Б. Сарнов
Евгений Шварц писал в своих воспоминаниях;
«Если верить Ромену Роллану, индусские религиозные философы прошлого века утверждали, что учат не книги учителя и не живое его слово, а духовность. Это свойство было Маршаку присуще...»
Это было не только присущее ему свойство. Это был его символ веры. В этом он видел смысл и оправдание человеческого бытия.
Моя душа, ядро земли греховной,
Мятежным силам отдаваясь в плен,
Ты изнываешь от нужды духовной
И тратишься на роспись внешних стен.
Недолгий гость, зачем такие средства
Расходуешь на свой наемный дом,
Чтобы слепым червям отдать в наследство
Имущество, добытое трудом?
Расти, душа, и насыщайся вволю,
Копи свой клад за счет бегущих дней
И, лучшую приобретая долю,
Живи богаче, внешне победней.
Над смертью властвуй в жизни быстротечной,
И смерть умрет, а ты пребудешь вечно.
Маршак не сомневался в способности человеческого духа «властвовать над смертью». Всем своим творчеством он утверждал реальность внутренней, духовной жизни человека, реальность уз, связующих его с прошлым и с будущим, с Историей, с множеством людей, живших задолго до него.
Для Маршака было в высшей степени характерно то ощущение жизни, которое выразил однажды Альберт Эйнштейн. «Каждый день, — сказал он, — я бесчисленное количество раз вспоминаю, что в основе моей внешней и внутренней жизни — труд ныне живущих и уже умерших людей, а значит, я должен напрячь все свои силы, чтобы дать не менее того, что уже получил и продолжаю получать»1.
Это ощущение может быть присуще не только отдельным избранным натурам и не только зрелым мужам, достигшим вершин духа. Оно присуще каждому человеку и возникает в нем очень рано, в детстве:
Пора в постель, но спать нам неохота.
Как хорошо читать по вечерам!
Мы в первый раз открыли «Дон-Кихота»,
Блуждаем по долинам и горам.
Нас ветер обдает испанской пылью,
Мы слышим, как со скрипом в вышине
Ворочаются мельничные крылья
Над рыцарем, сидящим на коне.
Что будет дальше, знаем по картинке:
Крылом дырявым мельница махнет
И будет сбит в неравном поединке
В нее копье вонзивший Дон-Кихот.
Но вот опять он скачет по дороге...
Кого он встретит? С кем затеет бой?
Последний рыцарь, тощий, длинноногий,
В наш первый путь ведет нас за собой.
И с этого торжественного мига
Навек мы покидаем отчий дом.
Ведут беседу двое: я и книга.
И целый мир неведомый кругом.
Этот «торжественный миг» приобщения человека к духовной, внутренней жизни — едва ли не самый важный в жизни. Это — рождение личности. Впервые возникает связь этого человеческого существа с другим человеком, жившим за несколько столетий до него. И оказывается, что связь эта — не иллюзорна. Она вполне реальна. В каком-то смысле даже более реальна и несомненна, нежели наиреальнейшая его связь с «отчим домом». Недаром ведь именно об этом, воображаемом, а не реальном расставании с отчим домом говорится так торжественно и серьезно: «В наш первый путь ведет нас за собой...»
Лирика Маршака напоминает нам старую, но, к сожалению, забытую истину. Она напоминает, что поэзия — «скоропись духа», полное и непосредственное проявление духовной жизни человека. Такой взгляд на сущность и природу поэзии — не нов. Он ни в коей мере не является только личным достоянием, ни тем более открытием Маршака. Но Маршак был одним из немногих убежденных адептов этого взгляда даже в те годы, когда было распространено совсем иное представление.
Согласно этому иному представлению предполагалось, что поэт — это человек, умеющий облекать мысли и чувства в особую, поэтическую форму. Таков единственный смысл деятельности поэта, такова его специальность. Таким образом, оказывалось, что поэт — это всего лишь спец, то есть специалист своего дела. Дело же его состоит в том, чтобы оформлять мысли и чувства других людей. При этом предполагалось, что мысли и чувства у всех советских людей более или менее одинаковые. (Нетрудно заметить прямую связь этих представлений с так называемой теорией человека-«винтика».)
Лирика Маршака всем своим существом противостоит этому взгляду. Она основана на глубочайшем уважении к внутреннему миру человека, к самостоятельности и индивидуальности его мышления.
В столичном немолкнущем гуде,
Подобном падению вод,
Я слышу, как думают люди,
Идущие взад и вперед.
Проходит народ молчаливый,
Но даже сквозь уличный шум
Я слышу приливы, отливы
Весь мир обнимающих дум.
Ценность человеческой личности для Маршака — именно в ее неповторимости, особенности, незаменимости.
Даже в ту пору, когда был в ходу лозунг: «У нас незаменимых нет», для Маршака оставался незаменимым в самом полном и прямом смысле этого слова буквально каждый человек. Потому что каждый человек — это целый мир, удивительный и непостижимый:
Когда-нибудь, с течением веков
Совсем не будет у людей фамилий,
А только имена, — как у богов,
Что так недавно на Олимпе жили.
Как Афродита, Гера, Аполлон,
Да будет каждый оценен, замечен,
И, если даже смертен будет он,
Оставленный им образ будет вечен...
С каждым умершим человеком умирает целый мир не только потому, что каждый человек — это маленькая вселенная, но и потому, что личность каждого человека по-своему, на свой лад вбирает в себя все шумы Вселенной и преображает их в музыку. И в этом-то и состоит главное (может быть, единственное) чудо человеческого существования:
Чудес, хоть я живу давно,
Не видел я покуда,
А впрочем, в мире есть одно
Действительное чудо:
Помножен мир (иль разделен?)
