|
С. Маршак
Воспитание словомО мастерствеРади жизни на землеМы часто ропщем на свою литературу. Подводя итоги месяца или года, мы неизменно требуем от нее чего-то большего и лучшего. А между тем, внимательно оглядев русскую поэзию революционных лет с первых ее дней до нынешних, убеждаешься, что мы и одного дня не прожили без больших поэтов, чьими именами может быть отмечено время. За последние три десятилетия четко определился поэтический путь нашего современника - Александра Твардовского. Его лирические стихи и поэмы - "Страна Муравия", "Василий Теркин", "Дом у дороги" - были событиями в литературе этих лет и не утратили с годами ни остроты, ни свежести. Свое отношение к жизни и поэзии (а поэзия у него неотделима от жизни) Твардовский лучше всего выразил во вступлении - или в присказке - к "Василию Теркину": А всего иного пуще И эти простые слова прозвучали бы в устах Твардовского слишком торжественно, если бы им не предшествовали строки о еще более простых, насущных вещах. Ибо поэзия его чужда превыспренности и, поднимаясь до пафоса, не теряет связи с землей. На войне, в пыли походной, О том, что значат на войне свежая вода и добрая, здоровая пища "с пылу, с жару", очень выразительно сказано в "Книге про бойца". Однако "не хлебом единым" - не одним только пищевым довольствием жив человек на фронте. Жить без пищи можно сутки, С веселой шуткой, прибауткой и поговоркой (а все это досталось поэту в дар очень рано, чуть ли не с колыбели) легче говорить острую, "прямо в душу бьющую" правду. Но для этого нужна еще и смелость. Смолоду Твардовский берется за самые сложные и ответственные темы. В мирное и военное время он всегда "на переднем крае". На двадцать пятом году жизни он начал, а к двадцати шести годам закончил большую поэму о бурном, еще совсем недавнем времени, когда в стране решалась судьба крестьянства, его будущий уклад. Автор не смягчил, не сгладил той ожесточенной, не на жизнь, а на смерть, борьбы, которая шла тогда в деревне, не преуменьшил сил и страстной убежденности ни одной из спорящих сторон. Глазами своего героя, странствующего по родной земле в поисках сказочной Муравии - старинной "Муравской страны", верной "всем крестьянским правилам", - поэт долго и пристально вглядывается во все, что еще сохранилось от старого и что возникает вновь. И оттого так полновесно, так убедительно звучат строки, определяющие исход борьбы, которая идет вокруг и в душе пытливого, непрестанно ищущего героя поэмы. Ты говоришь, на сколько лет "Страна Муравия", написанная молодым поэтом под впечатлением еще не отзвучавших событий, полна серьезной, напряженной, заботливой мысли. Те, кому довелось в тридцатом году быть в деревне, не могут не почувствовать правды в словах поэта: Нет, никогда, как в этот год, Вся эта поэма, так эпически рассказывающая о своем времени, вместе с тем лирична, как песня. То и дело на пути странствований Никиты Моргунка перед нами открывается чистый и свежий пейзаж. Далёко стихнуло село, Сколько тонких, глубоких, самых первоначальных ощущений вызывают у нас в душе эти спокойные, тихие строки: Запахло летнею водой, Мы словно вдыхаем запах воды и земли, такой знакомый с детства. Недаром же по-ребячьи протянул ладонь Моргунок, когда закапал дождь. Вряд ли во время работы Твардовский отдавал себе отчет в том, что слово "невпопад" нужно ему здесь не столько по смыслу, сколько для того, чтобы в строчке "закапал невпопад" слышалось падение полных, тяжелых капель. Это приходит само собой, когда слух поэта так обострен, что слова для него не только что-то значат, но и звучат всеми своими гласными и согласными.
И все же, несмотря на все эти лирические отступления, питающие поэму Твардовского, как питают реку донные родники, ее читаешь с тем же простым, непосредственным интересом, что и хорошую, толковую прозу. Не теряя своих поэтических достоинств, стихи снова становятся чтением наравне с рассказом, повестью, романом. Мы помним, какое множество людей искало, переписывало, читало и перечитывало у нас в стране "Василия Теркина". Не многие прозаики запечатлели так смело и правдиво последнюю войну с ее буднями, боями, переправами, лютыми холодами ("Зол мороз вблизи железа..."), как это удалось Твардовскому в "Книге про бойца". Каждая строка ее говорит о том, что автор пишет о войне не со стороны, не по беглым впечатлениям литературного гастролера, не запылившего на фронте своих ботинок. Нет, он сам воевал, пережил вместе с нашей армией гнетущую тоску отступления ("Чтó там, где она, Россия, по какой рубеж своя?..") и радость трудно доставшихся побед. Но жизнь на фронте, несмотря на ее немыслимые тяготы и неотступную близость смерти, все-таки жизнь. Да еще какая широкая, многообразная - особенно тогда, когда воюет не только армия, а весь народ. Есть в поэме строчки, которые читаешь, невольно затаив дыхание. Кому память, кому слава, А рядом с полными напряжения эпизодами идут будничные фронтовые дни и ночи. Такова настоящая, неприкрашенная правда войны. В передышках между боями люди поют и мечтают под гармонь, парятся в бане, лихо отплясывают на морозе, шутят, смеются. Не случайно главным героем поэмы, давшим ей свое имя, оказался балагур и гармонист Василий Теркин, которого автор рекомендует так: Парень в этом роде Подлинной человечностью проникнута поэма о самой кровавой и беспощадной из бывших до сих пор войн. Чего стоит рассказ о том, как тайком, ночью, задворками возвращается в родную хату солдат, пробираясь с кучкой товарищей из окружения. Вот хозяин сел, разулся, На одну только ночь вернулся солдат в свою семью, в свою родную деревню, но не до сна ему. На крыльцо хозяин вышел. Твардовский - прямой и законный наследник славной русской литературы, которая всегда умела выражать большие, глубокие, но сдержанные чувства простого человека. Любви, щедрой любви к жизни, к людям в его военной поэме не меньше, чем гнева. Недаром же как основной мотив звучат в ней слова: Бой идет не ради славы, Не все поэты вовремя достигают зрелости. Иные из них, оставив далеко позади юношеский возраст, все еще ходят в "начинающих". Твардовского мы "начинающим" не помним. Вполне взрослым человеком с немалым жизненным опытом и зрелым чувством ответственности вошел он смолоду в литературу. Может быть, этому в какой-то мере способствовало его деревенское прошлое. В деревне семилетний паренек - уже не дитя. С каждым годом, с каждой книгой мужал его стих, все значительней становились его темы. Но, пожалуй, никогда еще голос Александра Твардовского не звучал так уверенно, как в его недавней поэме "За далью - даль". И в прежних поэмах автор не стеснял себя жестким сюжетным каркасом. А сейчас, в пору зрелости, он еще свободнее чередует дорожные эпизоды с раздумьями, наблюдения - с глубокой и сосредоточенной лирикой. Свой путевой дневник он то и дело прерывает воспоминаниями. Мощный грохот "главной кувалды" Урала напоминает ему далекий, знакомый с детства "сиротский звон" отцовской деревенской наковальни в лесной тиши, а потом и фронт, куда с уральских заводов На край пылающей земли Большая жизнь страны тесно переплетается с личной биографией поэта, отмеченной теми же вехами пятилеток, военных лет и мирных лет. В сущности, эта поэма - своего рода записки современника. Основное ее содержание выражено кратко и точно в самом заглавии: "За далью - даль". Даль открывалась и в "Стране Муравии", где колесил по родной земле в телеге с привязанной сзади дегтяркой Никита Моргунок. Бесконечная даль была и перед Василием Теркиным, когда он пробирался в свою часть из окружения - с запада на восток, а потом двигался в рядах армии с востока на запад - От родной своей столицы А теперь в пути сам автор. Не глазами своих героев, а собственными глазами видит он страну, пересекая ее от Москвы до Урала и от Урала - через всю Сибирь - до Тихого океана. В поэме слышится на этот раз не характерная бытовая речь, а голос автора. Я еду. Спать бы на здоровье, Поэт как бы заново открывает для себя те края родины, в самом названии которых уже чувствуется даль: Заволжье, Зауралье, Забайкалье...
