"Я думал, чувствовал, я жил". - М.:
Советский писатель, 1971. С. 147-155.
Е. Верейская
Все - только в голове... Память цепко сохранила отдельные эпизоды, даже некоторые диалоги, но многое - и очень ценное! - конечно, безнадежно утрачено. Ну, что же делать... Расскажу, как помню, не мудрствуя лукаво, о событии, сыгравшем в моей творческой жизни решающую роль.
...Осень 1923 года. Я недавно вернулась в Петроград из глухого, удаленного и от городов и от железной дороги, уголка Смоленщины, где я прожила ради своих двух маленьких сыновей почти шесть лет. В деревне жилось трудно, часто с перенапряжением и физических и душевных сил, но полно и интересно: работа в библиотеке местного Народного дома, созданной из хаоса книг, собранных в бывших помещичьих усадьбах и сваленных в кучу в одной из комнат дома; "любительский", как тогда называли, драматический кружок. Я - и режиссер и актриса, а иногда и бутафор. Коллектив дружный, жизнерадостный, увлеченный. В него вошла сельская интеллигенция всех возрастов и несколько человек из грамотной крестьянской молодежи. Не хватает пьес - пишу их сама, ни на минуту не предполагая, что когда-то стану профессиональным литератором. Спектакли, литературные вечера к знаменательным датам. А у себя дома - занятия с собственными детьми и крестьянская работа на отведенном мне земельном участке. Словом, скучать некогда.
И вот - снова Питер! С жадностью набрасываюсь на все, чего была лишена в течение почти шести лет. Старые друзья (увы! многих уже нет...), музеи, театры, концерты... Но, сидя в театре, испытываю муки Тантала: почему я тут, в публике? Мое место там, на сцене! Я глубоко отравлена сценой... но кто же меня туда пустит? Ведь школы-то у меня никакой! Там - в селе - играла интуитивно... Куда же девать избыток сил?! Все, что изучала на юридическом факультете Бестужевских курсов, за эти годы начисто выветрилось из головы. Пишу стихи, но, оторванная от литературной среды в течение шести лет - и каких лет! - познакомившись с творчеством нового поколения поэтов, понимаю, что безнадежно отстала, что моя Муза живет еще в девятнадцатом столетии!
А время горячее, интересное, сложное до фантастичности. Голова кружится от НОВОГО! Ведь там, в деревне, несмотря на большие события, в быту тоже еще продолжал жить девятнадцатый век...
И вот - случайная встреча на Невском с человеком, имени которого даже не помню. До революции виделись иногда в знакомых домах.
- Где вы пропадали? - приветствует он меня.
- Почти шесть лет жила в деревне.
- И чем же занимаетесь сейчас?
- Тоскую, - твердо отвечаю я.
- После деревни?! В городе?! - изумляется он.
Коротко рассказываю о своем смятении.
- А стихи больше не пишете?
- Пишу. Но это - интимная лирика. Не то, что нужно сейчас.
- А вы не хотели бы вступить в кружок детских писателей, недавно созданный? Попробуйте хоть бы познакомиться. - Я не помню, назвал ли он мне фамилию "Маршак". Но если и назвал, она бы мне ничего не сказала.
- Специально детских писателей? - несколько озадачена я.
Он подробно рассказывает мне, где и как найти этот кружок.
На другой же день иду к секретарю кружка. Специально детская литература... Есть ли такая?.. В памяти встают из собственного детства "Тропинка"... Клавдия Лукашевич... "Задушевное слово"... В деревенской библиотеке младшим школьникам давала попавшие туда разрозненные книжки Сэттона Томпсона, тоненькие книжечки (и тех было мало) рассказов для детей Льва Толстого... Своим детям импровизировала какие-то сказки... Ну, посмотрим!
Немолодая женщина встречает меня приветливо.
- Расскажите, пожалуйста, об этом кружке! - прошу я.
- Кружок очень интересный, - говорит она. - Руководит Самуил Яковлевич Маршак. Но учтите, что требования к пишущим очень высоки. Критикуют друг друга начистоту и совершенно беспощадно. Настолько, что Самуил Яковлевич иногда на следующее утро звонит мне и спрашивает: "Как чувствует себя потерпевший?" Это вас не испугает?
- Да нет, - смеюсь я, - я же еще и не пишущая! Ну, посмотрим...
