подвижническое, от писателя твердость нужна, стойкость. А этот, куда пошлют - туда и поехал. Таксист...
В другой раз мы заговорили об известном писателе, совершавшем на своем пути удивительные идейные эволюции, не раз менявшем, особенно в молодости, литературную ориентацию.
- Он был похож на дворнягу без конуры, - сказал уже без злости и горечи, грустно и даже с нескрываемым сожалением Маршак, - забегал в любую подворотню. Мог первого попавшегося цапнуть и к первому встречному приластиться.
В интонации, с какой была произнесена последняя фраза, уже не чувствовалось сожаления, было лишь явное осуждение. Такого Маршак не принимал, не одобрял ни при каких обстоятельствах.
Маршак был строг, и добр одновременно. Помню, году, должно быть, в сорок седьмом я получил от Самуила Яковлевича довольно большое стихотворение "Дети нашего двора". Когда это стихотворение было напечатано в "Комсомольской правде", Самуил Яковлевич попросил меня получить гонорар и потратить деньги на приобретение теплых вещей для дочери лифтерши. Девочке пришла пора идти в школу.
- Прошу вас сделать так, чтобы ни девочка, ни ее мать не знали, что вещи куплены на мои деньги. Изобретите какой-нибудь предлог, и пусть думают, что это от редакции, что все купленное положено детям, обездоленным войной.
...Был я как-то у Маршака незадолго до Нового года. На его письменном столе лежала стопка приготовленных к отправке, но еще не запечатанных конвертов. Во время нашей беседы кто-то пришел, Самуил Яковлевич вынужден был отлучиться в столовую, где ждал его посетитель, а мне велел оставаться в кабинете. Я обратил внимание на приготовленные к отправке письма. Дело в том, что в редакционной работе самым обременительным, хотя и очень важным и нужным газете, является разбор, расследование и ответы на письма. Этому газетные работники вынуждены отдавать много сил и времени.
- И вам приходится работать с письмами? - спросил я сочувственно.
- Да, пишут много, - отозвался Маршак.
Он уже направился к двери, а я попросил разрешения посмотреть его ответы. Меня интересовало, кто пишет Маршаку и как он отвечает своим корреспондентам. В ответ на мою просьбу Самуил Яковлевич неопределенно махнул рукой. Я истолковал этот жест как разрешение и взял один из конвертов. Развернув тщательно согнутый пополам листок, исписанный крупным ясным маршаковским почерком, я обнаружил в середине его зеленую бумажку в пятьдесят рублей. Ответ был адресован какому-то мальчику. Маршак очень подробно разбирал стихи юного корреспондента, давал ему советы, интересовался его успехами в учении. Мудрое и ласковое это было письмо. В заключение его Маршак писал, что он посылает мальчику пятьдесят рублей, на которые предлагает купить игрушек к Новому году или истратить их еще на что-нибудь по совету старших. Вслед за этим я взял еще одно письмо, а потом и третье, и четвертое, и в каждом обнаружил деньги.
Когда Самуил Яковлевич вернулся, я заметил ему, что деньги надо бы отправлять переводом, иначе они пропадут.
- У детей не отнимут, - убежденно заверил Маршак.
Маршак был щедрым человеком. Он не был тем хлебосолом, которому доставляют удовольствие шумные пиры и гулянки, застольное разудалое веселье, праздное времяпрепровождение. Даже юбилейный ужин в день шестидесятилетия на квартире в очень узком кругу был тих, скромен и, помнится, непродолжителен. И дело тут, разумеется, не в скаредности. Просто на веселье у него не оставалось времени.
Любя шутку, заразительный смех, он всем своим характером был противоположен всякой праздности. Насколько я знаю, Маршак весь и всегда был погружен в работу, целиком и без остатка отдавался своему призванию, своему делу. И тут был щедр, не жалея ни времени, ни сил.
Совсем не случайно двумя наиболее излюбленными темами его философской лирики, которая, думается, все еще не оценена нашей критикой должным образом, были - слова и время. Программное стихотворение "Словарь" начинается таким четверостишием:
Усердней с каждым днем гляжу
в словарь.
В его столбцах мерцают искры
чувства.
В подвалы слов не раз сойдет
искусство,
Держа в руке свой потайной фонарь.
