"Новый мир", 1965, № 10. С. 271-275.
Г. Зинченко,
закройщица
Стихи С.Я. Маршака меня всегда радовали. В ноябре 1957 года, когда я узнала по радио, что писателю исполняется семьдесят лет, я по почте поздравила его. Прошло некоторое время - и вдруг я получаю книгу {переводы Бёрнса) с надписью и вложенное в книгу короткое, но очень сердечное письмо.
В следующем году летом, когда я была в Москве, я позвонила Маршаку и поблагодарила за книгу. Он попросил меня зайти в тот же вечер.
И вот я стою у дверей его квартиры на Чкаловской и робко нажимаю на звонок. Кто мне открыл - я не помню. Зашла и сразу увидела Самуила Яковлевича в глубине передней. Мы здороваемся, он приглашает меня в кабинет. Он внимательно смотрит на меня, внимательно расспрашивает, внимательно слушает. Его интересует все - мой сын, мой внук, где я работаю, кто были мои родители, сколько мне лет. Ну, настоящая анкета.
А я сижу и смотрю на его лицо. Не встречались мне до сих пор такие лица. И голос его тоже был какой-то необычный. Казалось, уже по одному его голосу можно было определить ту высокую степень духовной культуры, которая меня всегда поражала в стихах Маршака.
Он стал читать мне свои новые стихи. Читал очень много, увлекательно. Читал переводы из Бёрнса, Блейка. Он много курил, кашлял и снова читал. Я боялась, что он устанет, и несколько раз порывалась уходить. Но он не отпускал меня.
- Нет, нет, сидите, сидите.
Была в этих словах какая-то особо настойчивая нотка. Впоследствии я часто слышала этот настойчивый, даже немного резкий тон, не допускающий возражений.
Мы просидели несколько часов. Изредка Самуил Яковлевич спрашивал:
- Вы не устали меня слушать, голубушка?
Слово "голубушка" он повторял часто, и, как я впоследствии заметила, это было его обычное обращение ко многим своим знакомым.
И вот я сейчас думаю: как все бывает относительно. Слово "голубушка", которое было для меня довольно неприятным словом (я, например, не люблю, когда на работе мои заказчицы меня так называют; мне кажется, гораздо лучше называть по имени-отчеству), - это слово в устах Маршака звучало совсем иначе, будто и не то слово: тут были и нежность, и уважение, и сочувствие. И как часто я теперь тоскую по этому слову, чего-чего я бы только не дала, чтобы услышать его вновь от Самуила Яковлевича, это простое устарелое слово, в которое Маршак умел вложить много чувства, как только он умел вкладывать во все слова.
Через два дня я уехала в Киев. А на Октябрьские праздники вдруг получаю телеграмму от Маршака. Вот так и пошла наша переписка. С тех пор я все годы проводила свой отпуск в Москве и старалась, чем могла, помогать Самуилу Яковлевичу.
Помощники ему всегда были нужны, так как работы у него был непочатый край, причем часто работа бывала просроченной. Уложиться в сроки - оставалось для Маршака недостижимой мечтой. Конечно, это не было каким-то неумением распределять свое время. Напротив, Самуил Яковлевич относился к своему времени бережно и даже разумно. Я пишу "даже", потому что знаю, что слово "разумно" вызовет улыбку у многих людей, близко знавших Маршака. Мол, где уж тут говорить о разумности, когда он принимал иной день столько посетителей, что буквально не было возможности оторваться на полчаса для отдыха; когда обедал он порой в десять часов вечера; когда он часто с высокой температурой сидел за письменным столом...
Но вместе с тем даже болезнь, даже множество приезжающих посетителей, даже, казалось бы, полное отсутствие распорядка дня не мешали Самуилу Яковлевичу все время, в любой час дня и ночи, быть "в полной форме", то есть отличать вещи по степени их важности. И получалось иногда: то, что со стороны его близких казалось безумием, было, напротив, вполне обосновано его отношением к жизни, к творчеству.