Должно быть, не случайно первая глава поэмы начинается сигналом к отправлению поезда, а кончается полночным боем часов на Спасской башне. Поэт отправляется не в одно, а сразу в два путешествия: по пространству и по времени. Один его маршрут - Москва - Тихий океан. Другой - несколько десятилетий в жизни страны. Величайший в мире железнодорожный путь дает ему свободу, покой и досуг для того, чтобы многое увидеть и о многом поразмыслить. Есть два разряда путешествий: Твардовскому, как мы видим, удалось сочетать в поэме эти оба "разряда путешествий". Перед ним открывается дорожная даль до самого Тихого океана и даль времени, которая теряется в памяти детских лет и уходит в будущее. Всю свою сознательную жизнь, он, по его собственному выражению, "листает обратно", пока за окном вагона верстовыми шагами проходит Сибирь. Сибирь! И лег и встал - и снова Непонятно, есть ли какая-нибудь жизнь за стеною этого "неотодвинутого леса". Но вот ночью мимо окон поезда проносятся огни селений, и этого довольно, чтобы поэт почувствовал и представил себе таящуюся в тайге жизнь с ее сокровенным теплом, отвоеванным у морозов и вьюг. В часы дорожные ночные Твардовский - поэт мужественный. Мы знаем силу и удаль, с какою он изображает бой или дружную работу. Мы любим его острую шутку. Но, может быть, всего дороже в нем глубокая нежность к людям, особенно к людям "нелегкого труда", связь с которыми он сохранил на всю жизнь. Об этом и сам он говорит в поэме: Я счастлив тем, что я оттуда, Именно это ощущение, что он "оттуда, из той зимы, из той избы", и помогло ему так явственно вообразить жизнь, скрывающуюся в дремучей тайге, увидеть за каждым промелькнувшим вдали огнем семью поселенцев, которых неведомо откуда и когда занесли сюда самые различные судьбы. Так час ли, два в работе поезд, Всего четыре верно найденных, полновесных слова - приказ, заслуга, мечта, беда - и перед нами чуть ли не вся история поселенцев сибирской тайги. И вот уже по одним огонькам в окошках и "заревам таежных кузниц" мы узнаем оживающий, строящийся край - ту Сибирь, которой Твардовский посвящает такие четкие, торжественные строки: Сестра Урала и Алтая, Как спорый и ладный труд человека, как его походка, бег, пляска, пение, плаванье, так и стихи подчинены ритму и согласованы с дыханием. Потому-то они и обладают замечательной способностью передавать движение, работу, борьбу, - если только это не изнеженные, лишенные мускулов стихи. Вспомним, как на глазах у нас мастерит лук и стрелы сказочный князь Гвидон. Вспомним обратный ход Невы во время наводнения или обвал в горах: Оттоль сорвался раз обвал А "тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой"!2 А танец Истоминой!3 Или хотя бы эти скромные строчки: Друг милый, предадимся бегу Как тянет за собою санки это слово "нетерпеливый", как чувствуется в нем живая, порывистая сила коня! Действенным, работающим, а не праздным стихом владели наши лучшие поэты от Державина и Пушкина до Маяковского и Твардовского. Лирический стих Александра Твардовского послушно отзывается на самые тонкие чувства и раздумья поэта. Но какую силу набирает он, изображая бой или напряженную работу во время перекрытия Ангары: За сбросом сброс гремел в придачу, Борьбу с Ангарой поэт изображает как настоящее сражение, развернувшееся по всему фронту. В нем участвует целая армия, подчиняющаяся единому командованию. И даже о сопротивлении реки говорится в поэме по-военному, как о действиях противника: Река, стесненная помалу, Да и у самого автора поэмы есть военный опыт, накопленный на фронтах. Он отлично знает, что дух войск не менее важен, чем организованность и дисциплина. Наступление на Ангару "с флангов, с тыла", "по дну и подо дном" велось по тщательно разработанному плану, армия была вооружена мощной техникой, но в трудные и опасные минуты исход борьбы решало иной раз то воодушевление, которое придает людям силы, мужество, находчивость. А ведь народ на стройке был самый пестрый, сборный, "с бору с сосенки". Как в свое время на фронте, Твардовский и здесь внимательно вглядывается в лица людей разных судеб и характеров.
...Сибиряками Но все эти участники стройки - и сам ее начальник - "седой крепыш, майор запаса", и рядовые водители самосвалов и грузовиков, готовые ринуться очертя голову на помощь машине, сползающей к воде, - все до единого связаны между собой азартом борьбы, чувством ответственности, гордым сознанием участия в таком необычном деле. То был порыв души артельной, Это издавна живущее в народе слово "артельный", с которым так связано понятие об удалом, дружном труде, говорит здесь больше, чем могли бы сказать самые торжественные тирады о трудовом подвиге или массовом энтузиазме. В самых патетических строфах этой главы, где речь идет о "празднике дерзкого труда" - о победном завершении работ, Твардовский остается верен себе. Он не боится принизить, притушить чувство восторга и гордости доброй, веселой шуткой. Два бульдозериста, устремившиеся с двух сторон навстречу друг другу, завалили наконец тот узкий и мелкий поток, в который превратилась затихающая, перекрытая Ангара. Спрыгнув с машины, каждый из них протянул руку другому. Да, это видеть было надо, О себе, о своем личном участии в историческом событии, которое совершалось на Ангаре, Твардовский говорит более чем скромно, даже с юмором: И я над кипенью студеной, Так же шутливо пишет он о себе и в другой главе поэмы: И под крутой скалой Пурсеем, Это не ложная скромность и не рисовка. Поэт умеет смотреть на себя со стороны тем присущим ему проницательным и слегка насмешливым взглядом, который подмечает малейшую фальшь или неловкость. Ему совестно быть праздным наблюдателем трудного и серьезного дела. Недаром, когда начальник строительства простодушно обращается к нему с прямым вопросом: - Ну как, он избегает прямого ответа и, показав глазами на работу, которая идет кругом, как бы возвращает предложенную ему не по заслугам честь. - Вот она, поэма!.. Начальник будто соглашается с ним. - Так-то так... Но оба они в эту минуту думают одно и то же: ...Поэма, верно, неплохая, Перед одним из собеседников была еще не покоренная Ангара, а другой и сам не знал, выйдет ли у него поэма, или все, что он здесь увидел, пережил и перечувствовал, найдет для себя какое-либо иное выражение... И вот поэма написана, - правда, не об одной только Ангаре. Внимательно читая ее, видишь, что автор на протяжении всего своего долгого пути нигде не был "праздным соглядатаем". Он зорко, по-хозяйски вглядывался в новые для него, еще незнакомые края родины, жалея только о том, что так поздно их увидел, и давая совет молодым: И пусть виски мои седые Если ранние стихи Твардовского были родственны народной и некрасовской поэзии, то в этой своей поэме он ближе к Пушкину. Это, конечно, не значит, что Твардовский повторяет великих классиков. И Пушкин и Некрасов неповторимы, как не может повториться их время. И все же пушкинское начало до сих пор живет в стихах самых разных и несходных между собой поэтов, ничуть не лишая их оригинальности и новизны. В этом можно убедиться на примере Твардовского. У него свой голос, который всегда отличишь от других голосов, каким бы стихотворным размером он ни пользовался. Поэма "За далью - даль" написана четырехстопным ямбом - стихом, который так разнообразно звучит у Державина, Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Фета, Блока. Иной раз он неузнаваем. Сравните "Цветы последние милей" Пушкина и его же "Пророка", "Люблю грозу в начале мая" и "Оратор римский говорил" Тютчева. Свой "Домик в Коломне" Пушкин начинает словами: Четырехстопный ямб мне надоел: Но он не оставил его мальчикам в забаву, а через три года написал тем же размером "Медного всадника". И с какой новой, еще неведомой силой прозвучал этот стих, от которого Пушкин так легко, мимоходом отрекся. Неуважительно отозвался о ямбе - не только о четырехстопном - и Маяковский. Обращаясь к Пушкину в стихотворении "Юбилейное", он пишет: Я даже Или: Вам теперь, Однако и у самого Маяковского среди строчек, написанных свободным размером, временами звучат строгие классические ямбы: Мы открывали Или: Мой стих Александр Блок предпослал своей поэме "Возмездие", целиком выдержанной в ямбах, несколько слов, определяющих природу этого стихотворного размера: "Я думаю, что простейшим выражением ритма того времени, когда мир, готовившийся к неслыханным событиям... развивал свои физические, политические