Всю жизнь Маршак не уставал ежедневно опускаться "в подвалы слов", старательно высвечивая фонарем все новые и новые драгоценности. Ему отлично было ведомо и веское "золотое слово" и "золото молчания".
Он так напряженно и уплотненно работал, что, по всей видимости, даже часы сна не всегда были для него полным отдыхом. Несколько раз Самуил Яковлевич рассказывал о том, что во сне ему являлись замыслы, часто приходили стихотворные строки, а как-то сочинилась остроумная эпиграмма. Однажды он показал мне исписанную неровными строчками папиросную коробку.
- Всегда держу под рукой на ночном столике вот такую коробку и карандаш. Во сне порой приходят дельные мысли, рождаются целые строфы. Записываю, не зажигая света.
Как Маршак любил делиться своими обширнейшими познаниями! Мне не раз приходилось у него засиживаться далеко за полночь. Беседы были столь увлекательны, что время текло незаметно. В час ночи в дверях кабинета появлялась Софья Михайловна, жена Самуила Яковлевича, и напоминала о том, что пора бы и прощаться. Маршак обычно нервно реагировал на такие напоминания и просил не мешать нам. Беседа снова возобновлялась, я начинал деликатно посматривать на часы, но хозяин не обращал на это никакого внимания. Мне, привычному в те годы к ночному бодрствованию, такие беседы доставляли одно удовольствие, но я не мог не думать о том, какой ценой расплачивался потом за недосыпание часто недомогавший и далеко уже не молодой Маршак. Он время от времени жаловался на плохой сон, перебои сердца, иногда я заставал его в очень усталом, даже в измотанном состоянии, засыпавшим сидя, с потухшей папиросой во рту. Но Маршак удивительно быстро стряхивал с себя сонливость, во время беседы преображался, и через некоторое время невозможно было обнаружить и следов усталости. А главное, что поражало в нем всегда, - удивительная ясность мысли, завидная свежесть памяти, неугасавший интерес к самым разнообразным вещам.
Счастливый выходил я на пустынную ночную площадь Курского вокзала, метро давно уже было закрыто, трамваи ходили редко, иногда пешком приходилось добираться до Таганки, а то и до самого дома, но все равно после каждой беседы с Маршаком я чувствовал себя освеженным массой новых сведений, тонких наблюдений, открывавших то, что было видно лишь его проницательному взгляду, что он, мудрый мастер, обдумал и раскрыл. Думаю, что таким счастливчиком был далеко не один я. Его слушателями и собеседниками были многие. А потом это счастье привалило если не миллионам, то уж наверняка многим тысячам читателей, - значительная часть того, чем Маршак делился в беседах, становилась основой его тонких и глубоких критических статей, которые он писал неторопливо, сознавая свою огромную ответственность перед читателем, перед литературой. Передавать сколько-нибудь подробно слышанное мной от Маршака - это значило бы в значительной степени пересказывать содержание его критических статей. Он жил этими мыслями и в разное время по разным поводам частями высказывал их.
Маршак рад был каждому талантливому человеку, жаждал с ним встреч, бескорыстно помогал очень и очень многим, - и не только советом, не только тем, что щедро делился опытом, он всегда готов был прочитать и отредактировать рукопись. Его не надо было просить об этом, он сам предлагал такую помощь. К Маршаку шли и шли маститые и молодые за помощью, за советом, за дружеской поддержкой. Через его кабинет прошла значительная часть нашей современной литературы. Велика была жадность этого человека на людей. Вспоминаю, как по срочному делу мне пришлось к Маршаку заехать утром. Он сам назначил, чтобы я явился к нему в восемь утра. Зная, что Маршак засиживается допоздна, я позволил себе опоздать на полчаса и вынужден был расплачиваться за этот промах: во-первых, опозданием я навлек на себя гнев хозяина, а во-вторых, я оказался уже не первым и, кажется, даже не вторым и не третьим посетителем. Двери сто тринадцатой квартиры с утра до позднего вечера пропускали посетителя за посетителем. Я и до сих пор не могу понять, как в такой вечной сутолоке Маршак столь производительно работал.
