Семейный архив С.Я. Маршака
М. Ильин
Фамилия Маршак - это литературный псевдоним Самуила Маршака, жившего в XVII веке (1614-1676). Он был известен как автор многих трудов по истории древне-еврейского законодательства. Его биография была издана в Амстердаме.
Сын его, Цеви Маршак, был писателем. Особенной известностью пользовалась его книга "Честная мера", первоначально написанная им на древне-еврейском языке, а впоследствии им же самим переведенная в разговорный язык, доступный народным массам. Книга пользовалась большой популярностью среди бедноты; ее охотно читали и женщины, что было редким явлением в те времена. В своих литературных трудах он выступал в защиту бедноты, находившейся под двойным гнетом - царского правительства и заправил еврейских общин. Этих богачей Цеви Маршак называл "людьми грубой силы", "людьми кулака".
По ложному доносу он был, вместе со своей семьей, заточен в Виленскую тюрьму, где пробыл в заключении около четырех лет.
Дед мой был учителем и хотел, чтобы и мой отец занимался тем же делом - т.е. преподавал детям древнееврейский язык и ту старую мудрость, которая тысячелетиями собиралась в Библии и в других книгах. Bсe свое детство отец изучал древние тексты, комментарии к ним и комментарии к этим комментариям. Но его тянула к себе жизнь. Дед был человеком крутого нрава, деспотом, отцу моему приходилось тайком на чердаке хранить и читать светские книги. Прочел он их много. Помню, он особенно любил Салтыкова-Щедрина и Глеба Успенского и часто их цитировал на память. Увлекался он натурфилософическими сочинениями Александра Гумбольдта и когда мне было лет десять, мы с ним часто вели долгие разговоры о мироздании.
Бабушка была добрая женщина, талантливая. Уже в глубокой старости она, бывало, целые ночи напролет импровизировала вполголоса стихи на всякие темы. И я, лежа за перегородкой, это слышал.
Гнет в семье был велик. "Свободомыслящему" отцу (так тогда говорили) было нелегко в этой душной атмосфере.
И двадцати лет от роду он бежал из Кременчуга, где жила семья, бежал куда глаза глядят. Попал на первых порах в Молдавию, в Румынию. Надо было искать работы. Отец у кого-то научился мыловарению и стал на всю жизнь химиком-практиком, хотя по всему своему складу он при других обстоятельствах - мог бы стать писателем.
В своем деле он не ограничился ремесленным его знанием, а стал самоучкой овладевать химией и химической технологией. Он был очень изобретателен. Помню, как он нашел способ очищать, обесцвечивать и лишать запаха подсолнечное масло; как во время гражданской войны он придумал способ получать кальциевые мыла для технических смазок, как он разрабатывал метод получения жирных кислот из неолефиновых углеводородов. Его известность, как мыловара, была очень велика. Его звали на работу в Швецию, но он не поехал. Известность эта пришла к концу жизни; но и тогда она не принесла ему достатка и покоя. У отца не было ничего кроме хорошей головы. Деньги были у заводчиков, у дельцов. И на протяжении всей своей жизни отец отдавал свои труд и свое уменье жуликам, которые его эксплуатировали. Бывали и времена безработицы, еще более тяжелые. Семья была большая, и отец в поисках работы и удачи переезжал с этим тяжелым бременем из городи в город. Вот почему лети рождались в разных городах: в Витебске, в Воронеже, в Бахмуте, в Острогожске.
Я родился в Бахмуте (в 1895 году), но мне не было и нескольких месяцев, когда семья перебралась в Острогожск.