В ближайшую же среду вхожу в большую библиотечную комнату в Институте дошкольного образования (ныне - Институт Герцена). Посреди комнаты большой круглый стол. Вокруг него группами и по двое стоят, беседуя, человек двенадцать. В основном - женщины. Я вхожу робко, как новичок, впервые пришедший в школу. Ни одного знакомого лица!.. Это все люди уже пишущие, а я... Вид у меня, должно быть, совсем растерянный, но меня сразу привечают две милые женщины. Одна пожилая, полная, другая молодая, с хорошей открытой улыбкой. Видно, они уже слышали обо мне. Я сразу понимаю - это две здешние хозяйки.
- Сейчас придет Самуил Яковлевич - и мы начнем, - говорит одна из них.
И вот в комнату как-то стремительно быстро входит человек еще молодой, с живыми, внимательными глазами. Его радостно приветствуют. Это Маршак?! Я почему-то мыслила его стариком...
- Простите, товарищи, - я немного опоздал, - говорит он глуховатым голосом, здороваясь со всеми, и сразу замечает новое лицо. Подходит ко мне.
- Здравствуйте. Вы кто?
Называю себя.
- Вы пишете для детей?
- Нет. Правда, написала, живя в деревне, две пьески для школьников. Одна там и осталась, одну привезла.
- В следующую же среду вы ее прочтете нам, - говорит он тоном диктатора.
- Хорошо...
Все усаживаются вокруг стола. (Снова не могу себе простить, что не записывала ничего!) Кто читал в тот день? Насколько помню, В.В. Бианки. Все слушают с интересом, кое-кто что-то пишет. Я вслушиваюсь затаив дыхание. Рассказ для детей. Но в нем что-то совсем новое, так не похожее на "Тропинку", на "Задушевное слово" из моего детства! Совсем другая интонация, другой язык, как будто все это написано для взрослых людей, но все предельно понятно, очень занимательно... В чем же разница? Не могу уловить...
Украдкой вглядываюсь в лицо Маршака. Оно абсолютно непроницаемо! Ясно только, что слушает он очень внимательно. Когда в тексте звучит юмористическая нотка, его глаза - одни только глаза - улыбаются. Вижу, в нем очень живо чувство юмора, а эту черту я так ценю в людях! Но вот нравится ему или не нравится? Нет, этого по лицу его не поймешь.
Бианки кончил. Все молчат. И сразу Маршак обращается к своей соседке слева:
- Ваше мнение?
Как спокойно и уверенно говорит спрошенная! Это уже настоящая критика. Отзыв ее положительный, но указывает она на какие-то недостатки, на погрешности языка... Ничего этого я не уловила. Слушаю, напрягая все свое внимание.
- Вы? - обращается Маршак к соседке выступавшей.
Никто не пропущен! Все по очереди должны высказаться. Оспаривают предыдущее мнение, находят какие-то другие достижения или промахи. Маршак слушает всех с тем же вниманием, но лицо его так же непроницаемо. Скоро дело дойдет до меня. Неужели Маршак и меня спросит? Боже мой, что же со мной?!.. Давно ли мы в нашем сельском драмкружке горячо обсуждали пьесы, каждую роль?! А сейчас я совсем теряюсь... Как-то все совсем по-другому!.. Чувствую себя наивной провинциалкой, попавшей в столицу.
- Ваше мнение?
- Мне понравилось, - шепчу я.
- Почему понравилось? - очень настойчиво спрашивает Самуил Яковлевич и смотрит на меня строго и требовательно.
- Ну... просто это хорошо!
- А что же именно хорошо, по-вашему?
Молча пожимаю плечами и чувствую, что краснею, как девчонка.
Маршак оставляет меня в покое и идет дальше. Но вот высказались все сидящие за столом, и у каждого нашлось, что сказать в защиту или осуждение автора. Критика действительно "начистоту и совершенно беспощадная".
"Но они все уже не в первый раз... они уже привыкли... научились..." - утешаю я себя, а на душе все же муторно.
Но вот слово берет Самуил Яковлевич.
