Б. Сарнов
|
Что знаешь в детстве - знаешь на всю жизнь, но и: чего не знаешь в детстве - не знаешь на всю жизнь. М. Цветаева. |
Для Маршака эта запальчивая формула не была гиперболой, нарочитым полемическим преувеличением. Для него на самом деле была неисчислима ценность того "багажа", который человек в силах унести, забрать с собой в жизнь из детства. Недаром с такой нескрываемой неприязнью написал он о существовавшей некогда пословице, согласно которой "дети не живут, а жить готовятся". Нет, не готовятся жить, а именно живут! И дай бог всем взрослым жить такой полной и интенсивной жизнью. Ребенок - не "черновик человека", не "предварительный набросок". То, что он узнаёт в детстве, не убирается потом, как убираются строительные леса. Наоборот! Это становится сердцевиной, центром его человеческой личности.
В не так давно опубликованных дневниковых записях Э. Казакевича есть такая:
"Только дети считают свой дом и свою семью незыблемой, вечной, прекрасно-постоянной крепостью. Взрослые же, их родители, построившие его, знают его недолговечность, шаткость, знают, что это табор: они знают начало и видят конец. Но, к счастью, и они были детьми и когда-то испытывали радостную веру в постоянство и незыблемость. Воспоминания детства - это воспоминания о постоянстве, устроенности, незыблемости окружающего мира. Поэтому они кажутся прекрасными"1.
И рядом:
"Он думал, что мир как создан испокон веку, таков он будет и есть. Это мир благополучный, веселый и - главное - необычайно целесообразный. Все в нем устроено верно - так, чтоб людям, в частности ему, было хорошо (вернее, целесообразно). Но позднее оказалось, что это не так... Умер отец, умерла мать, из людей, казавшихся авторитетами, ничего не получалось. Нецелесообразность жизни стала ясной. И только гораздо позднее он понял, что она целесообразна, но целесообразностью высшей, не на человека рассчитанной, а на всю природу2.
Эти два маленьких отрывка могут служить прекрасным комментарием ко многим "программным" стихам Маршака. Ему тоже было свойственно это горькое сознание, что самый прочный человеческий дом - это "табор", как он говорил - "привал среди кочевья":
- Намного мы твой век переживем, -
Мне говорят за окнами деревья, -
Нам этот сад - родной, обжитый дом,
А для тебя - привал среди кочевья.
И он тоже не склонен был испытывать болезненной зависти к деревьям, которые его переживут, со спокойной мудростью принимая целесообразность мира, рассчитанную не на одного человека, а на всю природу:
Человек - хоть будь он трижды гением, -
Остается мыслящим растением.
С ним в родстве деревья и трава.
Не стыдитесь этого родства.
Ощущение постоянства, устроенности, незыблемости мира рано или поздно рушится. Это случается в жизни каждого человека. А вот то, что, по словам Казакевича, "происходит позднее", случается далеко не с каждым. Не к каждому вновь возвращается уверенность в том, что жизнь все-таки целесообразна, - но только другой, высшей целесообразностью.
Утрата веры в целесообразность, в конечную разумность, осмысленность бытия всегда чревата трагедией. Эту трагедию на свой лад пытались выразить все поэты мира. По-своему выразил ее и Маршак:
Все те, кто дышат на земле, -
При всем их самомнении -
Лишь отражения в стекле,
Ни более, ни менее.
Каких людей я в мире знал,
В них столько страсти было,
Но их с поверхности зеркал
Как будто тряпкой смыло.
Я знаю: мы обречены
На смерть со дня рождения.
Но для чего страдать должны
Все эти отражения?
И неужели только сон -
Все эти краски, звуки,
И грохот миллионов тонн,
И стон предсмертной муки?..
Стихотворение это Маршак не успел опубликовать при жизни: это одно из самых последних произведений поэта. Впрочем, не исключено, что ждать его опубликования пришлось бы довольно долго, даже будь оно написано двумя (или тремя) десятилетиями раньше. Ведь в ту пору господствовало убеждение, что мысль о смерти недостойна советского поэта, певца и глашатая победившего класса. Согласно азбучным истинам вульгарной социологии, о смерти полагалось задумываться лишь выразителям идеологии класса умирающего, сходящего с исторической арены.
Между тем, по глубокому замечанию одного поэта, искусство всегда неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь.
Напряженная потребность думать о смерти необходима человечеству во имя жизни, она нужна для преодоления парализующего духовные силы человека гипнотического страха небытия.
Так или иначе мысль о смерти рано или поздно предстает перед каждым человеком как вопрос о реальности, о смысле, о ценности и подлинности всех дум и чувств, обуревающих его сейчас, в данный момент, живого. Если смерть - это абсолютная гибель личности, распад, полное растворение в небытии, то мысль об этом парализует человека сейчас, в самый миг переживания и, таким образом, обесценивает, превращает в бессмыслицу каждое его переживание, каждое свободное проявление его личности.
