Воспоминания о Самуиле Яковлевиче Маршаке. -
Воркута, 2002.
Публикуется с любезного разрешения автора.
А.Л. Рейшахрит
На детских стихах Самуила Яковлевича Маршака выросло не одно поколение современных людей. Подобно другим детям я хорошо знал его стихи. Они были простыми и ясными, и мне, ребёнку, казалось, что написать такие стихи так же просто, как и читать их.
Дети до определённого возраста редко задумываются, жив ли их любимый поэт или писатель. Тем более, что чаще всего, знакомясь с произведениями Пушкина, Андерсена, Маяковского, которые жили когда-то, дети приходят к выводу, что все писатели, по-видимому, жили когда-то.
Волею судьбы для меня в детстве имя Маршака было связано не только с книгами стихов и пьес. Это был в то время единственный писатель, о котором мне было доподлинно известно, что он жив, живёт в Москве, и что с ним даже можно увидеться или, во всяком случае, поговорить по телефону. Я всякий раз обмирал, когда, разговаривая с Москвой, моя мать - его племянница - передавала мне трубку. Мы жили в Ленинграде, и я тогда уже, пяти-шестилетним ребёнком, понимал, как невероятно занят Самуил Яковлевич, и от одного этого мне делалось неловко. На другом конце провода еле слышно (телефон в послевоенные годы работал скверно) раздавалось: "Здравствуй, милый! Скажи, милый, ты интересно живёшь? Много читаешь? Это очень важно, голубчик! И ещё, не забывай о том, что я Вас всех очень люблю!" Мне делалось совсем неловко, я едва мог что-либо внятное ответить, а после разговора становилось удивительно хорошо.
До сих пор я не перестаю поражаться, как в невероятно коротком разговоре Маршак умел передать самое главное, существенное. И в более поздние, зрелые годы встречи, разговоры, любое общение с Самуилом Яковлевичем производило необыкновенное действие: появлялся прилив сил, хотелось многое сделать и сделать, как следует.
Это было летом шестьдесят второго года в Крыму, на даче Тессели, близ Фороса. Сын Самуила Яковлевича1, улетавший следующим утром в Москву, должен был передать в издательство скомпонованный двухтомник переводов из Роберта Бёрнса2. Подборка стихов была уже сделана, но Самуил Яковлевич, придирчивый и требовательный к себе не меньше, чем к другим, хотел ещё раз проверить, все ли ладно.
Был вечер. Балконная дверь, распахнутая к морю, в чёрную южную ночь, не приносила свежести после дневной жары. Уставший после напряжённого рабочего дня, страдавший уже к этому времени ухудшением зрения, Самуил Яковлевич спросил: "Не хочешь ли, милый, мне немного помочь?". Я охотно согласился, и Самуил Яковлевич, откинувшись в кресле, обратился в слух. Я читал подряд стихи Бёрнса, а он пояснял мне, чем близки те или иные стихотворения, поставленные им в сборнике рядом. Иногда он перекладывал некоторые из них и опять пояснял, почему именно в таком расположении стихи должны лучше восприниматься. Излишне говорить, насколько интересным и захватывающим было для меня наше занятие. Я вошёл во вкус и, незаметно для себя, оттенил голосом иронию, скрытую в одной из строф. Самуил Яковлевич со свойственной ему щедростью тут же экспансивно похвалил меня за прекрасное чтение стихов. Это вряд ли было особенно прекрасно, но я был окрылён и продолжал чтение с энтузиазмом. Мы успешно и достаточно быстро закончили работу.