и военные мускулы, был ямб. Вероятно, потому повлекло и меня, издавна гонимого по миру бичами этого ямба, отдаться его упругой волне на более продолжительное время". Мускулистый, упругий ямб не предназначен для интимной лирики (хоть ямбом и писали превосходные лирические стихи Баратынский, Тютчев, Фет, да и сам Пушкин). Ямб как бы создан для поэзии, широко охватывающей жизнь (как "Евгений Онегин"), для высокой публицистики и обличительной сатиры. Ямбический стих, упругой волне которого можно - по словам Блока - "отдаться на более продолжительное время", избрал для своей поэмы и Твардовский. Но как отличны его ямбы от тех, которые звучали в стихах его далеких и близких предшественников. Они окрашены жизнью и бытом сегодняшнего дня, богатыми интонациями устной народной речи. Еще сквозь сон на верхней полке По одному этому отрывку видно, как послушно служат автору его ямбы на протяжении всей поэмы. То они звучат спокойно-повествовательно, то полны лирического волнения, то наливаются энергией. И если уж искать в поэме Твардовского сходства со стихами других поэтов, писавших тем же размером, то прежде всего приходят на память ямбы пушкинских поэм. Дело тут не только в стихотворном размере, а в чем-то более существенном и важном. Вот первая встреча нашего поэта с Владивостоком и океаном: Огни. Гудки. В этих стихах есть то гордое чувство державности, каким проникнуты пушкинские строфы, обращенные к Петербургу. Это примечательная и важная черта времени. В царской России слова "родина" и "государство" жили врозь, и разделявшая их пропасть непрестанно росла. У лучших, передовых русских людей любовь к отечеству давно уже не имела ничего общего с приверженностью к государству, к царскому престолу и правительству Российской империи. Ура-патриотические вирши строчили самые бездарные рифмоплеты. Да и талантливые поэты, как, например, Аполлон Майков, писали плохо и плоско, если брались за казенную тему. Нельзя не почувствовать, как глубок был этот трагический разрыв, сравнивая величавую строфу из "Медного всадника": Люблю тебя, Петра творенье, с другим четверостишием Пушкина: Город пышный, город бедный, или с его стихами о деревне, которые уже смыкаются с поэзией Некрасова ("Румяный критик мой, насмешник толстопузый..."). Впрочем, и в "Медном всаднике" наряду с великолепным, парадным Петербургом изображен и другой Петербург - город "бледной нищеты", хижин, ветхих домишек, некрашеных заборов. Глубокое противопоставление государства родине и народу есть и в лирическом стихотворении Лермонтова "Родина". Люблю отчизну я, но странною любовью! От всего, чем богата отчизна, остались в душе у Лермонтова только "дрожащие огни печальных деревень" и "чета белеющих берез". Да еще "пляска с топаньем и свистом под говор пьяных мужичков". В сущности, такую же печальную и пустынную отчизну видел перед собой и Александр Блок. В сосредоточенном до прозрачности стихотворении "Осенний день" он писал: И низких нищих деревень Такою видели Россию подлинные патриоты от Радищева до Пушкина и от Лермонтова до Блока. Но с течением времени самое это слово "патриот" было так опорочено, что его стыдились порядочные люди. Недаром такой язвительной интонацией проникнуто оно в стихах Некрасова: Я горячим рожден патриотом, Пушкин, с отроческих лет помнивший Отечественную войну двенадцатого года, мог еще любоваться смотром войск на Марсовом поле. Люблю воинственную живость А в стихах Некрасова уже не сияют медные шапки... На солдатах едва ли что сухо, Это уже не "воинственная живость потешных Марсовых полей"!.. Даже погоду выбрал Некрасов не такую, как Пушкин, - проливной дождь! Так же мрачен в изображении Некрасова труд того времени. Тут и "косточки русские", усеявшие полотно только что построенной железной дороги, и "подобная стону" песня волжских бурлаков, идущих бечевой. Казалось, никогда уже не прозвучит в русской поэзии пафос победных знамен и бодрого труда...
Поэт наших дней - Александр Твардовский говорит о родине так: Спасибо, Родина, за счастье В этих стихах вся широта голоса Твардовского - от произнесенных как бы одним только дыханьем, почти без звука строчек: Ах, самым малым - до уверенных и мужественных интонаций последней строфы: Она моя - твоя победа, Твардовский - один из тех немногих лирических поэтов, у которых почти нет любовных - в общепринятом смысле этого слова - стихов. Но с какой любовью и нежностью говорит он о детской кроватке, что "у голой лепится стены"8, о земле, о родине. В поэме "За далью - даль" родина не только за окнами дальневосточного экспресса, пересекающего чуть ли не полмира. Она и в сосредоточенных раздумьях поэта о ее судьбах, о ее прошлом и настоящем. Она и в самом вагоне, в котором вместе с автором едут незнакомые, но все же свои люди, пережившие одни и те же годы, одни и те же события и потому понимающие друг друга с полуслова. Мы с интересом знакомимся с каждым из попутчиков, которых двумя-тремя словами представляет нам автор. Далеко не всякий бытописатель-прозаик умеет так свежо, так по-новому изображать своих современников, как это удается Твардовскому. У него зоркий и цепкий глаз, живой интерес к людям и та добрая щепотка юмора, без которой не обойтись в изображении быта. С людьми в дороге надо сжиться, Многосложное слово "восьмисотлетие", занявшее собой почти целую строку, звучит здесь громко и торжественно, точно с амвона. Такие разнообразные, подчас причудливые оттенки придаст стихотворному размеру выразительная разговорная интонация. Пожалуй, труднее всего было автору показать, не впадая в шаблон и сентиментальность, молодую пару, еще лишенную тех заметных бытовых черт, которые приобретаются с возрастом. Своя безмолвная беседа С какой лирической свободой следуют в этом отрывке, обгоняя друг друга, мысли, догадки, вопросы. Между ними почти нет прямой, строго логической связи. Это скорей музыкальное, чем словесное выражение тех чувств, которые вызвала в душе поэта встреча с юной четой, променявшей Москву на сибирские дали. Однако пока еще Москва - с ними, в их поезде, так недавно смотревшем всеми своими окнами на столичный вокзал. Но вот наконец молодым людям приходит пора покинуть вагон, в котором все еще держится хоть немножко родного московского воздуха. И мы своим молодоженам, Все свои внешние впечатления Твардовский как бы погружает в лирическую глубину. Всюду, куда бы ни забросила его судьба, он вносит душевное тепло и доброе чувство уюта. Для этого не нужно никакой особенной обстановки. Даже крыши и стен может не быть. Был бы только живой человек. Вспомним, как спит на войне Василий Теркин. Тяжела, мокра шинель, - И уж совсем хорошо человеку, если он не один, если у него есть с кем перемолвиться словом. У полевой кухни, привалясь к сосне, ведет беседу "на войне насчет войны" тот же Теркин, - объясняет бойцам, что такое малый, средний и главный "сабантуй". И, даже заняв покинутый немцами дзот, он чувствует себя как дома. Прочно сделали, надежно... И когда к разбитому, развороченному снарядами накату подходят наши бойцы, они слышат из глубины голос: - Хлопцы, занята квартира! Ну, уж если это - квартира, то как же назвать спальный вагон дальневосточного экспресса, "где есть и радио в охоту, и самовар проводника"? Вагонный быт в дороге дальней, Автор не забывает при этом, что в вагоне, как и в коммунальной квартире, попадаются всякие соседи: и тот, Что любит в общем коридоре Однако же, несмотря на все неудобства такого "сосуществования", Твардовский говорит: И на путях большого мира Из вагона ушел всего только случайный попутчик, доехавший до места назначения или до пересадки. Почему же он "жизни часть твоей унес"? Не слишком ли это сильно сказано? Нет, каждый из нас может вспомнить, как грустно и даже немножко обидно бывает нам, когда человек, который провел с нами в дороге долгое время, как-то сразу становится чужим и теряет всякий интерес к нам и ко всему вагону, едва только поезд начинает сбавлять скорость. Твардовский хорошо знает, как мало надо, чтобы между людьми, встретившимися ненадолго, возникли какие-то душевные отношения, а потом и привычка друг к другу. Понимание этой глубокой связи между людьми - одна из существенных особенностей дарования Твардовского. У него как бы двойное зрение. Одним он охватывает большие масштабы, без которых не обходится ни одна из его поэм, а другим подмечает малейшие подробности быта и едва уловимые оттенки чувств. Кажется, будто