Он мог отложить неоконченную статью, по поводу которой много раз звонили из редакции, и углубиться во что-то другое, совсем не спешное, и ради этого нового встать ночью в два часа и просидеть в кабинете до утра.
Он мог неделями не отвечать на срочные деловые письма и одновременно забросать телеграммами и письмами какого-то парнишку с Дальнего Востока, который написал Маршаку, что люди к нему несправедливы, что любимая девушка его оставила и что у него нет сил дальше жить.
Письма к Маршаку шли со всех концов Советского Союза. Писали и дети и взрослые, писали люди разных профессий, в том числе, конечно, уйма начинающих поэтов - старых и молодых. Все письма Самуил Яковлевич сам внимательно читал и диктовал ответ. Он находил для этого время - правда, иногда с большим опозданием - и все же никогда не доверял свою корреспонденцию постороннему лицу.
Помню, в начале нашего знакомства я как-то посоветовала Самуилу Яковлевичу придерживаться распорядка дня и даже составила ему примерное расписание. Он сказал:
- Да, это прекрасно. Но сейчас для меня неприемлемо. Я спешу. Я должен многое успеть. А дней-то моих осталось мало.
Но как я впоследствии поняла, он никогда (и в молодости тоже) не ограничивал себя рамками строгого режима. Это было не в его характере.
Работал он не просто много - он работал всегда. Не пропуская ни одного дня. В последние годы жизни, будучи очень больным, он все же не хотел делать никаких скидок на усталость. Намеченное на сегодня должно быть сделано сегодня.
Особенно придирчиво относился он к работе над прозой. Он почему-то считал прозу чуждым себе жанром и, пока писал, находился в предчувствии неудачи, сомневался.
Стихи он писал совсем иначе. Он их писал, казалось, без труда. Знаю, что тут многие начнут со мной спорить. И все-таки я себе не представляю Самуила Яковлевича, с трудом сочиняющего стихи. Он их вообще не сочинял. Они рождались сами, причем в совершенно неподходящее время. И этим нарушали все рабочие планы. Не раз Самуил Яковлевич говорил мне:
- Вы знаете, сегодня ночью (все равно не мог спать) я сочинил вот эту штуку. Хотите, я почитаю?
И он читал замечательные стихи. Я прямо диву давалась. Как-то я спросила:
- И вы можете сочинять стихи без пера в руке?
Он усмехнулся.
- Перо, собственно, необходимо поэту для вычеркивания. Но сначала ведь надо иметь что черкать.
Прозу и статьи Самуил Яковлевич писал по нескольку страниц, затем отделывал, переписывал. Причем переписывал не один раз, а несколько. Иногда одну страницу он мог десять раз переписывать. И всегда проверял на слух. Просил кого-нибудь читать громко и внятно. Если читающий (иногда это бывала я) запнется на секунду, не разобрав почерка, то Самуил Яковлевич нервничал и резко говорил:
- Читайте сначала!
Вот, вспоминаю, я помогаю Маршаку вычитать спешную корректуру. По телефону обещали издательству наутро отослать гранки. Уже давно перевалило за полночь. Самуил Яковлевич устал, он много кашляет и много курит.
- Может быть, отдохнем минут десять? - робко спрашиваю я.
- То есть как? - Он явно возмущен и тут же прибавляет: - Если вы устали, давайте я буду читать.
Он определенно нервничает, и от этого - новый приступ кашля, во время которого он мне машет рукой, чтобы я ни в коем случае не прекращала чтения. Он кашляет, а я читаю возможно громче, и он следит по рукописи, водя лист перед самыми глазами (без очков), ни на минуту не останавливая работы.
- Читайте быстрей, - недовольно подгоняет он меня.
И вдруг откладывает рукопись и спрашивает:
- Арбуз или кавун? Что больше подходит?
От неожиданности я не сразу соображаю, что ответить. Я смотрю на Самуила Яковлевича. Он откинулся в кресло и улыбается. И куда девался только что сердитый, брюзжащий Самуил Яковлевич!