Самуил Яковлевич был очень интересным собеседником. Он любил рассказывать, вспоминать, говорить о литературе русской и зарубежной, прошлых веков и современной... Но он не только любил и умел рассказывать, он охотно давал советы и, наконец, что очень важно, - умел внимательно слушать. Стоило обратиться к нему с вопросом о каком-либо произведении искусства или даже просто по житейскому поводу, как тотчас его живой и острый взгляд устремлялся на собеседника. "Видите ли, голубчик!" - выдыхал он скороговоркой, резко поворачиваясь всем телом от нетерпения высказать свою мысль. И тут же просто, в двух-трёх фразах, крайне доброжелательно давал глубокие и точные советы. Это не были советы всезнающего мудреца: Маршак не просто многое знал, много повидал на своём веку. Он быстро и точно понимал суть вопроса, его оттенки, безошибочно чувствовал настроение собеседника. Настоящий талант собеседника - довольно редкий дар - был одной из сторон таланта Маршака.
При всей доброжелательности и мягкости Маршак всегда имел смелость сказать истинную правду, прямо указать на слабость или бесталанность.
Летом шестьдесят третьего года в Ялте к Самуилу Яковлевичу в Дом творчества пришел молодой человек с женой. Он попросил послушать свою сказку о кошке, написанную, как он сказал, для детей. Я не могу теперь вспомнить ни сюжета, ни содержания сказки. Помню только, как Самуил Яковлевич постепенно мрачнел, хмурился и опускал голову. К счастью, сказка оказалась короткой. Жена молодого человека сидела, как на иголках, по-видимому, чувствуя, куда клонится дело, и переживая за своего спутника. "Видите ли, голубчик, - сказал Маршак, когда автор кончил читать, - вымысел в сказке должен сочетаться с очень точными наблюдениями, иначе Вам никто не поверит, тем более - дети. Знаете ли Вы, что кошки всегда падают на все четыре лапы сразу, а у Вас что? Это же никуда не годится!". Обиженный автор и огорчённая жена удалились, сдержанно поблагодарив за критику. Самуил Яковлевич видимым образом расстроился, но и ответить иначе он не мог.
Вместе с тем, Маршак умел вовремя подбодрить, поддержать человека; это очень помогало при совместной работе. Известно, что многие его ученики после разговора с ним уходили в приподнятом настроении, словно окрылённые.
Настоящий талант далёк от узкого профессионализма. С.Я. Маршак любил, хорошо знал и ценил народные песни шотландские, английские, русские, еврейские, финские. В семье вспоминают, как в молодости вместе со своим братом Ильей Яковлевичем3 он представлял в лицах исполнение финских и еврейских песен, колоритно и точно оттеняя национальные особенности.
Любовь к народным песням Маршак сохранил до конца жизни. Летом шестьдесят третьего года в Ялте как-то под вечер у Самуила Яковлевича собралась небольшая компания друзей и родственников. Разговор коснулся переведённых им английских и шотландских песен. Самуил Яковлевич оживился, вспомнил мелодии, ему стала подпевать сестра Лия Яковлевна4. Сначала они пели на английском языке, затем тут же - на русском. Пожалуй, именно при таком исполнении особенно ясно можно было почувствовать конгениальность его переводов.
Маршак был тонким ценителем классической музыки и исполнительского мастерства. Однажды, когда речь зашла об исполнении классической музыки, он сказал: "Когда медная труба пытается играть нежно - это так трогательно!".
В жизни и в искусстве Маршаку не были свойственны парадность, поза и вообще любая мишура. Именно эта цельность души позволила ему до глубокой старости сохранить искреннее, чистое, почти детское восприятие; это же очищало тех, кто общался, беседовал с ним. Часто, читая свои стихи или переводы с астматическим присвистом, он начинал совершенно задыхаться от смеха, дойдя до места, двадцать раз читанного, но по-прежнему невероятно смешного для него, автора.
В документальном фильме о С.Я. Маршаке (кажется 1958 года) есть такой эпизод. Маршак, сидя среди детей, слушает в исполнении И.В. Ильинского стихотворение "Поросята". Зная, что может попасть в кадр, он всеми силами старается не смеяться. Но вот Ильинский произносит:
- "И, если сказать не умеешь "хрю-хрю", - визжи, не стесняясь: "И-и!", и мы видим, как Маршак, уже более не в силах сдержаться, хохочет и аплодирует чтецу вместе со всеми.