Несмотря на то, что отцу не удалось получить систематического образования и диплома, он был широко образованным, начитанным человеком. По-русски говорил прекрасно - с знанием всех тонкостей языка. Мог по говору плотника или каменщика сказать, из какой губернии он родом. Был очень сильным, волевым и в то же время необыкновенно добрым человеком. Когда он и моя мать были женихом и невестой, они вместе читали Давида Копперфильда Диккенса. И в отце было что-то диккенсовское. Он был очень доверчив и к каждому авансом относился сердечно. Но если человек не оправдывал этого доверия, отец не щадил черных красок для его характеристики. Благородный, открытый, прямой, жизнерадостный, оптимистичный, красноречивый - таким я помню отца.
Умирая, он сказал детям: "Я не оставляю вам ничего кроме доброго имени". Но это доброе имя стоило куда дороже, чем любое состояние.
Мать всю себя отдавала детям, а их было шестеро. У нее тоже были хорошие способности, но много учиться ей не пришлось. Помню, как в детстве мне было до слез больно, что у отца и у матери так неудачно сложилась жизнь, что вечные заботы о завтрашнем дне не дали им себя проявить. Говорю это не теми словами, которые бродили тогда у меня в голове, но мысль была эта.
Дедушка со стороны матери учился в Виленском раввинским училище, был образованным человеком. Латынь знал настолько, что мог по-латыни говорить. Человек был необыкновенно мягкий и добрый, полная противоположность деду со стороны отца. Он дожил чуть ли не до ста лет и умер в 1927 году. Была книга, куда он заносил имена внуков, правнуков и праправнуков. Были там и записи разных событий и просто отдельные мысли. Помню, дедушка записал как-то: "Ленин открыл науку освобождения человечества". Для человека, родившегося в начале царствования Николая I или в конце царствования Александра I, необыкновенно глубоко и проницательно.
Дедушка мог бы учить детей. Но девочек тогда не учили. В гимназию попала только младшая дочь. А мама училась несколько лет в каком-то училище и отличилась на экзамене, прочитав стихи: Опоясан лентой пашен и т.д. А потом стала помогать по хозяйству бабушке.
Бабушка выдавала дочерей по сватовству и расчету, и иногда неудачно: выдаст за богатого, а он обеднеет. Мама вышла по любви. И хоть всю жизнь бедствовала, она всегда любила вспоминать те времена, когда она встретилась с отцом.
Вся - самопожертвование детям, вся - любовь и нежное каждому из нас, когда мы нуждались в этой любви и нежности, и в то же время внешняя сдержанность - такой я помню мать. Отец мог открыто бурно восхищаться нами, мать редко скажет ласковое слово, но его ценишь на вес золота.
Как, бывало, хорошо становилось, когда мама натрет от простуды свиным салом со скипидаром да укроет потеплее и напоит горячим молоком с гоголь-моголем. Болезнь сразу пугается запаха скипидара и начинает отступать от кровати. Мамины ласковые руки лечат лучше лекарств. И засыпаешь, как в раю.
Помню и другие минуты. Раскрасневшийся после игры, прибегаю домой. Мама ставит передо мной тарелку гречневой каши с молоком, я ем и рассказываю маме с увлечением, как мы играли, как брали крепость, а я был знаменосцем. Мама смотрит на меня довольным взглядом, в котором чувствуется, что она радуется моему здоровью и увлечению. Она чуть-чуть улыбается, видно, ей немножко смешно, хотя я говорю всерьез. И я своим детским чутьем прекрасно понимаю, что у нее на душе, и рад, что ее порадовал.
Я знал, что забот и горестей у нее больше, чем радостей. Я ненавидел мясника, который маме продавал плохое мясо, потому что у нее было мало денег, да еще обходился с ней невежливо. Я с тревогой прислушивался к разговорам отца с матерью вечером. Отец только что пришел и обедает, когда нам уже пора ложиться спать. Он опять не нашел работы, или не смог получить то, что заработал. И мать спрашивает его, как же мы будем жить, на что. А отец хмурится, на его движущихся при еде скулах выступают капельки пота.
Мне жалко и его и маму, она сдерживает слезы. И мне кажется, что сама забота говорит ее голосом.