- Подумайте, голубушка!
- По-моему - арбуз, - отвечаю я, - слово передает треск при разрезании спелого арбуза. А кавун - это что-то мягкое, вроде ваты.
- Правильно,- говорит Самуил Яковлевич, - ну что ж, перекур, что ли?
Он хитро поглядывает на меня, протягивает руку к пачке с папиросами и все время повторяет:
- Арбуз, арбуз, арбуз... правильно, совершенно правильно.
За чаем он рассказал какой-то интересный случай из своей юности, увлекся рассказом и, когда я ему напомнила о работе, неожиданно заявил:
- Я сегодня решил отдохнуть. Имею я в конце концов право на отдых? Нет, серьезно. И чего вы смеетесь?
Он мог говорить часами, не зная усталости, говорить с охотой, щедро, как будто перед ним не один человек, а целая аудитория. Слушать его было наслаждением.
Но бывало и другое. В работе с Самуилом Яковлевичем не всегда все обходилось гладко, далеко не всегда это было сплошное наслаждение. Это знают все, кому приходилось с ним работать.
Трудность заключалась в том, что был, собственно, не один Самуил Яковлевич, а два. Причем один всегда находился в противоречии с другим. За всю свою жизнь (довольно долгую) я только у детей замечала такие резкие повороты в настроении, в обращении с людьми.
Властность и настойчивость сменялась удивительной покорностью. Резкость - нежностью, мудрость - легкомыслием. И поэтому всегда поведение Самуила Яковлевича было неожиданным. Нельзя было точно знать заранее, как он к чему отнесется.
Да и в творчестве Маршака, если вглядеться повнимательнее, тоже поражает наличке разнообразных настроений. Сравните и по форме и по содержанию сатирические антифашистские стихи военных лет, где каждая строчка - как удар бича, с психологическим узором "Лирической тетради", создающим для читателя ту тишину, которая рождает раздумье. Сравните бравый, беспощадный тон "Мистера Твистера" с детской лирической поэмой "Хороший день".
И в жизни то же самое. Все близкие Маршака прекрасно знали, что Самуил Яковлевич иногда бывает труден, что нету с ним сладу, что резкость его превосходит все границы. И вдруг перемена.
Все же я усвоила одно - с Самуилом Яковлевичем надо придерживаться правила: никогда не бояться правдиво отвечать на все его вопросы. Это простое правило было не так легко выполнимо. Иной раз страшно было Самуила Яковлевича рассердить, жаль было огорчить...
Часто люди про кого-то говорят: он сердитый, но отходчивый. Так вот Самуил Яковлевич был не просто отходчивым. И уж коли сердиться он умел бурно, резко, не жалея ни себя, ни другого, то и прощать, понять от души и посочувствовать он тоже умел страстно, глубоко, с полной самоотдачей, с полным забвением плохого, во всю мощь своей широкой души.
Маршак любил людей, не умеющих приспособляться. Его внимание часто привлекали люди чудаковатые, невезучие. Он им больше верил, чем людям прославившимся. Фальшивых, неискренних людей он презирал, игнорировал. Они его возмущали, ибо попросту резали его жизненный слух.
Вообще Самуил Яковлевич нелегко сходился с людьми, но когда сходился - был удивительно постоянен в своих привязанностях.
Моя дружба с ним, вероятно, многим его знакомым казалась чудачеством. И действительно, что общего у именитого писателя с закройщицей? Но он доверял мне. Меня это и радовало и смущало.
Мы о многом беседовали с Самуилом Яковлевичем.
Помню, Самуил Яковлевич говорил:
- Бывает: народ не прав в данный момент. Но в масштабе истории народ всегда оказывается прав. С отдельной личностью бывает обратное. В процессе времени она теряет свою правоту.
Помню, еще Самуил Яковлевич говорил:
- Есть люди чувств и люди страстей. Последние тоже бывают способны на подвиг, но он у них случаен: Может быть и не быть. Положиться на таких людей нельзя.