Часто, говоря о скромности человека, имеют в виду его тихий нрав, внешнюю застенчивость. Я полагаю, что в действительности скромность в другом: она опирается на уважение к личности и профессии окружающих нас людей. Хорошо известно, что Самуил Яковлевич всегда по-взрослому уважительно разговаривал с детьми, ценя и щадя развивающуюся личность ребенка. Или, например, я не помню, чтобы, представляя родных гостям или знакомым, Маршак не назвал бы их профессии: "Мой сын - физик, моя сестра - литератор"...
В связи с этим приходит на память и такой случай. Летом шестьдесят третьего года в Ялте обитатели Дома творчества упросили Самуила Яковлевича устроить что-то вроде небольшого авторского вечера. После некоторого колебания он согласился. Вечер проходил в холле третьего этажа. Маршак сидел за небольшим столом лицом к широкой мраморной лестнице и читал стихи. Слушатели, человек двадцать-тридцать, разместились в мягких креслах и на диванах вдоль стен. Прочитав с десяток стихотворений, Маршак поднял голову. По лестнице поднимался поэт Светлов, которого Самуил Яковлевич очень любил. Прервав чтение, Маршак улыбнулся: "А вот поэт Михаил Аркадьевич Светлов!" - и захлопал в ладоши. Слушатели поддержали его аплодисментами, приветствуя вошедшего поэта. Поклонившись и не желая мешать собравшимся, Светлов боком двинулся к колонне, расположенной у края при входе на площадку: "Что Вы, что Вы, продолжайте, пожалуйста!" - и быстро протиснулся за колонной в коридор. Конечно, я знал, что здесь было не просто взаимное уважение, но и взаимная любовь. И все же, те простые и естественные знаки внимания, которыми не постеснялись публично обменяться поэты, заставили меня, на фоне этой сцены, задуматься о проявлениях истинной человеческой скромности.
Вспоминая о Самуиле Яковлевиче, невозможно не упомянуть о его семье. Их было шестеро - три брата и три сестры. Отец их, талантливый человек необычайного трудолюбия, днями пропадал на заводе, но никогда не оставлял на мать занятия детьми. Все свое свободное время он посвящал детям, их образованию. Мать Самуила Яковлевича была человеком разносторонних интересов и талантов с удивительно мягким и добрым характером.
Дома постоянно устраивались импровизированные представления, игры, в которых участвовала вся семья.
В занятиях с детьми родителям помогали старшие, опекая младших; особенно трогательной была забота братьев о сёстрах.
Такая атмосфера трудолюбия, дружбы, взаимной теплоты и поддержки талантов не могла не повлиять на характеры и судьбы детей. Не случайно в этом поколении из семьи вышло три писателя: кроме Самуила Яковлевича его младшие брат и сестра. В эти старые, добрые семейные традиции уходит корнями и то, что до сих пор сильно разветвлённая и разбросанная по свету семья Маршаков всегда собирается вместе в трудные минуты.
Люди творческого труда работают постоянно, где бы они ни находились. Это приходит на ум, когда вспоминаешь стиль работы Самуила Яковлевича Маршака, его целенаправленную и неутомимую творческую деятельность.
В своих воспоминаниях о С.Я. Маршаке К.И. Чуковский писал: "Мастерство такое, что не видать мастерства"5. Однако, не так просто, как кажется на первый взгляд, представить себе, каким образом достигалось это мастерство, каким тяжёлым трудом, точно названным И.А. Кассирским подвижничеством, подвигом6, давалась та стихотворная, музыкальная, ритмическая лёгкость и законченность, которая неразрывно связана для нас с произведениями Маршака.