И тут я забываю и свое смущение и свою беспомощность и вся превращаюсь в слух. Так ярко, так интересно и так для меня совершенно ново все, что я слышу. Темпераментно и увлеченно разбирает Маршак во всех мельчайших деталях прочитанный рассказ. Он один заметил в рассказе то, чего никто не уловил. Попутно, как бы невзначай, роняет он полные глубокого содержания мысли о литературе вообще и о детской в частности. Он говорит о совершенно новых требованиях к содержанию, к языку, к интонации произведений для детей, о ее ярко выраженной специфике, приводит какие-то убедительные и меткие примеры. Говорит он долго, и я вижу, что не только я - все слушают затаив дыхание, а потом разгорается живая дискуссия.
Глубоко взволнованная иду я домой. "Боже мой, - думаю я, - неужели я провалюсь со своей пьеской и меня не примут в этот изумительный кружок?!"
...Следующая среда. Прежде, чем идти на собрание кружка, перечитываю свое "произведение", и у меня что-то холодеет внутри... Ох, зачем я сказала об этой сентиментальной белиберде в стиле когдатошних святочных рассказов! Не брать пьесу с собой? Сознаться, что испугалась? Нет, отступать не надо!
"Будут ругать! - думаю я, идя на Мойку. - Ох как будут ругать!"
Читаю... По едва уловимому шелесту в комнате, время от времени доносящемуся до моего слуха, понимаю - плохо...
Нет, меня не ругают. Это - не то слово. Просто полный разгром! От моей несчастной пьески не остается камня на камне. Я слушаю молча, я даже не пытаюсь защищать свое детище, - ведь все, что говорится, правда! Слушаю молча, но, как это ни странно, ни минуты не жалею, что принесла эту вещь на кружок.
Но что же скажет сам Маршак? А он даже не критикует. Он говорит:
- Товарищи совершенно правы. Ясно: вы никогда еще и не пробовали писать для детей всерьез. Сделайте еще попытку. Кто читает следующий?
После меня читают еще двое или трое. Снова высказываются все, и мне, как ребенку, радостно, что и я заметила какой-то неудачный оборот речи.
Иду пешком одна к себе на Васильевский остров, а в душе полное недоумение: почему же я после такого разноса не чувствую себя "потерпевшей"? Наоборот, огромный душевный подъем и твердое, очень задорное решение: к следующей же среде я должна - ДОЛЖНА!- написать что-то стоящее! Что?.. Не надо придумывать, срок маленький. Пусть это будет не рассказ, пусть маленький очерк, но это должно быть что-то своими глазами увиденное, пережитое, непременно занимательное, романтическое.... даже пусть экзотическое, но понятное детям. И писать надо, как для взрослых. Так что же взять? Что?!
И когда я перехожу мост Лейтенанта Шмидта, вдруг с изумительной конкретностью всплывает в памяти эпизод из моих заграничных очень ярких впечатлений. Прихожу домой и чуть не с ходу сажусь за стол. Первый набросок ложится на бумагу одним дыханием...
Берхтесгаден в Германии. Подземные соляные копи... Переодеваемся в смешные, насквозь просоленные куртки и штаны, на голове просоленная круглая шапочка. Очень крутой спуск глубоко-глубоко в недра земли силой собственной тяжести, сидя верхом на двух, вплотную пригнанных друг к другу, до блеска отполированных бревнах. Впереди всех садится гид. Правая рука каждого из нас на плече сидящего впереди, в левой - фонарь. Несемся долго в черную бездну, все быстрее, быстрее, дух захватывает... А там - таинственные переходы то вверх, то вниз по лабиринту темных зал. А дальше - огромное подземное озеро. Кругом вдоль берегов еле видны пылающие плошки. Сверху и снизу все черно. Черный, почему-то кажущийся страшно высоким, безмолвный человек, управляя длинным шестом, везет нас в лодке на ту сторону озера. Все молчат... Все, как в сказке...
Запомнилась каждая деталь из рассказа гида о том, как отсюда извлекается соль... Но надо оживить людьми. Пусть спускается под землю не наша семья с разноплеменными туристами, как это было на самом деле. Нет, пусть это экскурсия русских и в ней самые разные люди. И пусть непременно в том числе и трусихи, над которыми можно посмеяться. Это уже домысел.
Очерк готов задолго до следующей среды. Несу его в кружок, а сердце замирает. Но я уже уверена: такого разгрома, как тот раз, не будет. Интуитивно чувствую - в очерке залог чего-то настоящего...
Читаю. Напряженная тишина, никаких шелестов... Нравится?
В прошлый раз ждала, что будут "ругать", но такого разноса не ожидала. На этот же раз были неожиданной радостью посыпавшиеся от всех кружковцев похвалы. Сердце гулко билось, но... но скорей бы взял слово Маршак. Оно мне нужнее всего.
