"То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком...
Девушки скрывали свою невинность, супруги - верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения - признаком утонченности. Этому учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия...
Замученный бессонными ночами, оглушающий тоску свою вином, золотом, безлюбой любовью, надрывающими и бессильно-чувственными звуками танго - предсмертного гимна, - он (Петербург) жил словно в ожидании рокового и страшного дня".
Эти строки, завершающие первую главу романа А.Н. Толстого "Сестры", не являются, конечно, исчерпывающей и полной характеристикой эпохи; в них речь идет о следствиях, а не о причинах. Но они помогают ощутить самый "воздух" времени. Они как бы дополняют своей конкретностью гневные ямбы, давно уже ставшие для нас самым сильным выражением духовной жизни поколения, "рожденного в года глухие":
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть, и ненависть к отчизне...
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи...
Эта "ненависть к отчизне", о которой с такой болью говорит Блок, в иных изломанных душах принимала чудовищные формы сладострастного самооплевыванья, радостного, ликующего глумления над всем опытом истории российской. То, что для Блока было источником боли и ненависти, для них становилось источником злобного торжества по поводу этого мерзостного и гнилостного тупика, которым завершился весь "петербургский период" русской истории. Особенно обнаженно и художественно сильно эта общественная тенденция выплеснулась в одной из статей Василия Розанова. Медному всаднику, ставшему символом величия русской государственности, Розанов противопоставляет чудовищно уродливый памятник Александру III:
"К статуе Фальконета, этому величию, этой красоте, поскакавшей вперед России... как идет придвинуть эту статую России через 200 лет после Петра, растерявшей столько надежд!.. Как все изящно началось и неуклюже кончилось!..
Водружена матушка-Русь с царем ее. - Ну, какой конь Россия, - свинья, а не конь... Не затанцует. Да, такая не затанцует, и, как мундштук не давит в нёбо, матушка-Русь решительно не умеет танцевать ни по чьей указке и ни под какую музыку... Тут и Петру Великому "скончание", и памятник Фальконета - только обманувшая надежда и феерия..."
И дальше:
"Зад, главное, какой зад у коня! Вы замечали художественный вкус у русских, у самых что ни на есть аристократических русских людей, приделывать для чего-то кучерам чудовищные зады. Вкус к заду - это и есть родное, мое, наше, всероссийское. Задом (надо бы сказать грубее) живет человек, а не головой... Вообще говоря, мы разуму не доверяем..."1
Пока еще все это может быть понято как сатирическое глумление над пресловутыми "свинцовыми мерзостями русской жизни". Но вот внезапно, хотя и страшно естественно, глумление трансформируется в самое неподдельное, самое искреннее признание в любви. Истовой, звериной любви именно к этим "свинцовым мерзостям", к чудовищному всероссийскому свинству:
"И до чего нам родная, милая вся эта Русь... Ну и что же, все мы - тут, все - не ангелы. И плутоваты, и умны, и лгунишки при случае, и на циничный анекдот мастера... Монумент Трубецкого, - единственный в мире по всем подробностям, по всем частностям, - есть именно наш русский монумент... Нам другой Руси не надо, ни другой истории"2.
Похоже на то, что юношеское стихотворение Маршака о боге, превратившемся в свинью, - не просто пересказ старой легенды. Похоже на то, что этот сюжет был навеян не только знакомством с древним индийским эпосом.
"Песнь торжествующей свиньи" (так назвал статью В. Розанова один из его современников) звучала в те годы весьма громко и на самые разные голоса.
В тех же "Сестрах", рассказывая о том, как журналист Антошка Арнольдов в день объявления войны с Германией сладострастно описывает погром здания немецкого посольства, А.Н. Толстой замечает:
"Антошка зажмурился, мурашки пошли у него по спине. Какие слова приходилось писать! Не то что две недели тому назад, когда ему было поручено составить обзор летних развлечений. И он вспомнил, как в буффе выходил на эстраду человек, одетый свиньей, и пел: "Я поросенок, и не стыжусь. Я поросенок, и тем горжусь. Моя маман была свинья, похож на маму очень я..."