Как-то мы беседовали с Самуилом Яковлевичем о суевериях. Я призналась, что верю в предчувствия, в интуицию. И Самуил Яковлевич вдруг сказал, улыбаясь:
- И я в это верю.
А в подтверждение привел случай из своей жизни. Зашла к Самуилу Яковлевичу как-то одна знакомая, рассказала о своей тяжелой жизни и о желании покончить с собой. И когда она ушла, Самуила Яковлевича вдруг охватило сомнение: достаточно ли он убедительно с ней поговорил, не приведет ли она все-таки в исполнение то, что задумала? И он побежал ее догонять. Выйдя на улицу, он не знал, в какую сторону идти, но пошел наугад. Потом также наугад свернул на другую улицу, на третью... И вдруг увидел свою знакомую впереди.
- И вот тогда, - рассказывал Самуил Яковлевич,- я был поистине поражен. Почему из многочисленных улиц и переулков я выбрал именно эти? Что руководило мной? Ведь я совершенно не знал, в какую сторону она пошла.
И, между прочим, для той женщины разговор этот (уже на улице) был решающим.
Я привожу этот случай, потому что он показывает отзывчивость Самуила Яковлевича, его душевное отношение к людям, а также полное отсутствие глупой боязни уронить свое достоинство (чувство, свойственное очень многим людям).
И когда я сейчас вспоминаю Маршака, то я его вижу совсем не таким, как на фотографиях, чинно сидящим за массивным письменным столом. Нет, я его вижу встревоженного, беспокойного, с немного взъерошенными волосами, вечно в заботах о ком-то и о чем-то, живого, энергичного, не знающего ни минуты покоя.
В своих воспоминаниях о Качалове Самуил Яковлевич писал: "О большом человеке нельзя вспоминать как о личном знакомом. Есть опасность упустить то главное, лучшее, важнейшее в нем, что проявлялось в его творческой работе. Никакие бытовые черты, никакие эпизоды его частной жизни не объяснят нам, как достиг он в своем искусстве той высоты, которая-то и сделала его предметом многочисленных воспоминаний".
Мысль, конечно, правильная. И я сейчас, вспоминая Самуила Яковлевича, стараюсь не "упустить то главное, лучшее, важнейшее". Этим главным в нем была, конечно, поэзия, кровная преданность ей и еще - необычайная целеустремленность. Все же остальное описываешь как бы для того, чтобы перед всем этим поставить: "несмотря на это". Несмотря на болезнь, несмотря на домашние неполадки, несмотря на беспокойный характер, несмотря на все большие и малые неурядицы жизни - Маршак всегда оставался верен себе. Он всегда искал, он всегда шел вперед.
Как-то я приехала и застала Самуила Яковлевича больным. У него было воспаление легких. Доктора предписали полный покой. Но я увидела, что о покое нет и речи. Телефон стоял возле кровати. Можно было, конечно, отключиться. Аппараты были и в кабинете и в столовой. Но Самуил Яковлевич не разрешал. И я заметила: насколько во время работы он не терпел, чтобы ему мешали, и даже мог иногда очень круто оборвать телефонного собеседника, настолько во время болезни он любил эти телефонные звонки и подолгу разговаривал со всеми. И когда ему замечали, что это вредно, что ему нужен полный отдых, он покорно, вежливо кивал, но делал и дальше по-своему.
Вообще, надо сказать, Самуил Яковлевич был великий хитрец. Это он, который не терпел у окружающих и тени лжи, сам умел безбожно всех обманывать, когда дело касалось его здоровья. Он не хотел делать скидок на болезнь, более того, он был вечно во вражде со своим физическим "я". Оно его подводило, и он ему этого не прощал. Лежа в постели, он принимал посетителей, правил корректуры, читал и просил, чтоб ему читали, и, когда близкие делали ему замечание, он с недоумением возмущался: "Ну что ж вы хотите, ведь я лежу!" - будто тем, что он согласился лечь, он и так делал большую уступку. И как только температура спадала, он был уже на ногах. Он плелся (буквально - плелся) из спальни в кабинет и только там, сидя в кресле за письменным столом, чувствовал себя на месте. Это был его капитанский мостик. И он его не бросал даже во время аварии. Он крепко держался на нем, и кто знает, может быть, этим объясняются его многократные выздоровления после таких болезней, когда врачи уже мало надеялись на хороший конец. Это была великая победа духа.