он боится упустить, потерять хоть одну драгоценную крупинку из сокровищницы жизни и оттого так пристально приглядывается ко всему, что встречает на пути. О своей любви к жизни, к жилому, житейскому он хорошо говорит в очень серьезном, хоть и слегка шутливом четверостишии: Я счастлив жить, служить Отчизне, Нигде поэты не писали так много о далях, как в России. Что для англичанина море, то для русского безмерные просторы равнин. Недаром в народных песнях о дороге, сложенных у нас в стране, столько раздолья и раздумья. Даль манила людей, но она же пугала и томила их своей беспредельностью. Даже ясному и светлому сознанию Пушкина в разгулявшейся средь неведомых равнин вьюге мерещились кружащиеся рои бесов. Там верстою небывалой Это не простое "описание метели", как думают бедные школьники, вынужденные заучивать стихи наизусть. В лирических стихах Пушкина встает образ пустынной, беспредельной, полупризрачной России, где метель застилает перед одиноким путником даль. Не так давно, всего за несколько лет до революции, о тех же "далях необъятных" писал Александр Блок. Чудь начудила, да Меря намерила Или: За снегами, лесами, степями Конечно, и эти стихи говорили не только о русской шири, где так легко затеряться, но и о неизвестных еще судьбах родины... А вот теперь о далях пишет Александр Твардовский. Он и в этом прямой наследник народной и классической поэзии. В его стихах тоже порой слышишь ту смутную тревогу, которой не может не чувствовать поэт перед неведомой далью. С какой настороженностью говорит он о поясе "земных огней" в тайге, напомнившем ему Млечный Путь: И точно в небе эта млечность Однако, если судить по его поэме, бесконечная даль не кажется ему ни страшной, ни призрачной. Дорога открывает перед ним края, впервые выходящие из тумана, из небытия, из безвестности. Пусть они сохранили еще свою "суровую дремучесть", но там, где было вековое безлюдье, с каждым днем становится больше жизни, движения, шума работы. Когда-то даль неизменно называли "туманной". И возникал вопрос: а не утратит ли она своего поэтического очарования, если разойдется заволакивающая ее дымка тумана? Да, утратит. Но только для тех, кто больше любит дымку, чем самую даль. А для умного и зоркого поэта она становится еще заманчивее, когда не теряется во мгле, а открывает за собой все новые и новые дали. За далью - даль.
В этой поэме речь ведется от первого лица. Но и в других поэмах того же автора, где он предоставляет слово своим героям, а сам остается за сценой, мы неизменно ощущаем его присутствие. Нельзя понять и оценить поэзию Твардовского, не почувствовав, в какой мере вся она, до самых своих глубин, лирична. И вместе с тем она широко, настежь открыта окружающему миру и всему, чем этот мир богат, - чувствам, мыслям, природе, быту, политике. Такое сочетание большого охвата жизни с лирической глубиной идет, быть может, еще от народной поэзии, от тех старинных песен и дум, которые как бы размышляли вслух на дорогах, базарах и ярмарках о временах давно минувших и недавних, о жизни, о любви, о человеческих судьбах. Впрочем, не только в народной, но и в нашей литературной поэзии, в лучших ее образцах, лирика всегда выходила далеко за пределы узколичных переживаний. У Твардовского она, пожалуй, свободнее проявляется в поэмах, чем в отдельных стихотворениях. Очевидно, ему нужен какой-то разгон. Потому-то, может быть, он и не связал себя в своей последней поэме ни сюжетом, ни общим героем. Все раздумья, воспоминания, даже сцены и эпизоды, изображенные с таким мастерством, которому мог бы позавидовать хороший прозаик, - все это видишь не на поверхности, а сквозь чувства автора. Таков и рассказ о встрече с другом в тайге на станции Тайшет. Дружбе отведено много места в стихах и поэмах Твардовского - той крепкой, но сдержанной в своих внешних проявлениях дружбе, какая бывает между мужественными и великодушными людьми. Этим чувством до краев полны стихи Пушкина, обращенные к лицейским товарищам; оно пронизывает чуть ли не все песни Роберта Бернса, одна из которых даже стала у него на родине гимном дружбы. В стихах, посвященных дружбе и друзьям, к чувству радости почти всегда примешивается и неизбежная доля грусти. Недаром Пушкин не мог от волнения дочитать вслух до конца одну из своих "Лицейских годовщин". Но та печаль, которою овеяна встреча на станции Тайшет, совсем иного рода. Приступая к этой главе, автор как бы собирает все свои душевные силы и начинает рассказ спокойно и четко: И дружбы долг, и честь, и совесть Должно же было случиться так, чтобы по дороге на восток герой поэмы (а может быть, и в самом деле автор) встретился на пять минут после семнадцатилетней разлуки с другом детства, едущим в обратную сторону - с востока на запад. О прошлом своего друга поэт говорит в самых общих чертах, но есть в его словах нечто такое, что заставляет нас прислушаться к ним и уже не отрываться от рассказа до конца. А речь идет о старом друге, Вот, в сущности, и все, что рассказал о нем поэт. Мы так и не знаем, да и не узнаем до конца поэмы ни имени друга, ни подробностей его жизни. Но это и не важно. Ведь речь идет не о какой-нибудь исключительной судьбе (хоть автор в своем вступлении и называет ее особой), а о такой, на которую похожи многие известные нам судьбы. А для того, чтобы приковать наше самое пристальное внимание к рассказу, вполне довольно и нескольких слов, добавленных автором: Я знаю, если б не случиться Мы уже с нетерпением ждем появления друга. Но автор почему-то оттягивает минуту встречи с ним и как бы намеренно уводит нас в тот "простой и в меру быстрый" дорожный быт, который лишь изредка служит ему главной темой, а чаще заполняет какие-то промежутки - антракты между действиями. То ли автор, сам того не сознавая, боится предстоящей боли, которую он однажды уже испытал, то ли хочет, чтобы эта встреча была для нас столь же неожиданной, как в свое время для него. А дорожный быт он умеет показывать с таким аппетитом, что и нас заражает желанием бросить все дела и махнуть куда-нибудь подальше - ну, хотя бы в тот же Владивосток. Богатством своего пассажирского опыта Твардовский, пожалуй, превзошел всех своих предшественников-поэтов. У Фета железная дорога была еще совсем голой, необжитой, холодной (скорость, грохот "мгновенных мостов" да облитый лунным серебром пейзаж за вагонными окнами. Вот и все!). Много лет спустя Блок наполнил железные коробки вагонов "тысячью жизней" и согрел человеческим теплом. А уж Твардовскому железнодорожная обстановка так знакома и мила, что он может говорить о ней, как о природе. Для него она часть жизни. Стояли наш и встречный поезд И вот, наконец, встреча... Всего четыре страницы в книжке карманного формата. А разговор между встретившимися друзьями - не больше, если не меньше одной странички. И все же эта глава поэмы - настоящая повесть. Автор был совершенно прав, когда так назвал ее в своем вступлении. Да еще какая сложная и глубокая повесть! Тут и огромные пространственные масштабы (Тайшет - Владивосток и Тайшет - Москва), и очень большие для человеческой жизни масштабы времени, и такие разные судьбы, разделившие, точно пропасть, двух земляков, двух ровесников, двух товарищей детства. Но каждый из них все эти годы разлуки чувствовал неразрывную связь с другим. Поэт говорит: В труде, в пути, в страде походной Такова суть этой большой и сложной повести. А сама встреча? Встреча дана с той строгой и честной точностью, которая соответствует серьезности темы. Ни одного неверного звука, ни одного лишнего или чрезмерного слова. Русская литература - и поэзия и проза - издавна умела сохранять жизненную правду в самых исключительных, из ряда вон выходящих положениях. А в таком, как это? Да еще в тесных рамках времени, отведенного жизнью и автором на столь необычную сцену, - не будет ли она поверхностной и беглой? Нет, в нескольких скупых строчках автор сумел не только передать всю значительность этого короткого и случайного свидания, но и показать нам с предельной отчетливостью облик своею друга - его возраст, повадку, характер, его отношение к жизни, к родине. Верный правде, поэт беспощаден к самому себе. Кого я в памяти обычной, Из чего, из каких подробностей складывается у нас первое представление о человеке, которого мы никогда не видели? Ну, упомянутая уже стеганка да еще "седина, усталость глаз", "зубов казенных блеск унылый"... Вот и все, кажется. Но, пожалуй, нам яснее