Разумеется, это - буфф, непритязательный, дешевый эстрадный юмор. Не станут же в Мюзик-холле петь: "Человек - это звучит гордо!" Но в данном случае эстрада лишь разменивала на "медяки" (то есть делала общедоступным и общеупотребительным) "золото" идей, имеющих хождение в узком кругу избранных. Избранные смаковали стихотворение Верхарна, переведенное Брюсовым:
Стада больших свиней - и самки и самцы -
Угрюмым хрюканьем переполняли поле;
Толпились на дворе и бегали по воле,
Тряся молочные, отвислые сосцы.
И близь помойных ям, лучами озаренных,
В навозной жижице барахтались, толпясь;
Мочились, хвост завив, уставя ноги в грязь,
И лоснился узор щетин их очервленных!
Это была, так сказать, эстетика свинства.
А вскоре появились поэты, ставшие откровенными глашатаями свинства, прямо и недвусмысленно говорящими от его имени:
Я жрец я разленился
к чему все строить из земли
в покои неги удалился
лежу и греюсь близь свиньи
на теплой глине
вспарь свинины
и запах псины
лежу добрею на аршины
Это произведение Алексея Крученых в сущности уже ничем не отличается от эстрадной песенки "Я поросенок, и не стыжусь...". Разве только некоторым косноязычием и демонстративным отказом от знаков препинания.
Я полагаю, приведенных цитат более чем достаточно для того, чтобы установить несомненно российское звучание юношеского стихотворения Маршака. Сюжет, заимствованный из сказаний Рамакришны, явился аллегорическим откликом на весьма конкретные обстоятельства места и времени.
При этом очень важно, что автору стихотворения, как мы уже убедились, не только чуждо, но и прямо-таки отвратительно сладострастное смакование свинства.
Для Маршака превращение бога в свинью реально. Но это превращение внушает ему не ужас, а скорее иронию:
Так в забвенье и покое
Прожил Вишну много дней.
Полюбил он все земное,
Отыскал других свиней.
Материнства страстной жаждой
Неожиданно объят,
Он на солнышке однажды
Вывел резвых поросят...
А кроме того, при всей своей реальности это не окончательное и безнадежное перерождение "божественного всадника" в свинью, как у Розанова.
Велика, - сказал учитель, -
Майи призрачная власть.
На земле и небожитель
Может в сеть ее попасть...
Власть "Майи" велика, но призрачна. Это наваждение, которое можно стряхнуть с себя как дурной сон:
И, смеясь, на Гималаи
Небожители ушли
Из тумана лживой Майи,
От обманутой земли...
Разумеется, я вовсе не собираюсь изображать юношу Маршака этаким одиноким борцом с апологетами "свинства". Слишком хорошо известно, что в России и в русской литературе тех лет идеологам типа Розанова противостояли весьма мощные общественные силы. Достаточно вспомнить яростные статьи Горького - "Заметки о мещанстве", "О карамазовщине", "Еще о карамазовщине", в которых он обращался ко всем "духовно здоровым людям", ко всем, "кому ясна необходимость оздоровления русской жизни".
Сохранилось интересное письмо Горького Розанову.
В 1905 году В.В. Розанов поделился с А.М. Горьким владевшим им трагическим сознанием полной бессмысленности, ненужности своей литературной работы.
Горький отвечал:
"Уважаемый Василий Васильевич!..
Драму Вашу, мне кажется, я чувствую...
Откуда она? Я так объясняю: однажды, в юности, я видел картинку - бедный, хилый мальчик с большими умными очами на грустном лице принес собаке в конуру кусок хлеба. Собака была такая славная, здоровая, добродушно угрюмая, но почему-то ее приковали на цепь, она протягивала морду до куска хлеба, а мальчик боялся подойти к ней ближе. И так они стояли друг против друга, боясь и не понимая. Подошла большая сытая свинья и, понюхав воздух, вырвала хлеб из рук мальчика. Он убежал прочь...
Вот Вы работали много и талантливо и вдруг с недоумением и болью видите: "ничего ненужно!". Почему? Потому что служили свинье - пресыщенному, нездоровому, ленивому и жадному животному, которое одинаково равнодушно жрет Бодлера, и Толстого, и рокфор, Розанова, Бальмонта, Горького, устрицы, парижские альманахи и порнографические фотографии"3.