Вечером, засыпая под стук швейной машинки (мама шьет кому-нибудъ из нас штанишки или платье), я с болью думаю о том, как маме тяжело: вот она крутит машинку, откусывает нитку, а морщины на лбу стали еще глубже, и думает она, должно быть о том, на что мы будем жить.
Широкая Острогожская улица с маленькими домиками по сторонам с пыльными кустами в палисадниках, со скамеечками у ворот. Улица - прямая и идет далеко-лалеко. Где-то вдали белая колокольня на фоне синего неба. Но это еще не конец улицы. Она упирается вдали в выгнутый твердый свод неба. И я думаю:
- Хорошо бы дойти до конца улицы и влезть на небо…
По улице идет цыганская свадьба, чернобородый жених, в ярко-красной рубахе, пляшет лицом к процессии к направлению движения. Толпа - пестрая, шумная, веселая. Все обитатели маленьких домишек высыпали на улицу и смотрят.
И сразу после этого, после солнечной яркой улицы - темная душная церковь, давка. Над женихом и невестой держат золотые венцы. У жениха медного цвета лицо и большая черная борода. Невеста в лентах и бусах. И я думаю:
- Вот это и есть карточные король и королева - только не на картах, а живые...
Балкон двухэтажного дома - одного из самых больших в городе. Мы на балконе. Перед нами плошадь. Вокруг площади черная толпа. От толпы отделяются какие-то люди, начинают почему-то раздеваться. Они разделись, но они не такого цвета, как обычно люди, они цветные: один - красный, другой - голубой, третий - зеленый.
Они бегут по большому кругу. И толпа волнуется, глядя на них: кто добежит первым. Это бегуны-скороходы.
Мне их жалко. Зачем их заставляют так долго бегать? За что мучают?..
Наш домик. Небольшой желтый буфет. Когда мама уходит и не берет меня с собой, она оставляет мне в утешенье ключи, я не могу дотянуться с ключами до замочных скважин в дверях. Но я горд: мне доверили ключи, я мамин помощник...
Маленькая кроватка в ногах у большой маминой.
Я просыпаюсь утром и мне говорят, что папа приехал. Я в одной рубашенке бегу в другую комнату и вижу на столе что-то большое, завернутое в бумагу. Это подарок, который привез отец. Но что это? Бумагу разворачивают; и я вижу великолепного коня, который кажется мне огромным. Мои мысли полны конем и только потом я обращаю внимание на отца. Он поднимает меня, взяв под локотки, высоко вверх - до самого потолка. Такой всегда недоступный потолок оказывается близко, а пол - далеко.
Комната сверху выглядит совсем не такой, как снизу - ведь я еще под столом могу пройти. Отец кажется мне огромным. У меня кружится голова, мне страшно и весело, но я не кричу! Ведь отец говорит, что я мужчина, а мужчины ничего не должны бояться.
Потом отец принимается со мной плясать. И мне кажется, что это гора пустилась в пляс.
Он курит папипосы; на обертке нарисован яркими красками добрый молодец. И мне кажется, что отец тоже добрый молодец.
Кстати, запах табачного дыма все мое детство напоминал мне об отце: если дома пахнет табаком, значит, воскресенье, значит, отец дома, значит, весело.
Старший брат Моисей - очень взрослый, очень серьезный. Он прекрасно учится в гимназии, но что такое гимназия, я не понимаю. Свои книги он держит в сундучке и часто приводит в порядок. Вот он сидит на корточках посреди сундучка и раскладывает книги вокруг себя по стенкам. А я с большим уважением смотрю на это занятие...
Другой брат Самуил тоже учится в гимназии. Первое воспоминание о нем: он принес мне оловянного солдатика. Видно, солдатик поразил меня, если я запомнил это событие на всю жизнь. Потом он дарил мне солдатиков часто. И мы вместе с увлечением играли в воину. В деле всегда участвовали сделанная из бумаги кособокая женщина - шпионка. Она указывала врагам путь в крепость через потайной ход. Но враг все же терпел, в конце концов, поражение. Для правдоподобия некоторым солдатикам я отламывал головы - войны без убитых не бывает.