Маршак работал невероятно много, сосредоточенно, нарушая все режимы питания и сна. Порой казалось, что Самуила Яковлевича мирская пища не интересует вовсе, что он жив работой и беседами. Никакое позднее время не могло заставить его прервать работу. Даже во время болезни, прикованный к постели, Самуил Яковлевич начинал работать сразу, как только чувствовал малейшее улучшение. Его сестра Лия Яковлевна вспоминала, что, находясь в больнице, он начинал выпрашивать у неё бумагу и авторучку, едва ощутив первые признаки улучшения после очередной пневмонии; она не противилась его просьбам, и работа неизменно ускоряла его выздоровление.
Очень часто Маршак продолжал работать над своими произведениями и после того, как они попадали на стол редакции, и даже в типографию. Бывало так, что уже при считывании вёрстки Маршак целиком заменял строки, строфы и чуть ли не целые стихотворения на новые, более совершенные варианты, и очень сердился, что приходилось упрашивать переделать набор. "Нет, голубчик, прежний вариант оставить невозможно, он никуда не годится!" - говорил он в телефон, с трудом сдерживая досаду. Наконец, после долгого разговора Самуил Яковлевич, все ещё расстроенный, клал трубку и устало произносил: "Как будто бы удалось уговорить".
Маршак вообще очень неохотно выпускал свои произведения из рук, постоянно беспокоясь об их судьбе в редакции, а главное - он считал, что стихотворение всегда можно улучшить, доработать, пусть даже оно и отправлено в печать.
В законченности произведений С.Я. Маршака можно убедиться на примере как его детских стихов, так и переводов, лирики, пьес. Одним из интересных, по-моему, проявлений такой законченности является афористичность его детских стихов. В результате в русском языке появилось много пословиц, поговорок, присказок.
Вот некоторые из них:
- Рвать цветы легко и просто детям маленького роста.
- Разевает щука рот, а не слышно, что поёт.
- Бегемот разинул рот, булки просит бегемот.
- Вот какой рассеянный с улицы Бассейной.
- Это что за остановка - Бологое иль Поповка?
- Это он, это он ленинградский почтальон.
- Ничего идут дела, голова ещё цела.
- Ищет в печке, и в ведре, и в собачьей конуре.
- Что ни делает дурак, всё он делает не так.
- Что касается бритья - брился папа, а не я!
- Не учи молчать другого, а молчи побольше сам!
- Тебе, дорогой, оттого не лежится, что слишком легка у тебя голова!
А вот и совершенно плакатное двустишье:
Пусть помнит каждый гражданин,
Пожарный номер: ноль-один!
Эти и многие другие поговорки и присказки пришли в наш лексикон из хорошо известных стихотворений Самуила Яковлевича Маршака: Детки в клетке (1923), Сказка о глупом мышонке (1923), Веселая азбука (1939), Вот какой рассеянный (1930), Почта (1927), Волк и лиса (1935), Книжка про книжки (1924), Дураки (1924), Хороший день (1940), Угомон (1958), Ванька-встанька (1937), Пожар (1952).
Достаточно взглянуть на годы написания стихов, чтобы ещё раз убедиться, как давно бытуют у нас эти поговорки.
Получилось так, что я оказался одним из очевидцев создания целого ряда четверостиший, которые легли затем в основу книги "Лирические эпиграммы"7, последнего сборника, сданного в редакцию самим поэтом. Сборник увидел свет уже после смерти Самуила Яковлевича.
Этот маленький сборник вместил в себя мудрость житейскую, преломлённую в сознании поэта. В самом деле, когда ваш "досуг... просторен и тих", откройте его и почти наверняка вы найдёте строчки, созвучные вашему настроению и раздумьям. Более того, быть может окажется, что наиболее точное выражение ваших мыслей заключено именно в лирических строчках сборника8.
Я хочу вернуться к тем временам, когда сборник "Лирические эпиграммы" ещё не был готов, когда стихи, вошедшие затем в него, ещё продолжали рождаться. Для меня многие четверостишья сборника были как бы составной частью тех бесед, которые вёл с нами Самуил Яковлевич тёплыми летними вечерами шестьдесят второго и шестьдесят третьего годов в Ялтинском Доме творчества.