Именно поэтому материалист Гете, в глубине души не веря в загробную жизнь, считал, что человечество не может обойтись без этой веры. Он формулировал это так:
"Для мыслящего существа совершенно невозможно представить себе небытие, прекращение мышления и жизни, поскольку каждый носит в самом себе доказательство бессмертия, при том непроизвольно. Но лишь только человек захочет... догматически доказать или понять продолжение личного существования за гробом, лишь только вздумает облечь это внутреннее восприятие в филистерский наряд, - он тотчас запутывается в противоречиях. И все же человека всегда влечет сочетать невозможное... И это - благо, потому что, только постулируя невозможное, он способен достигать наивозможного"3.
Но как быть человеку, материалистическое сознание которого делает окончательно, совершенно невозможной даже мельчайшую крупицу надежды на физическое бессмертие?
Любите жизнь, покуда живы.
Меж ней и смертью только миг.
А там не будет ни крапивы,
Ни роз, ни пепельниц, ни книг.
И солнце даже не заметит,
Что в глубине каких-то глаз
На этой маленькой планете
Навеки свет его погас.
"Любите жизнь, покуда живы...", "А дальше что? А дальше ничего..."
Неужели - это все, последний предел человеческого знания? Но ведь тогда и вправду все лишено смысла, и человек - действительно - "лишь отражение в стекле, ни более, ни менее...".
Вот о чем размышлял Маршак в своих стихах о жизни и смерти. И эти размышления не были бесплодным повторением старых, давно известных ответов на вечные вопросы.
Я вовсе не собираюсь утверждать, что во всей советской поэзии только один Маршак был одержим стремлением во что бы то ни стало найти свои, сегодняшние ответы на самые старые, вечные вопросы бытия. Это было бы неверно.
Напомню прекрасное стихотворение Твардовского - "Мне памятно, как умирал мой дед..."
Поэт рассказывает о первой своей утрате, первой встрече со смертью:
И словно вдруг за некоей чертой
Осталось детства моего начало.
Я видел смерть, и доля смерти той
Мне на душу мою ребячью пала.
В тот давний год, когда скончался дед,
Мне было пять, а может быть, четыре.
И с той поры прошло так много лет,
И столько перемен свершилось в мире.
И с той поры в глухую глубь земли,
Как будто путь туда открыт был дедом,
Поодиночке от меня ушли
Уже другие проторенным следом...
В январский холод, в летнюю жару,
В туман и дождь, с оркестром, без оркестра -
Одних моих собратьев по перу
Я стольких проводил уже до места.
И всякий раз, как я кого терял,
Мне годы ближе к сердцу подступали,
И я какой-то частью умирал,
С любым из них как будто числясь в паре...
Мысль как будто бы тоже не новая. Она почти дословно повторяет известные строки Джона Донна, взятые Хемингуэем эпиграфом к роману "По ком звонит колокол":
"Смерть любого человека уменьшает меня, потому что я часть Человечества; и поэтому никогда не спрашивай, по ком звонит колокол, - он звонит по тебе".
Вместе с тем стихотворение Твардовского несет на себе неповторимую печать своего века, своей эпохи. И не только потому, что в нем отчетливо слышны индивидуальные интонации его голоса. Все дело в том, что, ища свои, сегодняшние ответы на самые старые вопросы, поэт даже к старым, вечным истинам пробивается сквозь толщу противоречий своего времени.
Беспощадностью материалистического философского подхода к теме физического и духовного бессмертия человека очень близок Маршаку другой его современник - замечательный русский поэт Николай Заболоцкий.
В отличие от Маршака, Заболоцкий не воспринимает с такой мучительной остротой мысль о физическом уничтожении человека, о растворении личности в мрачной пучине небытия. Умирая, человек растворяется в безграничном океане вечной материи, частицей которой он себя ощущает.
Поэт обращается к умершим друзьям:
Вы в той стране, где нет готовых форм,
Где все разъято, смешано, разбито,
Где вместо неба - лишь могильный холм
И неподвижна лунная орбита.
Там на ином, невнятном языке
Поет синклит беззвучных насекомых,
Там с маленьким фонариком в руке
Жук-человек приветствует знакомых.
Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И все ли вы забыли?
Теперь вам братья - корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.
Теперь вам сестры - цветики гвоздик,
Соски сирени, щепочки, цыплята...
И уж не в силах вспомнить вам язык
Там, наверху, оставленного брата...
Этот "иной мир", в котором оказались "распавшиеся в прах" друзья поэта, не страшен ужасом полного небытия. Это не уход в "ничто", а слияние с природой, растворение в ней. Полное единение не только с травинками и муравьями, но и со щепочками, вздохами и даже столбиками пыли. Трагедия смерти лишь в том, что умершим не дано сообщаться с живыми: они не в силах вспомнить язык "там, наверху, оставленного брата".