Когда я настолько подрос, что стал понимать сказки, брат Самуил - или Сема - как мы его называли, брал меня часто с собой гулять и по дороге рассказывал мне длиннейшие истории собственной выдумки. Жили мы обычно на окраине (отец работал на заводе, а заводы располагались не в центре города). Помню в Ленинграде Московское шоссе, где мы жили на 6 версте, Румянцевский лес и чесменскую богадельню напротив, канавы, покрытые ряской, мостики со скамейками, перекинутые через канавы. Теперь там широкие асфальтированные улицы, большие дома. Брат покупал у торговки жареные семечки и наполнял ими мои и свои карманы. Запасшись таким способом, мы отправляемся в путь по шоссе и по векам и странам.
Помню рассказ об Испании - в духе Вальтер Скотта, как я теперь бы сказал. И другой - историю двух английских семейств. Интрига всегда бывала запутанная. И если брату надоедало рассказывать, все действующие лица собирались вместе в одном замке, а в подвале кто-то поджигал бочку с порохом. Я умолял брата не доводить дело до взрыва, но он бывал в таких случаях беспощаден. Бочка взрывалась, все действующие лица погибали, и развязка таким образом наступала сама собой.
Думаю, что это был мой литературный приготовительный класс: я видел, как делаются сказки. А потом и сам начал рассказывать сказки себе и товарищам. Помню, когда я уже учился в младших классах гимназии, я любил по дороге домой рассказывать товарищу о вымышленных путешествиях и приключениях.
Начиналось это путешествие обычно с Фонтанки, по набережной которой мы шли. Мы завладевали маленьким прокопченным насквозь буксиром и отправлялись на нем в заморские края.
Когда я еще не умел читать, брат принес мне первые книжки - ярко-раскрашенные на глянцевитой бумаге, похожие не на книжки, а на игрушки.
Он читал мне "Воеводу", "Будрыса", "Ворон к ворону летит", и я тогда уже приходил в неописуемый восторг от этих стихов.
Брат познакомился со Стасовым, с Горьким и рассказывал о них. Это был какой-то новый огромный мир с огромными людьми. Стасов подарил брату маленькое суворинское издание Пушкина, и это были чуть ли не первые мои книги. Пушкина я представлял себе по его детскому портрету - кудрявым мальчиком. С этих пор началась моя любовь к Пушкину - любовь не только как к писателю, а как к бесконечно обожаемому человеку. Я плакал, читая письмо Жуковского о последних днях Пушкина, и мечтал о том, чтобы вызвать на дуэль и убить Дантеса. Я плохо понимал, что Дантеса уже давно нет в живых.
Была у меня и другая мечта. Я прочел "Золотой браслет" Майн Рида и "Гайавату" и собирался, когда вырасту, поехать в Америку - освобождать ее от белых для индейцев.
Моя тетя - сестра отца - говорила мне, что белые принесли в Америку культуру. Но это меня не убеждало.
Первые мои стихи начинались так:
Долго жили чичимеки,
Чичимеки и ацтеки...
И дальше рассказывалось, как они мирно жили, пока не пришли белые с пушками и ружьями.
Стихи я начал сочинять лет с семи.
Когда мне было десять лет, я переписал некоторые из них в тетрадочку и нарисовал на переплете тигра. Товарищ спросил: "Что это, крыса?" Я очень обиделся. Но у тигра и в самом деле были слишком длинные усы и хвост.
Там были такие стихи:
Шумит огромный лес вокруг,
Все полно жизни там,
И сквозь просветы виден луг,
Где бродит стадо лам.
Мелькает в зелени лиан
Огнистый кугуар,
Там ветви ломит павиан,
Крадется ягуар.
И на земле среди корней
Шипя удав ползет,
И наверху в тени ветвей
Добычи коршун ждет.