Большинство стихотворений Маршак переделывал по много раз, объясняя, что четверостишье, являясь самостоятельным стихотворением, обязано отличаться законченностью. Притом, в силу краткости - быть лаконичным, с максимальной смысловой и поэтической нагрузкой на каждое слово. Самуил Яковлевич читал нам различные варианты, перечитывал, сопоставлял, выбирал лучшие, как бы вовлекая слушающих в процесс творчества.
В течение нескольких вечерних бесед подряд Самуил Яковлевич возвращался к разговору об основах поэтического и вообще художественного творчества. И дальше - как естественное продолжение своих пояснений - Маршак предлагает нам послушать варианты четверостишья, которое вошло затем в сборник в таком виде:
Питает жизнь ключом своим искусство.
Другой твой ключ - поэзия сама.
Заглох один, в стихах не стало чувства,
Забыт другой, строка твоя нема.
В другой раз в разговоре о творчестве А.С. Пушкина, Маршак замечает: "Вы обращали внимание, что Пушкин помещает небо в верхнюю строчку, а море - в нижнюю:
В синем небе звёзды блещут,
В синем море волны хлещут;
и дальше опять:
Туча по небу идёт,
Бочка по морю плывёт."
"Я не думаю, - продолжает Маршак, - что это сделано специально, скорее всего - это гениальная интуиция". И, улыбнувшись, читает своё:
Пусть будет небом верхняя строка,
А во второй клубятся облака,
На нижнюю сквозь третью
дождик льётся,
И ловит капли детская рука.
В одном из разговоров о бережном отношении к людям, к товарищам, к родным Самуил Яковлевич как бы подытоживает сказанное:
Мы принимаем всё, что получаем,
За медную монету, а потом -
Порою поздно - пробу различаем
На ободке чеканно-золотом.
А вот, сидя после ужина в глубине полутёмной лоджии, Маршак смотрит в освещённый луной южный парк, откуда доносится стрекотанье цикад, и после недолгого молчания, отведя в сторону руку с сигаретой, произносит:
Как быстро палящее солнце зашло,
Исчезло в морской глубине,
Оставив безоблачной ночи тепло
И свет приглушенный - луне.
Есть в этом сборнике среди других тема жизни и смерти; эта же тема в ином, несколько необычном ключе прозвучала и в посмертно опубликованном четверостишьи (Новый мир, № 9, 1964, стр. 44-48), найденном на письменном столе поэта его сыном Иммануэлем Самойловичем:
Не надо мне ни слёз, ни бледных роз, -
Я и при жизни видел их немало.
И ничего я в землю не унёс,
Что на земле живым принадлежало.
Для меня это четверостишье прозвучало в то время как бы заключительным аккордом к сборнику: Маршак откликнулся и на собственную кончину. И только в следующий миг меня поразила нелепость мелькнувшей мысли...
Маршак не хотел траурной тяжести для близких. По его завещанию в день похорон в его квартире звучали записи любимых им шотландских песен...
Всякий раз, когда я перечитываю или вспоминаю четверостишья сборника "Лирические эпиграммы", перед глазами неизменно встают теплые ялтинские вечера тех лет, лоджия в комнате Самуила Яковлевича в Доме творчества, заставленная лёгкими соломенными креслами вокруг плетёного стола, и долгие беседы.
Несмотря на свою невероятную занятость и частые недомогания, Самуил Яковлевич охотно вёл эти беседы, будь то широкая аудитория, круг друзей или родственники. Глубина и разносторонность таких бесед свидетельствовали, как мне кажется, о том, что Маршак понимал, насколько они важны, в частности, для воспитания литературного вкуса слушающих. Эти беседы я бы назвал школой поэзии.
Вот, например, читая нам переводы из В. Блейка, над которыми, как известно, Маршак работал практически всю жизнь, он говорил: "Знаете, чем меня привлекает Блейк, чем по-моему он прежде всего близок нам - своей поразительной диалектичностью восприятия. Из наших поэтов позднего времени, пожалуй, ближе всех к нему Блок. И потом, Блейк заставляет думать, а это очень важно и, к сожалению, бывает не так уж часто".