рисуют его не внешние приметы, а несколько произнесенных им слов и два-три его жеста. После первой минуты встречи между друзьями происходит какой-то неловкий, бессвязный, отрывистый разговор. Начинает его автор: - Ну вот, и свиделись с тобою. Одна эта простая, великодушная фраза ("Ну, что там, можно и о том") говорит нам так много о незнакомом человеке, а заодно и об авторе, который умеет слышать такие замечательные полутона человеческой речи. Но вот уже короткое свидание начинает казаться обоим собеседникам слишком длинным. На серьезный разговор времени не хватает, а на случайные, пустые вопросы и ответы, пожалуй, его чересчур много. Стоим. И будто все вопросы. Поезд трогается. Мы вместе с автором отъезжаем от станции, а человек в стеганке (ну как его иначе назвать, если автор не дал ему имени!) остается на платформе. И тут, на росстани тайшетской, Как идет этот военный, хоть и полушутливый жест седому человеку, мужественно сохранившему в бедах все самое святое и дорогое - веру в жизнь, верность родине и друзьям. И все. И нету остановки. Все, о чем говорилось здесь, - дело прошлое. Только возвращение друга на запад - дело нынешнее. Но для чего же вспоминать прошлое, растравлять старые раны? А для того, чтобы события, которые переживает родина, глубже ложились в сердца людей, а не скользили по поверхности. Но, пожалуй, лучше ответить на этот вопрос словами самого автора, которыми он начинает и кончает главу: Но мне свое исполнить надо, Так вот что еще значит в поэме Твардовского даль. Это не только пространственное понятие, это и даль времени - будущее. Но и в пространстве, и во времени даль неразрывно связана с близью. Она - ее продолжение. И для того, чтобы смотреть "наверняка" в даль будущего, надо относиться честно к настоящему и не оставаться в долгу у прошлого, вернее, у правды, - даже если для этого приходится иной раз бередить старые раны.
Автор называет свою книгу "дорожной тетрадью". Бодро и заманчиво звучат слова: Давай-ка, брат, давай поедем: А между тем это сказано в горькие и тревожные минуты. Поэт надеется догнать в дороге молодость, которая сейчас нужна ему "до зарезу", гораздо нужнее, чем в пору настоящей молодости и безвестности. И не только молодость надо ему догнать, но и время, от которого с возрастом иной раз незаметно для самого себя отстаешь. ...А время жмет на все железки, Дважды в этой поэме автор сравнивает себя с солдатом. Здесь, в разговоре о времени, которое не упросишь подождать, он вспоминает случайно отставшего от полка солдата, который Бредет обочиной дороги. И в последней главе, прикидывая на глаз, много ли он успел сказать в своей поэме, автор обращается к читателю с просьбой: ...Суди по правде, как солдата, Помимо меткости и точности обоих примеров, они и сами по себе - без отношения к тому, о чем говорится в этой главе, - замечательны. Надо отлично знать и по-настоящему любить русского солдата, чтобы говорить о нем так проникновенно и глубоко. Пуститься или, по выражению автора, "броситься" в дорогу побудило его вместе со многим прочим и воспоминание о своих военных - солдатских - годах. Иль не меня четыре года, Тот, кто провел на фронте несколько лет и уцелел физически и морально, хранит в душе не только память об опасностях, горьких утратах и невзгодах, которые несет с собой война. Он помнит и другое: напряженное ощущение ясно осознанной общей цели, фронтовую дружбу, товарищеское единство, ту слитность чувств, которой потом, в мирной жизни, ему на первых порах даже как-то не хватало. И уж, во всяком случае, на фронте человек идет в ногу со своей частью, а значит - и со своим временем. Оттого-то, видимо, и был так сложен для многих переход от военного уклада жизни к мирному. Конечно, все радовались покою, безопасности, встрече с близкими, освобождению от строгой военной дисциплины. Но легче возвращались к мирному быту те, кто и здесь раньше или позже почувствовал себя в строю. Каждому из нас нужна насыщенная жизнь, а не слабый ее раствор, нужен "в меру быстрый", а не вялый ход времени - такой, какой мы ощущаем в борьбе и, пожалуй, еще больше тогда, когда мы увлечены целеустремленной работой, которая у нас на глазах что-то в жизни изменяет и двигает вперед. У писателя работа неровная и капризная. То она летит на крыльях, то ползет, как черепаха, то сближает его с жизнью и людьми, без связи с которыми он не писатель, то надолго отъединяет, так как временами требует одиночества и сосредоточенности. И тут приходит иной раз ему на помощь дорога. В дальней дороге он и одинок, и находится в постоянном общении с людьми, со страной, с природой. В ней есть четкий ритм. Есть какой-то фон и аккомпанемент для его мысли и работы. В дороге с необыкновенной наглядностью встречаются время и пространство, ибо километры рассчитаны по минутам, и однообразие дорожного быта сочетается с быстрой сменой впечатлений. А маршрут, который избрал для себя Твардовский, особенный: он идет как будто прямо навстречу времени - к тем местам, где вернее всего можно заметить происходящие в наше время перемены. Недаром, уже близясь к концу дороги, поэт пишет: Сто раз тебе мое спасибо, Вот каким содержанием наполнил, одушевил, в самом буквальном значении слова, дорогу Твардовский. Чего только не вобрала из жизни его поэма! Как бы оправдываясь перед читателем за свои, может быть, слишком "длительные дали", автор говорит: А сколько дел, событий, судеб, Полушутя он просит прощения и за то, что не приправил поэму каким-нибудь интересным сюжетцем - таким, который не требует от читателя напряженного внимания, ибо течет по давно проложенному руслу. Ах, сам любитель я, не скрою, Нет, публика не найдет в поэме ни давно знакомых героев, ни привычного сюжета. Вот и питайся, читатель, словно воздухом, далями, людскими судьбами, чувствами и раздумьями - всем, что перечислил здесь поэт, и будь доволен хотя бы тем, что и сам попал вместе с автором в герои поэмы. Ведь автор так и пишет: ...Всего героев - Хорошо, когда поэт, работая над книгой, может рассчитывать на читателя, которому не нужны исхоженные пути в литературе. В поэме упоминаются всякие читатели: и "строгий наставник", и "льстец неосторожный", и "начетчик", и "цитатчик", и "не судья, а прокурор", и такой, который тратит полпенсии на почтовые расходы и пишет ...письма в "Литгазету", Но есть и читатель - "друг из самых лучших, из всех попутчиков попутчик, из всех своих особо свой". Уже по одному этому дружескому обращению к нему видно, что он и в самом деле существует и автор знает его адрес.
Поэма состоит из отдельных, почти самостоятельных глав. Общее у них - только время действия, края, по которым путешествует автор, да он сам. Впрочем, есть в поэме еще одна связующая нить - самая простая и естественная: дорога. С незапамятных времен она служила в литературе канвой для затейливых приключений так называемых "странствующих героев". И хоть внешней фабулы у Твардовского не слишком много, все же его поэма сродни повестям этого рода. Дорога подразумевается уже в самом ее заглавии. И как бы далеко ни отходил от дороги автор в своих лирических отступлениях, рано или поздно он к ней возвращается. Как видно, эта "связующая нить" не слишком связывает его самого. В дороге и в поэме он чувствует себя, как дома. Он и пишет о своем дальнем маршруте запросто, без романтической приподнятости. В такой дороге крайне дорог Это будничное, но так пришедшееся здесь впору сравнение ни в малейшей степени не лишает поэтичности главу, где дорога изображается в таких масштабах: А скажем прямо, что не шутки - Автор должен был сохранить в памяти свое первое, самое непосредственное ощущение дороги, поезда и себя в поезде, чтобы написать такие строки: Нет, хорошо в дороге долгой Это сказано настолько просто и конкретно, что и мы ощущаем - явственно, почти физически - движение поезда. Малейшая подробность, подмеченная автором в пути, вызывает и у нас множество милых сердцу воспоминаний. Мы помним, как манили нас своей загадочностью и каким-то особенным уютом домик железнодорожника или какая-нибудь незначительная станция, промелькнувшие за окном вагона. У Твардовского мы читаем: И сколько есть в дороге станций, Это все та же неутолимая жадность поэта ко всему, чем только может порадовать человека самая простая, скромная, неприхотливая жизнь. Твардовскому жалко навсегда упустить хоть одну из многочисленных станций, в которой таится свой особый незнакомый мир.