И вылез из воды ручья
Огромный крокодил,
На солнце чешуей блестя
Он на песке застыл.
Я не мог придумать конца. Его придумал брат:
На неизведанных путях,
Где не был человек,
Как бьется жизнь в лесных сетях,
В прохладе вольных рек.
Все стихи были "научно-художественные": о вулкане, о планете Марс, об астрологии:
Скоро астролог по Марсу узнает,
Кто победит.
Проф. Фролов (физиолог) говорил мне, что нашел эту тетрадку в библиотечной книге.
Дома у нас была литературная атмосфeрa. Издавались журналы: "Лужица", "Колокольца" и др. Отец иногда закрывал журнал за слишком едкую сатиру по адресу родственников или знакомых, и журнал выходил под новым названием: отражение в капле воды того, что делалось в стране.
Нечего и говорить, что настроение у нас в семье было антимонархическое. Помню, как двоюродного брата (М.А. Блиоха, впоследствии известного московского врача) привезли с забинтованной головой. Во время студенческой демонстрации у Казанского собора его ударил шашкой по голове казак. Помню, как плакала мама, когда старший брат - студент сидел в тюрьме и как он вернулся оттуда неузнаваемый с большой бородой. Его выслали из Петербурга, но он жил нелегально в Гражданке и продолжал учиться в Политехническом Институте. Директор кн. Гагарин смотрел на такие вещи сквозь пальцы, он спас не одного студента от преследования полиции.
Еще несколько слов о старшем брате. Он был очень способный человек. У него были актерские способности и писал он тоже очень хорошо. Мы покатывались со смеху, когда он читал вслух "Хирургию" или другие юмористические рассказы Чехова. Жизнь его не вполне удалась. Он был прекрасным экономистом - специалистом по производству бумаги, но его способности не получили должного проявления, а ведь назначение жолудя - стать дубом. Назначение талантливого человека - проявить все свои таланты.
Сестры... Старшая сестра тоже отличалась и драматическими способностями, и рисовала очень хорошо, и сказки нам в детстве рассказывала собственного сочинения. Средняя сестра - музыкантша. Ей я обязан тем, что с детства полюбил Моцарта, Шопена, Листа, Глинку, Бетховена. Она хорошо импровизировала еще будучи маленькой девочкой. Теперь она преподавательница музыки и все силы отдает будущим музыкантам. Младшая сестра - моя питомица и любимица. Я ей много в детстве отдавал души, и она платила мне за это горячей привязанностью. Ее знают многие-многие дети по ее книгам ("Четвертая высота" и другие).
Природу я любил с детства. Особенно увлекался муравьями и звездами.
Помню раннее утро на даче. Все ещe спят. Солнце только что встало и светит совсем не с той стороны, с какой это привычно. Тени длинные - но не вечерние, грустные, а утренние, веселые. Все какое-то особенно чистое, яркое, словно вымытое росой.
У моей жены Елены Сегал есть чудесные стихи о таком утре:
Встаю я рано поутру,
Пока все в доме спят,
Валяться мне не по нутру,
Встаю я рано поутру
И выбегаю в сад.
Трава купается в росе,
И я к воде иду,
Скорей, пока не встали все,
Я вымоюсь, - и бант в косе,
Скорей, скорей к пруду!
И вот в такое утро я перелезаю через плетень напротив и ложусь в траву, чтобы понаблюдать за муравьиным шоссе.
В одну сторону муравьи идут налегке, а в другую - с поклажей: кто несет жучка, кто мертвого муравья, а вот двое тащут сосновую иголочку и порядком мешают друг другу - словно стараются ее один у другого отнять. Но они все же подвигаются понемногу вперед. Я ползу зa ними на животе, чтобы узнать, где муравейник. Движение все гуще, шоссе - дорожка среди травы, проделанная самими муравьями - все шире, встречаясь, муравьи обмениваются приветствиями - похлопывают друг друга.