Самуил Яковлевич снова и снова обращался за примерами к поэзии А.С.Пушкина: "Вслушайтесь в пушкинские строчки:
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился
Слышите, какое гениальное найдено слово - ше-сти-кры-лый, оно создаёт иллюзию настоящего препятствия!".
У меня создавалось впечатление, что Самуил Яковлевич просто знает наизусть всю мировую или, по крайней мере, русскую поэзию, с таким энтузиазмом цитировал он огромные куски из произведений самых разных поэтов, вспоминал их же черновые варианты, сопоставлял, сравнивал, пояснял.
"Знаете, у меня есть строчка, подсказанная Твардовским. Помните: - Как вежлив ты в покое и в тепле...* Мне никак не давалась последняя строка, всё казалось - слабо. Я с досады пожаловался Александру Трифоновичу, и он тут же произнёс: "... или в толпе у керосинной лавки". Вообще, это обычное явление и у Твардовского тоже есть строчки, подсказанные мною, и у Саши Чёрного".
После этого разговор переходил в увлекательный рассказ о сатирической поэзии, о том какой это интересный и трудный жанр, каким мастером этого жанра был Саша Чёрный, о дружбе с Сашей Чёрным, с Михаилом Зощенко.
Особенно горячо Самуил Яковлевич говорил о молодых поэтах. Неудачи или промахи своих любимцев переживал тяжело. Как-то в ялтинском Доме творчества он читал вслух новое стихотворение Новеллы Матвеевой, которое она показывала ему раньше.
Я не помню, было ли оно в свежем номере журнала или в письме, присланном поэтессой.
Дочитав до конца, он откинулся в кресле со вздохом досады - "Ох, зачем же она испортила такое стихотворение?!". Мы, не знавшие первого варианта, не сразу поняли, в чем дело. Оказалось, что поэтесса заменила в последней строфе строку или несколько слов. И тут же Маршак стал вспоминать, как стихотворение А.С. Пушкина было испорчено уже в наше время издателем, заменившим последнюю строку, взяв ее из пушкинского черновика. "Как можно было так делать! Ведь недаром Пушкин оставил этот вариант именно в черновике!".
С.Я. Маршак постоянно заботился о ком-либо из своих учеников или друзей: советовал, помогал подготовить или отстоять публикацию.
К себе внимания он не ждал и не искал. Поэтому проявление такого внимания всегда глубоко трогало его.
Вспоминаю последний приезд Самуила Яковлевича в Ленинград. Это было в 1957 году - в конце ноября или в декабре. Самуила Яковлевича давно ждали - он был приглашён ленинградскими писателями по случаю своего семидесятилетия. Ему забронировали удобный номер в Европейской гостинице. В Доме писателей имени В.В. Маяковского был устроен в его честь вечер.
Меня попросили поехать за Самуилом Яковлевичем в гостиницу и привезти на вечер. Видимо, он начал уже по-стариковски немного волноваться, что придется ехать одному с незнакомым шофёром, и поэтому был рад моему появлению. Однако, в следующую минуту лицо его сделалось озабоченным: пора было ехать, встречаться с друзьями, с учениками, а он был и без того взволнован и растревожен встречей с городом, в который не приезжал почти двадцать лет.
В машине он поминутно спрашивал, где мы едем, подчас не сразу узнавая места. Улицы он называл по-старинному. Я попросил шофёра проехать по Невскому и по набережной. "Скажи, милый, а Невский больше не переименовали?" - с тревогой в голосе спрашивал Самуил Яковлевич. И, едва успев успокоиться, уже боялся пропустить знакомые места: "Это мы у Большой Морской остановились?" Здание Дома книги, где под его руководством работала редакция ДЕТГИЗа, Главный штаб, Зимний Дворец, Троицкий (как он называл) мост - всё это вызывало у него приятные воспоминания; чувствовалось, что в этот момент он был дома - старый ленинградец, волею судьбы переселившийся в Москву.