Казалось бы, для такой напряженной работы, какую вел Маршак, нужно было уединение, покой, тишина. Но вот уж кто не терпел уединения, покоя и даже, кажется, тишины, той абсолютной тишины, что почитается непременным условием всякой творческой работы! На даче в Болшеве, насколько я знаю, он бывал очень редко, на отдыхе вокруг него всегда собирался народ и продолжались те же встречи, те же чтения, те же беседы. Далеко не всегда Самуил Яковлевич оберегал себя и от непрерывных телефонных звонков. Очень часто, прежде чем Розалия Ивановна, многолетний секретарь Маршака, успевала снять трубку параллельного аппарата, Самуил Яковлевич, опередив ее, нетерпеливо вопрошал:
- Алё, кто говорит?
Хотя я и рискую повториться, но мне хочется лишний раз отметить, что отличительными чертами характера Маршака были энергия и неутомимость. Как осчастливил его однажды малыш из детского сада, спросивший поэта:
- Дядя, а ваша фамилия от слова марш?
Самуил Яковлевич рассказывал мне об этом эпизоде с нескрываемой радостью.
Маршак любил энергичных людей, людей подвига, тех, кто много ездит, бывает в разных местах, много видит. Он охотно встречался с ними, восторгался ими и, конечно, с удовольствием писал о них.
В последние годы жизни Маршака наши встречи не были регулярными, как прежде. Но и в те редкие минуты, когда мне доводилось с ним видеться, - по телефону мы разговаривали часто, - меня поражало, как неутомимо, несмотря на все более и более преклонный возраст и усиливавшиеся недомогания, он продолжал трудиться, как ярко пылал костер его вдохновения, как он, верноподданный и одновременно властный повелитель поэтической державы, с поразительным личным мужеством встречал продолжающие обрушиваться на него беды - гибель близких, все более давящую тяжесть болезней, неотвратимо наступающую слепоту, и за всем этим отчетливо видевшуюся неотвратимую кончину. Но и в глаза смерти, думается мне, смотрел он с мудрым бесстрашием. Может быть, самое сильное впечатление из всего того, что я слышал из уст Маршака, на меня произвело вот это мужественное и глубоко философское стихотворение:
Как призрачно мое существованье!
А дальше что? А дальше - ничего...
Забудет тело имя и прозванье, -
Не существо, а только вещество.
Пусть будет так.
Не жаль мне плоти тленной,
Хотя она седьмой десяток лет
Бессменно служит зеркалом вселенной,
Свидетелем, что существует свет.
Мне жаль моей любви, моих любимых,
Ваш краткий век, ушедшие друзья,
Исчезнет без следа в неисчислимых,
Несознанных веках небытия.
Вам все равно, - взойдет ли вновь светило,
Рождая жизнь бурливую вдали,
Иль наше солнце навсегда остыло,
И жизни нет, и нет самой земли...
Когда Самуил Яковлевич умолк, дочитав стихотворение, я не мог выдавить ни слова - спазм перехватил горло. Я был благодарен на этот раз тому, что поэт не попросил меня, как обычно, перечитать стихотворение. Сделать этого я был бы не в состоянии.
Прочитав стихотворение, Маршак сразу переменил тему, все более оживляясь, заговорил о самых разных вещах, которыми так плотно была насыщена его жизнь, заставляя тем самым, может быть, даже не без умысла, и меня отвлечься от тяжелых мыслей. Вокруг снова ярко пылал костер поэзии и жизни. И на этот раз встреча превратилась в увлекательнейшую беседу-лекцию...
Темы времени, вечности, жизни и смерти на склоне лет все больше занимали Маршака. Из-под его пера вышел довольно большой цикл философских стихов, которые он намеревался издать отдельной книгой. Как-то он даже обсуждал со мной ее заглавие: "Слово и время". В эту книгу непременно должно было войти стихотворение, заканчивающееся строфой:
Я думал, чувствовал, я жил
И все, что мог, постиг,
И этим право заслужил
На свой бессмертный миг.
Заслужил. Это бесспорно.
Примечания авторов сайта
1. Автор статьи имеет в виду младшую сестру С.Я. Маршака Лию Яковлевну Прейс (псевдоним Елена Ильина) ↑
2. Речь идет об Илье Яковлевиче Маршаке (псевдоним М. Ильин). ↑