На те миры живые,
В которых сам он отражен,
И каждый раз впервые.
Все в мире было бы мертво, —
Как будто мира самого
Совсем и не бывало, —
Когда б живое существо
Его не открывало.
Пафос лирической поэзии Маршака движим уверенностью в том, что все, добытое человеком в процессе его внутренней жизни, не должно раствориться в небытии.
Л.Н. Толстой записал однажды у себя в дневнике:
«Я обтирал в комнате и, обходя кругом, подошел к дивану и не мог вспомнить, обтирал ли я его или нет. Так как движения эти привычны и бессознательны, я не мог и чувствовал, что это уже невозможно вспомнить. Так что, если я обтирал и забыл это, то есть действовал бессознательно, то это все равно как не было. Если бы кто сознательный видел, то можно бы восстановить. Если же никто не видал или видел, но бессознательно; если целая жизнь многих людей проходит бессознательно, то эта жизнь как бы не была»2.
Вероятно, нечто подобное имел в виду и Маршак, когда говорил: «Он... прожил жизнь, как будто бы и не жил». И когда спрашивал: «Ты много ли видел на свете берез? Быть может, одну или две...»
Есть только один способ предохранить себя, спасти себя от того, чтобы твоя жизнь «как бы не была». Надо жить — сознательно и активно. Беречь и сохранять накопленные духовные ценности — это значит и отдавать их. Щедро, легко, естественно, не ожидая и не требуя возврата. Отдавать не только потому, что «кто отдает, тот больше получает», но и потому, что «цель творчества — самоотдача». А творчество — не удел избранных. Это смысл и цель каждого человеческого существования. Чем больнее впечатление, тем оно ярче. Чем больше затрата душевной энергии, тем острее эмоциональная память, поэтому, чем полнее самоотдача, тем больше шансов, что каждое мгновенье твоей жизни «останется», сохранится в тебе, войдет в структуру твоей личности. Тем больше шансов, что личность не «распадется», сохранится как целое, вобрав в себя все, что было важного и ценного в твоей жизни. И тот маленький мальчик, который спал в старой тачке и запомнил прикосновение горячей отцовской ладони, — он тоже не исчез, не растворился, он — часть тебя, твоего «я», он тоже останется, не тронутый распадом.
Маршак сказал однажды:
— Некоторые поэты (Байрон, Маяковский) получили так много комплиментов от современников, что просто удивительно, как они не исчерпали при жизни весь запас своей посмертной славы.
Слава и в самом деле слишком часто приходит к поэтам посмертно.
Впрочем, сам Маршак тоже получил немало комплиментов от своих современников. А современники, как мы знаем, в своих оценках не всегда бывают свободны от крайностей.
Провожая С.Я. Маршака в последний путь, один из участников траурного митинга с полной убежденностью воскликнул:
— Впервые после смерти А.Н. Толстого наша литература понесла столь тяжкую утрату...
Ему даже в голову не пришло, что после смерти А.Н. Толстого наша литература потеряла Асеева и Пастернака, Пришвина и Зощенко.
Такова первая крайность.
Другая крайность состоит в снисходительном отношении к Маршаку как поэту не самобытному, «переводному». Наиболее обидно и резко (хотя и не без остроумия) эта точка зрения была выражена в довольно известном пародийном четверостишии:
При всем при том, при всем при том,
При всем при том, при этом,
Маршак остался Маршаком,
А Роберт Бернс — поэтом.
Я привел эти две крайние точки зрения не для того, чтобы их оспаривать (в этом вряд ли есть необходимость), и даже не для того, чтобы глубокомысленно пытаться искать истину где-то посередине...
Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой.
Я заметила это, вернувшись
С похорон одного поэта.
И с тех пор проверяла часто,
И моя догадка подтвердилась.
Применительно к судьбе поэта эта догадка, высказанная некогда Ахматовой, полна особого смысла. Смерть подводит черту, уносит мелкое, случайное, несущественное, ставит все на свои места.
Это определяется отнюдь не тем, какое слово будет стоять в официальном некрологе — «выдающийся» или только «известный».
Место, которое занимал Маршак в литературоведческой «табели о рангах», определилось давно. Это было весьма достойное место, и со смертью поэта оно не стало ни более, ни менее достойным. Но и на этот раз, как это бывает всегда, смерть подчеркнула и выделила то, что было смыслом всей его жизни и работы.
В старой книге говорится: «Всему свое время, и время всякой вещи под солнцем. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное. Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить... Время разбрасывать камни, и время собирать камни...»
Когда наступает время «собирать камни», когда начинается период восстановления разрушенных ценностей и оборванных связей, всякий раз оказывается, что процесс этот (долгий, мучительный и вовсе не обязательно чреватый счастливым исходом) все-таки возможен. Он возможен во многом благодаря существованию людей, никогда не забывавших о том, что «время собирать камни» рано или поздно обязательно настанет. Одним из таких людей, одержимых идеей великой преемственности культуры, был Самуил Яковлевич Маршак.
Примечания
1. К. Зелиг, Альберт Эйнштейн, Атомиздат, М. 1964, стр. 71. ↑
2. Л.Н. Толстой, Полн. собр. соч. (юбилейное), т. 53, Гослитиздат, М. 1953, стр. 141-142. ↑