Но в одной из глав этой "дорожной тетради" дорога даже и не упоминается. В ней нет ни вагонного быта, ни путевых наблюдений, ни первого знакомства с новыми краями, куда на полном ходу "врывается" дальневосточный экспресс. Глава эта, первые строчки которой похожи на вступление к эпической поэме, стоит как-то особняком среди других глав и - по крайней мере, на первый взгляд - не имеет никакого отношения к "дневнику", как называет свою поэму автор. Начинается она энергично, на полном подъеме и звучит классически строго: ...Когда кремлевскими стенами Но уже в следующих строфах мы узнаем лирический голос Твардовского. Серьезно и сердечно обращается он к своему сверстнику, с которым вместе начинал жизнь: Мой друг пастушеского детства В сущности, и эта глава - страница дневника, к тому же одна из самых значительных. И если первая ее строфа полна энергии и звучит уверенно, как вывод, - это значит только, что ей предшествовала напряженная внутренняя работа, которую мы чувствуем и здесь, в обращении к другу. Только напомнив себе самому и своему сверстнику, что им никуда не деться "от зрелой памяти своей", от "минувшего дня", за который они несут ответственность, автор считает себя вправе снова вернуться к теме первой строфы. Так это было: четверть века В ту "четверть века", о которой идет здесь речь, целиком уложилась молодость поэта, его друга, да и всего их поколения, которое, как сказано в поэме, пронесло в сердце имя Сталина по пятилеткам, а потом и по фронтам войны. Это были годы, когда:
...Страна, держава Все это помнит автор, и если он взялся за эту главу, то для того, чтобы со ступени нынешнего дня яснее увидеть и понять прошлое и свое место в нем. А еще для того - "чтоб в даль глядеть наверняка". К этой эпохе будут, конечно, неоднократно возвращаться историки, романисты, драматурги, поэты. Но было бы странно и даже как-то совестно, если бы литература последних лет обошла ее молчанием, не сказав своего поэтического слова, которое всегда так нужно народу. Твардовский и здесь не оставил пустой страницы в своем дневнике. Он знает: Кому другому, но поэту Пусть в этой главе, занимающей всего два десятка страниц, нет строгой последовательности, пусть далеко не все в ней сказано. Но ведь то, что написал поэт, - не историческая картина, не исследование и не статья, а взволнованное свидетельство современника. Он и сам говорит: ...Пускай не мне еще то слово, А разве могла бы обойтись без этой главы лирическая поэма, под которой стоят две даты: 1950-1960!
И поэму и дорогу поэт затеял с одной и той же целью: охватить взглядом сегодняшний день страны. Твардовский всегда был поэтом современности. Он писал о событиях в те дни, когда они совершались, не пользуясь преимуществами, какие бывают у людей, которые смотрят событиям вслед. Но зато у него есть свое преимущество - возможность передать современникам и сохранить для будущего весь жар и энергию своего времени. Но, говоря о настоящем, он помнит и прошлое. А все, что он говорит о прошлом, неразрывно связано с настоящим. Торжество победы не заглушает у него памяти о погибших: О том ли речь, страна родная, Всем, кого недосчиталась родина, он посвятил после войны такие проникновенные стихи, как "Я убит подо Ржевом" и "В тот день, когда окончилась война". Это - настоящий реквием, простой, величавый и скорбный. Без связи с погибшими, без памяти о них мы как бы не признаем ценности и своей жизни. Что ж, мы трава? Что ж, и они трава? Таков Твардовский. Он верен делу настоящего, верен и памяти прошлого. А эта верность неотделима у него от чувства личной ответственности. Я жил, я был - за все на свете Будут неправы те, кто увидит в этих словах свойственное поэтам преувеличение или то неглубокое, почти механическое покаяние, которое было так обычно в минувшие годы. Поэту, утверждавшему, что на свете "не прожить без правды сущей", нелегко было написать такие строки. О том не пели наши оды, Не так-то просто было автору "Василия Теркина", "Дома у дороги", стихотворения "Я убит подо Ржевом" причислить себя к семье "певцов почетной темы". Но кто из нас годится в судьи - Каждой строчкой своей поэт как бы заявляет о том, что и он несет долю ответственности за прошлое. Мы помним, сколько добрых, полных сыновней любви стихов посвятил он своей Смоленщине, своему родному краю. И вот, говоря о последних годах эпохи, отмеченной именем Сталина, он снова вспоминает
...наш смоленский, Обращаясь все к тому же земляку и другу, он делится с ним своими горькими мыслями: И я за дальней звонкой далью, И все же - признается поэт - Сама с собой - и то не смела Почему же "душа не смела"? Ведь мы знаем, что человек, который это пишет, провел все годы войны на фронте, да и в литературе никогда не отличался робостью. Вспомним "Василия Теркина" или хотя бы строчки из "Книги про бойца", которые были написаны в трудную пору войны: Города сдают солдаты, "Ступить за некий круг" мешало душе многое, но, вероятно, больше всего то чувство, которое не дает человеку выйти из строя - особенно на фронте, а ведь вся эта эпоха была, в сущности, военной. Никто не требовал от поэта этих признаний. Он мог бы легко перейти из прошлого в настоящее и без того экзамена, который сам себе учинил. Но он не может и не хочет забыть и малой доли пережитого. Да, все, что с нами было, - Не зачеркнуть в своем сознании прошлое имел в виду поэт, а подвести под ним черту, чтобы снова обратиться к настоящему. О том новом, что он успел увидеть в нашем настоящем, поэт говорит четко и уверенно: ...Мы стали полностью в ответе Подтверждение этому он находит и в крупных, и в самых, казалось бы, незначительных приметах времени, открывающихся ему в пути. И вместе с новыми дорожными наблюдениями и раздумьями большое и свежее лирическое дыхание вливается в спокойные и сосредоточенные строки: ...Не останавливалось время, Для Твардовского народ - не отвлеченное и не безличное понятие. И в этом сказывается тоже не отвлеченная и не безличная, а подлинная любовь поэта к народу. Времена меняются, и каждый раз в его поэмах народ предстает в новом образе. То это Никита Моргунок, то Василий Теркин, то тетка Дарья, которая вынесла на своих плечах тяготы военных и послевоенных лет. Мнение тетки Дарьи о том, как идут у нас дела, конечно, чрезвычайно важно. Ведь ее делами занята сейчас вся страна - и на самом высоком уровне, и на уровне любого колхозного собрания. Но кое-какие приметы нового обнаружил в своих скитаниях по стране и сам поэт.
...на Днепре ли, "На нашей родине с тобой..." Точно такими же словами кончалась строфа, где шла речь о тетке Дарье "с ее терпеньем безнадежным, с ее избою без сеней". Но как по-новому зазвучала та же строчка, когда, не меняя размера и ритма, она влилась в другую строфу о песне с дальнего покоса: И на дороге, в темном поле, Широко охватила нашу жизнь поэма, уместившаяся всего на двухстах двадцати двух небольших страничках книги. Но наиболее емкой оказалась в ней глава "Так это было". Сохраняя живость и теплоту дневника, она вышла далеко за пределы личного опыта автора. Глава эта дает образ эпохи, сложной и противоречивой. И в прежних поэмах Твардовского - в "Стране Муравии" и "Василии Теркине" - была картина времени. Но там время служило фоном, а действующими лицами были простые, безвестные, рядовые люди. Здесь же эпоха выступила на первый план, и центральной фигурой оказался ее виднейший представитель. Это была нелегкая задача для лирического поэта. В том, как она решена, мы видим новые возможности, открывающиеся перед зрелым талантом Твардовского. Тот драматизм, которым были проникнуты его послевоенные лирические стихи и "Дом у дороги", проявился здесь в полную силу. И в то же время Твардовский нисколько не утратил своей лиричности, которая остается основой его дарования. Каждая его новая поэма не похожа на предыдущую. Сравните все четыре написанные им поэмы - "Страну Муравию", "Василия Теркина", "Дом у дороги", "За далью - даль". С тем бóльшим интересом (но без излишнего нетерпения, ибо последнюю поэму он писал десять лет) будем мы ждать новой поэмы - "новой дали", обещанной нам.