Он любил читать вслух свои рукописи и говорил часто:
- Надо многим читать, может, кто-нибудь сделает верное замечание.
Иногда он читал свои статьи и стихи людям, мало разбирающимся в литературе. Но даже это его не смущало. Каждое мнение, каждое впечатление было интересно ему.
Часто во время работы, изменяя много раз отдельные места, подставляя другие слова, он с тревогой меня спрашивал:
- Как вам кажется, можно так оставить? А это слово тут не мешает? Давайте заменим его другим. - И тут же называл несколько слов и говорил мне: - Думайте, думайте!
Иногда я находила нужное слово. Но, правду сказать, в такие минуты я редко чем могла помочь Самуилу Яковлевичу. Его настойчивое "думайте!" совершенно парализовало мою мысль.
Когда он готовил для опубликования в четвертом томе собрания сочинений и для отдельного издания свою повесть "В начале жизни", я была в Москве. Много раз мне приходилось вслух читать эту повесть, и все же по приезде в Киев, перечитывая ее еще раз, я обнаружила несколько мест, требующих, на мой взгляд, поправок, и написала об этом Самуилу Яковлевичу. В ответном письме он писал: "...Спасибо, дорогая, за Ваши замечания по поводу моей прозы. Некоторые из них я непременно учту, но только в отдельном издании, так как 4-й том уже печатается. В нем мне удалось лишь изменить в украинской песне "там" на "тай". А вот написать "и" отдельно от "та" я почему-то никак не могу. Надеюсь, что Вы простите меня, если в тексте останется "тай"..."
Почему я привожу эти строки? Да потому, что тут есть одна фраза, очень характерная для Самуила Яковлевича: "Надеюсь, что Вы простите меня..." В этих нескольких словах - весь Маршак с его исключительной внимательностью, уважением к собеседнику, с его желанием доставить другому радость и наконец с его уменьем не считаться с тем, что "положено" и что "не положено". Для него в жизни было одно мерило - его собственное ощущение правоты. И никто ему не мог быть указчиком. И так шел он по жизни, поражая близких своей целеустремленностью и упрямством.
При всем моем желании описать Самуила Яковлевича, я чувствую, что никогда не сумею этого сделать полностью. Ибо в его поведении трогательное иногда переходило в смешное, и только близкие писателю люди понимают, что рассказывать про маршаковские чудачества очень рискованно, - читатель может неправильно понять Самуила Яковлевича, как и при жизни многие неправильно его понимали.
В одном из писем Самуил Яковлевич писал мне: "...Плохо то, что у меня не один возраст, как полагается человеку, а какая-то смесь возрастов. Мне и за семьдесят, как по паспорту, и тридцать, и двадцать, и шесть".
Это и в самом деле было так.
Вот почему ему не нужно было "подлаживаться" к детям. Помню, в Ялте на пляже к нему подошла знакомая девочка лет десяти. Самуил Яковлевич говорил с ней очень серьезно, называл на "вы" и проявил большой интерес ко всяким, казалось бы, малозначащим деталям ее жизни.
Я надеялась, что он будет жить сто лет. И всегда говорила ему об этом. И он, по-детски радуясь, смотрел на меня и спрашивал:
- Да? Вы думаете? Нет, серьезно?
- Ну конечно. У вас не будет времени умереть.
Ему нужны были люди, нужна эта масса писем, летящих к нему со всех концов света. Мы жили в разных городах, виделись мало. Но Самуил Яковлевич часто писал мне. Я и сейчас по какой-то глупой инерции, приходя домой с работы, заглядываю с привычной надеждой в дырочки почтового ящика...
Киев.