В зале Дома писателей Самуила Яковлевича, усадив на сцене, долго приветствовали аплодисментами, потом по очереди выходили к трибуне с добрыми, тёплыми словами.
Один из учеников и соратников Самуила Яковлевича - драматург Евгений Львович Шварц - был тяжело болен, но, несмотря на строжайшее предписание врачей лежать в полном покое, в тот день утром записал на плёнку очень тёплое приветствие, которое по его просьбе было воспроизведено в зале, где чествовали юбиляра.
Самуила Яковлевича поздравили "Двенадцать месяцев" - актёры Ленинградского ТЮЗа вместе с А.А. Брянцевым, романсы на сонеты Шекспира исполнил Ефрем Флакс...
Наконец, руководивший вечером поэт Александр Прокофьев предоставил слово юбиляру. Маршак поднялся на трибуну и, произнеся сдавленно: "Дорогие товарищи!", закашлялся, стал наливать воду из графина, боясь, что заметят выступившие слёзы. Родной ему город, встреча с близкими людьми, фейерверк внимания со стороны этих людей - всё это глубоко растрогало и взволновало Самуила Яковлевича. И долго ещё голос его дрожал, пока он не начал читать свои новые стихи и переводы...
В последние годы жизни С.Я. Маршак работал особенно много. Совершенно больной, обессиленный болезнями, он часто повторял, что обязан успеть еще много.
Два последних лета 62-го и 63-го годов Самуил Яковлевич провёл в Крыму - в Тессели и Ялте. Часто во время бесед, которые возникали за завтраком, обедом или ужином, он вдруг прерывал разговор, вспомнив об отложенной работе. Лицо его делалось сосредоточенным. С усилием, опираясь на ручку кресла и палку, он вставал и с неожиданной стремительностью направлялся в кабинет. В работу, как и раньше, он погружался молниеносно, и уже через минуту его невозможно было оторвать от неё.
Его последними крупными произведениями, которые он непременно хотел успеть закончить и закончил, были сборник "Лирические эпиграммы", переводы из Вильяма Блейка - плод полувекового труда, и пьеса "Умные вещи", начатая еще в 22-23 годах. Эта пьеса впервые появилась в журнале "Юность" в одном номере с некрологом о смерти писателя.
А. Рейшахрит
Ленинград, Воркута, 1977, 1986, 2002 гг.
Примечания
1. Иммануэль Самойлович Маршак (1917-1977) - доктор технических наук, известный разработчик импульсных источников света, в частности ламп "Сириус", в свое время освещавших площадь трех вокзалов в Москве - одна лампа прекрасно освещала всю площадь. Авиаторы до сих пор называют импульсные лампы, укреплённые на фюзеляже самолетов гражданской авиации, "лампочками Маршака". Вместе с тем, И.С. Маршак известен и как член секции переводчиков Союза писателей СССР, автор художественных переводов двух романов Джейн Остин, английской писательницы ХVШ - начала ХIХ века. ↑
2. Роберт Бёрнс в переводах С. Маршака. Избранное в двух книгах. - М.- СП., 1963. ↑
3. Впоследствии писатель М. Ильин (1895-1953). ↑
4. Писательница Елена Ильина (1901-1964). ↑
5. "Я думал, чувствовал, я жил". Воспоминания о С.Я. Маршаке. - М. - Советский писатель, 1971.- С. 101. ↑
7. С. Маршак. Лирические эпиграммы. - М. - Советский писатель, 1965. ↑
8. В 1996 году стереотипное переиздание этого сборника сделал Александр Иммануэлевич Маршак, работающий над архивом Самуила Яковлевича. ↑
*. Как вежлив ты в покое и в тепле...
Но будешь ли таким во время давки
На повреждённом бурей корабле,
Или в толпе у керосинной лавки. ↑