Есть ли у Твардовского недостатки? На этот вопрос можно не без основания ответить словами Чернышевского из письма к Некрасову: "Есть ли у Вас слабые стихотворения? Ну, разумеется, есть. Почему и не указать их, если бы пришлось говорить о Вас печатно? Но собственно для Вас это не может иметь интереса, потому что они у Вас не более как случайности - иногда напишется лучше, иногда хуже..." Чернышевскому так и не пришлось или, вернее, не понадобилось указать в печати, какие именно некрасовские стихотворения он считал "случайностями". Ему было дорого самое основное и существенное в поэзии Некрасова. Оттого-то он и говорит с ним в своем письме так мягко и бережно, стараясь поддержать, подбодрить поэта, знавшего горькие минуты сомнений. У нас еще в недавние времена многие критики и рецензенты занимались главным образом поисками ошибок и недостатков, а если и хвалили кого-нибудь, то очень осмотрительно и чаще всего хором, когда уже не было никакого риска. Вряд ли могла ободрить писателя и вдохновить его на новые труды такая осторожная, запоздалая, приуроченная к случаю похвала, отпускаемая к тому же в точных аптекарских дозах. Не пора ли нам научиться у великих критиков прошлого - у Белинского, у Чернышевского - умению радоваться удаче художника, пока еще он жив и полон сил, радоваться по-настоящему, не занимаясь вычитанием общей суммы недостатков из суммы достоинств или наоборот. А Твардовский за четверть века поэтического труда дал нам так много поводов для радости. Перед нами - поэт, который смолоду избежал литературного мелководья, где любят резвиться и плескаться те, кто даже и не помышляет о дальнем плавании. В одном из стихотворений он говорит: Не много надобно труда, Жизнь хорошо подготовила Твардовского к серьезному писательскому делу. Природу он узнал и полюбил еще со времен своего "пастушеского детства". Недаром мы находим у него такие своеобразные определения времен года: Еще не та была пора, Не всякому из нас случалось искать приюта на ночь в мокрой копне... Или вот как, например, изображает поэт самые поздние дни осени: ...Но уже темнеют реки, Опытным, понимающим глазом смотрит Твардовский и на "оббитый ветром перестой" таежного леса, где поезд мчится по бесконечной просеке, и на совсем иную, гораздо более приветливую природу, открывающуюся ему за Хабаровском: ...Краснолесье - Любовь к земле у Твардовского старше его самого: она досталась ему в наследство. С землей связаны самые первые, самые глубокие впечатления его детства. Земля для поэта - живая. И день по-летнему горяч. С детства зародилась у поэта и другая любовь - к слову, к песне и сказке. Он пишет: Нет, жизнь меня не обделила, Поэту, рожденному в деревне, чистое, звучное, образное слово тоже досталось по наследству. Недаром Лев Толстой в свое время утверждал, что учиться хорошему русскому языку надо у крестьян и даже у крестьянских ребят. Но, усвоив с детских лет живую, прихотливую, играющую всеми оттенками чувств народную речь, Твардовский никогда не увлекался словесными узорами, не щеголял попусту красным словцом. В трудовом быту слово приходит к человеку вместе с делом - с работой. Может быть, именно поэтому мы и находим у Твардовского глагол "работать" в самых разных сочетаниях: ...Врываясь в даль, работал поезд... ("За далью - даль") Тяжела, мокра шинель - ("Василий Теркин") Он! ("За далью - даль") Вероятно, поэт и сам не замечает своего пристрастия к этому глаголу, который появляется у него каждый раз в ином значении. В напряженной, бодрой и ладной работе, которую Твардовский наблюдал на перекрытии сибирской реки, он видел проявление той же удали и силы, какою народные былины наделили когда-то Ваську Буслаева и Микулу Селяниновича. Разумеется, у нашего поэта нет и намека на стиль старинных былин. Он пишет современным, лишенным какой бы то ни было стилизации языком. Работу на Ангаре он изображает со строгой деловой точностью. А получается и дельно и поэтично. ...И, точно танки РГК, Кажется, будто речь идет здесь не о машинах, а о людях - о дюжих парнях, изготовившихся для кулачного боя. Недаром автор называет огромные самосвалы Минского завода - точно они люди - "минчанами". В свое время замечательный лирический поэт Сергей Есенин писал с нежностью и нескрываемой грустью о красногривом, тонконогом жеребенке, которого обгоняет поезд: Милый, милый, смешной дуралей, У Александра Твардовского, тоже родившегося в деревне, нет в душе ни горечи, ни предубеждения против самосвалов, самолетов, поездов, тракторов, против уральского кузнечного молота, который заглушил своим грохотом "сиротский звон" всех деревенских наковален. Твардовский не боится техники, но и не обожествляет ее. Она естественно входит в его стихи, не загромождая их собой и почти не требуя особого места. Его пример показывает нам, что существованию подлинной поэзии нисколько не угрожает самое мощное развитие техники. Ведь вот умеет же наш современный поэт, живущий в атомном веке, писать о полевых просторах и лесной тишине ничуть не менее свежо и непосредственно, чем писали в ту пору, когда до человеческого слуха еще не долетал рокот мотора. У кого из прежних крестьянских - да и не только крестьянских - поэтов вы найдете строчки о покосе более проникновенные, чем те, которые написал наш современник Твардовский: В тот самый час воскресным днем, Со времен Кольцова и Никитина всех поэтов, вышедших из крестьянства или писавших преимущественно о деревне и о мужиках, причисляли к особой категории. Даже Сергей Есенин, с юношеских лет покинувший деревню, неукоснительно сохранял некоторые традиционные особенности деревенского стиля и в своем внешнем обличии (несмотря на цилиндр и лайковые перчатки), и в манере письма. Эх вы, сани! Что за сани! Твардовский тоже крестьянский сын, никогда не порывавший кровной связи с деревней. Но его никак не зачислишь в категорию крестьянских поэтов. Он никогда ни в малейшей степени не гримировался, не причесывался под стиль этой категории, в сущности уже отжившей свой век. Это большой советский, русский поэт, - пишет ли он о деревне или о городе. Вспомните, что говорит он о "порыве души артельной", которым был охвачен "сборный, но отборный" народ, работавший на Ангаре. В этом порыве ...все слилось - ни дать ни взять: Такое слияние или, во всяком случае, сближение характерных черт крестьянина, заводского рабочего, солдата (а сплошь и рядом все это сочетается в одном лице) - знаменательная черта эпохи. Этот новый сплав превосходно определяют серьезные и вдумчивые строчки Твардовского. Сам он - человек, пришедший к большой культуре не с пустыми руками, а с богатым запасом житейского практического опыта и с тем наследием исконной народной культуры, которая проявлялась у крестьянства и в быту, и в разного рода художествах, и в словесном и песенном творчестве. Поэт помнит с детства Не тот порядок и уют, Это - то главное и лучшее, что вынес Твардовский из своего деревенского прошлого. Да еще память о мальчишеских годах, где для него было вдоволь И летних гроз, грибов и ягод, Но, должно быть, самый глубокий след оставила в его памяти кузница "в тени обкуренных берез", знакомая ему чуть ли не с первых лет жизни. И отсвет жара горнового Когда читаешь Твардовского, кажется, будто сам народ говорит о себе, говорит богато, красочно, щедро, подчас мешая слезы со смехом. Да, в сущности, народ никогда - ни в нужде, ни в беде - не впадал в безнадежность, в уныние, не терял своего драгоценного дара - веселой и задорной шутки. Не случайно один из первых поэтов, вышедших из бедного, простого люда, шотландец Бернс, писал в ответ на унылые рассуждения о том, какой безысходно-тяжкий удел достался жителям лачуг: А поглядишь - в конце концов Народ всегда верил в свои жизненные силы. Ведь рядом с песнями, полными печали и раздумья, он создал столько веселых плясовых, шуточных песен, такую россыпь бойких, звонких, пересмешливых частушек. Наша литературная крестьянская поэзия была куда однообразнее и беднее. Понадобились революция и всеобщая грамотность, чтобы ручьи народного творчества влились в большую поэзию страны. Образцы этой поэзии, достигшей высокой ступени развития, но сохраняющей всю свежесть народных песенных ключей, мы находим в поэмах Твардовского.