И вот уже широкая площадь у подножья муравейника. Я полз целых четверть часа, а ведь достаточно было поднять голову, чтобы увидеть муравьиный город рядом с собой. Муравьи-строители чинят проломы, муравьи-часовые затыкают своей головой входы. Я хлопаю по муравейнику палочкой. И сейчас же тревога распространяется по всему городу; слышен легкий топот ног, это сигнал тревоги.
Сколько часов я проводил у муравейника! Тут дело было не только в любознательности, но и в воображении, муравьи мне казались чем-то вроде маленьких людей, а я был великаном. Я читал книги о муравьях, и слово "инстинкт" не удовлетворяло меня. Мне казалось, что у муравьев есть нечто большее, чем инстинкт. Я ставил их в новые, неожиданные положения, и они находили выход, которого им не мог подсказать инстинкт.
Помню, я устроил посреди муравейника пруд - в крышке из-под консервной банки. Верхняя часть была сухая, нижняя - покрыта водой. Никогда прудов на склоне муравейника не бывало. И поэтому несколько муравьев сразу же попадало в воду. Но другие в воду не падали, а старались вытащить товарищей. Так как и это им не удавалось, они потащили утопающих вдоль берега до сухого места и таким способом спасли всех. После этого уже ни один муравей в воду не падал.
Не знаю, что скажут биологи, но я был убежден, что они поступили так не по инстинкту, а по сообразительности.
Было бы долго рассказывать о всех моих наблюдениях и опытах, о том, как я устраивал искусственные муравейники, о том, как я (стыдно признаться) бывал поджигателем войны между рыжими и древесными муравьями, между муравьями и осами.
Брат даже стихи обо мне написал:
Братец Люся за репейником
Занимался муравейником.
Погубил, как Муравьев,
Сорок тысяч муравьев.
Звезды тоже были моей страстью. Я мог не спать всю ночь, чтобы проследить "слияние", т.е. максимальное сближение Мapca и Сатурна. Как-то дядя (брат моей матери) обещал взять меня с собой в Пулковскую обсерваторию, где у него был знакомый. Я ждал этого с огромным нетерпением. Я уже представлял себе как буду полулежа вращаться вместе с телескопом в башне обсерватории, следя за какой-нибудь планетой, кометой или звездой. Может ли быть наслаждение выше этого? Ты словно участвуешь сам в этом стройном движении светил, участвуешь сознательно, проникая в тайны неба. Но почему-то поездка не состоялась. И это было для меня жестоким разочарованием.
Другие увлечения: "Жизнь растения" Тимирязева, подаренная мне ботаником Мальчевским и прогулки с ним по Ботаническому саду (в Петербурге - тропики, древовидные папоротники!); книга Фабра "Инстинкт и нравы насекомых (осы - более страшные, чем тигры в джунглях); книга Фарадея "История свечи" (от нее-то и пошли мои книжки). Первый маленький микроскоп - окошко в неведомый мир, где даже простая кожица лука оказывалась многокомнатной постройкой.
А потом, когда подрос - стихи Ломоносова, которые я скоро выучил наизусть - не потому, что это требовалось в гимназии, а потому, что они поразили меня своим величием: у меня от них дух захватило.
Там огненны валы стремятся
И не находят берегов,
Там вихри огненны кружатся;
Борюшись множество веков...
Пишу на память, но запомнил я эти стихи - лет сорок пять тому назад.
Так росли во мне одновременно и не порознь, а слитно любовь к науке, природе и любовь к поэзии.
Природу я любил до того, что мог обнимать березу, как друга и в то же время воображение постоянно тянуло меня туда, где еще не бывала нога человека. Сколько раз я воображал себя странствующим по поверхности.
Примечание
Пометка И.С. Маршака на машинописи:
Перепечатка автографа 1953 г. (получено от Е.А. Маршак-Сегал). И. Маршак. 17 октября 1971 г.