Так же бестрепетно и спокойно говорит поэт и о своей собственной смерти. Она - не конец его земного бытия, но лишь начало новых превращений:
Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя
И, погасив свечу, опять отправлюсь я
В необозримый мир туманных превращений...
Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу.
Многовековый дуб мою живую душу
Корнями обовьет, печален и суров...
Над головой твоей, далекий правнук мой,
Я в небе пролечу, как медленная птица,
Я вспыхну над тобой, как бледная зарница,
Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой...
Это не наивный пантеизм. Это осознанная уверенность философа-материалиста в том, что первичные элементы, из которых состоит любой живой организм, существовали всегда и будут существовать вечно. И атомы, из которых состоит мое тело, были частицей неразрушимой материи миллионы лет назад и будут оставаться ее частью еще миллионы лет спустя:
Не я родился в мир, когда из колыбели
Глаза мои впервые в мир глядели, -
Я на земле моей впервые мыслить стал,
Когда почуял жизнь безжизненный кристалл,
Когда впервые капля дождевая
Упала на него, в лучах изнемогая...
Бесконечное прошлое как бы сконденсировано в молекулах моего тела, и из них излучается также бесконечное будущее.
О, я недаром в этом мире жил!
И сладко мне стремиться из потемок,
Чтоб, взяв меня в ладонь, ты, дальний мой потомок,
Доделал то, что я не довершил.
Маршаку тоже свойственно это сознание своей неразрывной связи с прошлым и с будущим. Как я уже говорил, внутренне близко ему и так прекрасно выраженное Заболоцким чувство "родства" человека с природой, с деревьями и травой, с каждой молекулой мира, частью которого он себя ощущает. Он сам не раз призывал людей остро ощущать это родство и не стыдиться его. Но Маршаку, в отличие от Заболоцкого, совершенно недоступно сознание бесконечной протяженности человеческого бытия, не прерывающегося в момент смерти, но лишь принимающего иные формы. Для него жизнь человека - короткий миг. Но это не умаляет значительности человеческой жизни и не отменяет ее права на бессмертие. Наоборот:
Исчезнет мир в тот самый час,
Когда исчезну я,
Как он угас для ваших глаз,
Ушедшие друзья.
Не станет солнца и луны,
Поблекнут все цветы.
Не будет даже тишины,
Не станет темноты.
Нет, будет мир существовать.
И пусть меня в нем нет,
Но я успел весь мир обнять,
Все миллионы лет.
Я мыслил, чувствовал, я жил
И всё, что мог, постиг,
И этим право заслужил
На свой бессмертный миг.
Нет, человек не равен деревьям и траве. Он - не просто частица бессмертной и вечной материи. Его судьба, быть может, трагичнее, но в этом и ее величие. Маршак мог бы повторить вслед за одним из персонажей Олдоса Хаксли: "Индивидуум, так сказать, заключил сделку. Ибо индивидуум выходит из зародышевой плазмы, действует, живет и в конце концов умирает ради жизни. Индивидуум - это кусочек зародышевой плазмы, который поднялся и оторвался от остальной массы, для того чтобы видеть и чувствовать жизнь, а не просто слепо и механически размножаться. Подобно Фаусту, он продал свое бессмертие, для того чтобы жить более богато..."
По условиям сделки человеку дана высокая способность видеть и чувствовать жизнь, постигать ее, жить жизнью духа. Он не имеет права поэтому жить менее полно, менее богато, чем ему дано. Человек, нарушивший этот "великий договор", обманывает не только себя, - он обманывает природу:
Дух оскорбил, природу обманул
И прожил жизнь, как будто бы и не жил.
Только человеку, ему одному во всей природе, дано сознание своей смертности. Это знание выделяет человека из мира живой и неживой материи. Но можно ли сделать так, чтобы это знание не влекло за собой трагического ощущения непрочности, бессмысленности бытия?
Как я уже говорил, стремясь к этому, одни ищут выхода в религии, другие - в философии.
Маршак ищет третьего.
Он хочет, чтобы чувство прочности, стабильности мира было не просто сознанием, но и мироощущением человека. Тем живым и ясным мироощущением, каким естественно обладает каждый ребенок: "Года четыре был я бессмертен..."
Может быть, и взрослому человеку доступно это счастье?
Маршак не сомневается в том, что оно возможно:
Все умирает на земле и море,
Но человек суровей осужден:
Он должен знать о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рожден.
Но, сознавая жизни быстротечность,
Он так живет - наперекор всему, -
Как будто жить рассчитывает вечность
И этот мир принадлежит ему.
Маршак не сомневается в том, что это детское сознание прочности мира доступно каждому человеку. Оно - основа духовного здоровья, его причина и следствие в одно и то же время.
Примечания
1. "Вопросы литературы", 1964, № 9, стр. 71. ↑
2. Там же, стр. 58. ↑
3. См. М. Гершензон, Статьи о Пушкине, Academia, M. 1926, стр. 94. ↑