Никогда еще лирика, которая требует от поэта глубокой сосредоточенности, не жила в такой бурной, непрерывно меняющейся обстановке, как в наши дни. И все же она существует. Война, блокада, небывалые опустошения - ничто не могло ее заглушить. Как трава, пробивалась она на истоптанных, разрытых танками дорогах и на пожарищах. О войне Твардовский написал много стихов и две поэмы - "Василий Теркин" и "Дом у дороги". Поэмы эти так несхожи между собой. Вторая - лиричнее, грустнее, тише. В обеих жизнь идет рядом со смертью. Но первую пронизывает веселая, несокрушимая удаль Василия Теркина. Во второй участвует множество людей - солдат, беженцев из краев, занятых неприятелем, а сквозь всю поэму проходит как бы прерывистой линией судьба одной семьи, которую война разделила и несет по разным дорогам. Однако самое существенное различие этих поэм заключается в том, что в первой из них действие происходит главным образом на фронте, а во второй - преимущественно в тылу. Томила б только ты бойца, В тылу война подбирается к самому сокровенному в жизни людей. Началу войны в поэме - как это было и в жизни - предшествует на редкость ясный, тихий день. Муж - глава семьи - косит у себя в саду под окном своего дома траву. А жена ждет его к обеду. Помытый пол блестит в дому И эту-то радость, покой, любовь, этот сияющий чистотой - точно стеклянный - дом сейчас, через несколько минут, вдребезги разобьет война. И вот уже отец семьи, не докосив луга, "в поход запоясáлся", а бабы, оставшиеся в селе без мужей и сыновей, берутся за лопаты - перекапывают дорогу, по которой может, должен прийти враг. И сколько рук - не перечтешь! - "Живьем хлебá, живьем траву", - словно с тяжестью на сердце говорит автор. Ведь для него все это и в самом деле живое. С той же болью рассказывает он о том, как гонит война "зеленой улицей села" стариков, старух, детей со всего края. Смешалось все, одной беды - Читая эти строки, в которых так правдиво и четко отразилось лето сорок первого года, невольно вспоминаешь старинные предания о народных бедствиях, слышишь тревожный гул набата. Но даже и в этой трагической поэме Твардовского речь идет не о смерти. Самыми жаркими, какие только можно найти, словами говорит она о жизни, о семье, о любви. Героиня поэмы Анна Сивцова, одна из множества советских женщин - солдатских жен, любит, тоскует, ждет, надеется с такой силой и страстью, на которые способна только богатая и цельная женская душа. Любила - взгляд не оброни В этом отрывке каждое слово живет и трепещет. Даже "опрятность" здесь тревожная. Тяжело ложатся только последние слова: "И разлучила". А самая разлука происходит в поэме донельзя просто: В тот первый день из горьких дней, Так, на полном ходу, обрывается мирная жизнь семьи. Никакие долгие и слезные проводы не показались бы нам такими горькими и значительными, как это суровое крестьянское расставание. Должно быть, автор потому и не дал особых примет своим героям, чьи судьбы проходят через всю поэму, что их устами говорит сама жизнь, попранная войной и борющаяся со смертью. И, пожалуй, нигде этот голос жизни не звучит так внятно, как в разговоре, который мысленно ведет мать со своим ребенком, родившимся в немецком плену, за колючей проволокой, в сыром бараке, куда сквозь щели со свистом врывается ветер. Целуя зябкий кулачок, "Дом у дороги" - самая лиричная не только из поэм Твардовского, а из всех, какие только можно вообразить. В сущности, это песня, говорящая о чувствах, а действия в ней не так уж много. Но автор умеет создавать всего несколькими словами и сцену действия, и образы своих героев, хотя внешнего облика на этот раз он не придал никому из них. Да это и не требовалось. Автору нужны были самые типичные из русских людей и чувства, общие всему советскому народу. Такие образы могли бы легко превратиться в некие символы, если бы Твардовский не наделил их со всей щедростью своего таланта подлинными жизненными чертами. Вот возвращается на родину от стен Берлина знакомый нам солдат. Ни своего дома, ни двора он не нашел. Не нашел и семьи. И там, где канули в огне А через денек-другой Перекурил, шинель долой, Твардовский не рассказывает нам, как вернулась домой солдатская семья, - это предугадывается само собой. Его песня-поэма кончается в ту пору года, когда началась война, - в сенокос. К покосу был окончен дом, Трудно найти другое поэтическое произведение, где говорилось бы так отчетливо о самом основном в жизни: о доме, о жилом уюте, возможном даже на кратковременном привале, о семье, надолго разлученной, но спаянной любовью, которая не угасает ни на фронтовых дорогах, ни в землянке "у смерти на краю", ни на чужбине, в сыром бараке, где мать греет новорожденного своим дыханием и молча поет ему колыбельную песню. Такая поэма могла возникнуть только в годы великих потрясений, обнаруживших жизнь до самого ее основания. А ту беспримерную стойкость, которая выдержала тягчайшие испытания военных лет, вернее всего можно было обнаружить в неприхотливой семье простых, закаленных трудом людей, издавна знакомых Твардовскому. Поэма "Дом у дороги" полна любви к жизни и веры в человека. И сила ее - в той предельной, естественной, как дыхание, простоте, с какой только и можно говорить в суровую пору о несокрушимой радости жизни, о любви. 1961
Примечания Ради жизни на земле. - Впервые в журнале "Знамя", 1961, № 5, май, и № 6, июнь. Одновременно в книге: Маршак С.Я., Ради жизни на земле, "Советский писатель", М. 1961. 1. Из стихотворения А.С. Пушкина "Обвал" (1829). ↑ 2. Из поэмы А.С. Пушкина "Медный всадник". ↑ 3. Описание танца Истоминой А.С. Пушкин дает в романе "Евгений Онегин". ↑ 4. Здесь и далее цитируется поэма В.В. Маяковского "Во весь голос". ↑ 5. Из стихотворения 1828 г. "Город пышный, город бедный...". ↑ 6. Здесь и далее цитируется цикл Н.А. Некрасова "О погоде" ("До сумерек"). ↑ 7. Из поэмы А.С. Пушкина "Медный всадник". ↑ 8. См. поэму А.Т. Твардовского "За далью - даль". ↑ 9. Из стихотворения А.С. Пушкина "Бесы" (1830). ↑ 10. С.Я. Маршак цитирует стихотворение А.А. Блока "Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?.." (1910). ↑ 11. Из стихотворения А.А. Блока "Новая Америка" (1913). ↑ 12. А.Т. Твардовский, "В тот день, когда окончилась война" (1948). ↑ 13. Из стихотворения А.Т. Твардовского "Не много надобно труда..." (1955). ↑ 14. Из поэмы А.Т. Твардовского "Дом у дороги". ↑ 15. Из стихотворения А.Т. Твардовского "День пригреет - возле дома..." (1939). ↑ 16. Из поэмы А.Т. Твардовского "За далью - даль". ↑ 17. Из поэмы А.Т. Твардовского "Страна Муравия". ↑ 18. См. поэму "За далью - даль". ↑ 20. См. "Сорокоуст" (1920) С.А. Есенина. ↑ 21. Из поэмы "Дом у дороги". ↑ 22. Из стихотворения С.А. Есенина "Мелколесье. Степь и дали..." (1925). ↑ 23. Из поэмы А.Т. Твардовского "За далью - даль". ↑ 24. Из поэмы А.Т. Твардовского "Дом у дороги". ↑ 25. Здесь и далее: А.Т. Твардовский, "За далью - даль". ↑ 26. Из поэмы Р. Бернса "Две собаки" в переводе С. Маршака. ↑
| |||