И вот он заговорил:
- Я вполне согласен с товарищами, - это очень интересно и хорошо написано. - Он подробно разбирает мой очерк и вдруг прибавляет: - Только знаете, Елена Николаевна, когда мы его будем печатать...
- Как? Печатать?! - невольно вырывается у меня. Я ошеломлена. Это мне и в голову не приходило, я писала для кружка.
Глаза Самуила Яковлевича весело смеются.
- Ну конечно! Это же как раз для детского журнала. Так вот, мой совет это место дать подробнее...
И вот я уже полноправный член кружка. Я, - да и все мы, конечно, - ждем каждой среды, как праздника.
Я уже знакома со всеми кружковцами. Они разнятся и по темпераменту, и по способностям, и по умению критиковать, но всех тесно сплотило горячее желание - искать!
"Для детей надо писать так же, как для взрослых, но только гораздо лучше", - сказал в свое время еще Виссарион Белинский.
Оттого мы и ищем! С каким пристрастием обсуждаем мы поиски товарищей! Часто бывает так, что какой-нибудь неудачный образ, приблизительное определение, некрасивое словосочетание вызывают споры с пеной у рта, и мы все, вместе с автором, ищем, ищем, как решить иную, иногда очень сложную, задачу. И когда решение находится, радуется не один автор, а все мы.
А задачи встречаются очень нелегкие. Надо уметь найти слова, чтобы с полным уважением к маленькому читателю, не сюсюкая и не снижая требовательности к себе, прозрачным языком ясно и просто рассказать о вещах отнюдь не простых. И именно этому учимся мы здесь, в скромной рабочей комнате гостеприимных Ольги Иеронимовны и Екатерины Петровны под руководством Самуила Яковлевича Маршака.
Изредка в кружке появляется Борис Степанович Житков. Это всегда несколько сенсационно, его высказывания чаще всего очень неожиданны, оригинальны и порой парадоксальны.
На наших средах начинают появляться новые лица. Они не члены кружка, они садятся не за круглый стол, а в сторонке, они не принимают участия в нашей работе. Они слушают. Это - редакторы. Они ищут материалов для своих издательств.
Несколько сред спустя я читаю в кружке свою первую повесть "Сережка в деревне". Она встречает дружное одобрение, ее обсуждают два вечера. И на следующее же утро мне звонят из двух издательств - "Прибой" и "Academia", предлагая напечатать повесть. Вскоре она выходит в "Прибое" почти без редакторской правки.
Я больше не тоскую. Я всерьез и надолго заболела детской литературой. Да, литература для детей - это отнюдь не литература второго сорта (как до сих пор считают, к сожалению, некоторые "взрослые" писатели), а дело крайне необходимое, очень трудное и очень ответственное.
Когда возникли два детских журнала, руководимых также Самуилом Яковлевичем Маршаком, кружок сам собой распался, ибо все те, кто уже прочно входил в создание детской литературы, перекочевали в эти журналы. Вовлекались туда и новые, в основном молодые, силы, и с той же требовательностью и принципиальностью, как в кружке, редактировал Самуил Яковлевич все поступающие в журналы рукописи.
В 1925 году у меня было уже несколько напечатанных вещей, я была принята в Союз писателей и осталась верной в своем творчестве детской литературе и благодарной "крестному отцу".
Вспоминается один коротенький диалог с Самуилом Яковлевичем. Встречаемся как-то на улице, он зовет меня к себе, говорит новый свой адрес. Записать не на чем.
- Самуил Яковлевич, у меня патологическое отсутствие памяти на цифры. Я не запомню.
- Нет, запомните! - решительно говорит он. - Надо запомнить только улицу. Пестеля запомните?
- Да.
- Ну, а Пестель разве не ассоциируется с цифрой четырнадцать?
- Конечно! Четырнадцатое декабря. А как мне запомнить квартиру одиннадцать?
- Очень просто! - Глаза Самуила Яковлевича лукаво улыбаются. Он поднимает правую руку, прижимает к ладони три пальца, а указательный и средний опускает вниз. - Вы представьте себе, что Пестель идет, вот так переставляя ноги. Вот вам и одиннадцать!
Мы оба смеемся.
Прошли десятилетия, а этот адрес я запомнила на всю жизнь...