Вряд ли Горький имел в виду конкретно ту статью, о которой у нас шла речь. Скорее всего в 1905 году он ее даже и не читал. Тем страшнее и убийственнее приговор, содержащийся в этом непроизвольно возникшем образе.
Маршак, как хорошо известно, был учеником и литературным воспитанником Горького. Вместе с тем следует отметить, что вера в конечное торжество человечности, в безусловное поражение мирового "свинства", выраженная в юношеском стихотворении Маршака, - еще весьма и весьма абстрактна. Угроза свинства рассматривается как бы со стороны, вернее, с некой олимпийской высоты.
Невольно тут приходят на память знаменитые слова Гейне:
"Кто хвалится, что сердце его осталось целым, тот признается только в том, что у него прозаическое, далекое от мира, глухое, закоулочное сердце. В моем же сердце прошла великая мировая трещина..."
Великая мировая трещина с тех пор, как были сказаны эти слова, бесконечно расширилась, превратилась в пропасть. Но сердце Маршака, как мы видим, - осталось в целости и сохранности. Он трезв, спокоен, ироничен.
Позже нам еще придется вернуться к этому свойству личности Маршака, столь редкому для поэта. Сейчас же отмечу только, что трагическое ощущение краха нравственных норм, падения нравственных ценностей в ту пору, когда Маршак делал свои первые литературные шаги, уже перестало быть привилегией избранных, болезненно чутких натур. Оно стало модой. "Этому учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия".
Молодой, вступающий в литературу писатель крайне редко обладает иммунитетом по отношению к модным суждениям и взглядам. Чаще всего он если и преодолевает их, то не сразу, да и то с большим трудом и не всегда до конца. Слишком велика боязнь отстать, показаться наивным, провинциальным. А ведь явление, о котором идет речь, было чем-то гораздо более значительным, нежели просто модное литературное поветрие.
Один из чутких русских критиков того времени писал в статье 1908 года (именно в этом году юноша Маршак начал осознавать себя профессиональным литератором):
"Русская литература считается наиболее учительной из великих литератур; существеннее то, что она принадлежит к наиболее честным... Ломаки, и фокусники, и спекулянты литературы были у нас всегда, но не в ядре, а по окраинам литературы; их всерьез не брали. А по большой дороге шли большие, крепкие, ясные и прежде всего честные, бесконечно честные люди.
Не видно теперь не то что людей, а именно этой большой дороги - может быть, только нам не видно, близоруким современникам, которые всегда узнаем из истории, что не видели того, что было у нас под носом..."4
Теперь, без малого пятьдесят лет спустя, все мы прекрасно знаем, что и тогда "большая дорога" была. Но вот оказывается, далеко не всем современникам, даже чутким и умным, она была видна.
Как же могло случиться, что молодой литератор, делающий первые робкие шаги, не только разглядел эту "большую дорогу", но и уверенно ступил на нее, и как будто даже ни разу не сбился, не сошел в сторону, словно бы обладал каким-то точным прибором, предупреждающим на каждом опасном повороте: "Осторожно, слева топь...", "внимание, справа - незримая пропасть..."
В самых ранних стихах Маршака присутствует это ясное чувство человека, знающего свой путь и уверенного в достижении цели. В сложном мире сотен разбегающихся дорог, пролетающих мимо поездов, звенящих рельсов он осознает себя пешеходом. Но - странное дело! - этот пешеход вовсе не склонен ощущать себя путником, отставшим от быстрых скоростей своего века. Наоборот:
В пути с утра до первых звезд,
От бурь не знает он защиты,
Но много дней и много верст
Его терпению открыты.
Пронесся поезд перед ним,
Прошел, стуча по каждой шпале,
Оставив в небе редкий дым
Да бледный след на тусклой стали.
Звенит встревоженная тишь,
Гудит смятенная дорога,
Но он спокоен: "Ненамного
Опередишь!"
Что же было источником этого ясного знания своего пути, этой спокойной уверенности?