С. Маршак

Воспитание словом

Заметки и воспоминания

Живой Горький

- Надо, чтобы люди были счастливы. Причинить человеку боль, серьезную неприятность или даже настоящее горе - дело нехитрое, а вот дать ему счастье гораздо труднее.

Произнес эти слова не юноша, а пожилой, умудренный опытом, знакомый с противоречиями и трудностями жизни писатель - Горький. Сказал он это у моря, ночью, и слышало его всего несколько человек, его друзей.

Я записал врезавшуюся мне в память мысль Горького дословно. Жаль, что мне не удалось так же запечатлеть на лету многое из того, о чем говорил он со мной и при мне в редкие минуты своего досуга. Записывать его слова можно было только тайком. Заметив руках у своего слушателя записную книжку и карандаш, Горький хмурил брови и сразу же умолкал.

Пожалуй, не было такого предмета, который не интересовал бы Горького. О чем бы ни заходила речь - об уральских гранильщиках, о раскопках в Херсонесе или о каспийских рыбаках, - он мог изумить собеседника своей неожиданной и серьезной осведомленностью.

- Откуда вы все это знаете, Алексей Максимович? - спросил я у него однажды.

- Как же не знать! - ответил он полушутливо. - Столько на свете замечательного, и вдруг я, Алексей Максимов, ничего знать не буду. Нельзя же так!

В другой раз кто-то выразил восхищение его необыкновенной начитанностью.

Алексей Максимович усмехнулся:

- Знаете ли, ежели вы прочтете целиком - от первого до последнего тома - хоть одну порядочную библиотеку губернского города, вы уж непременно будете кое-что знать.

Впервые увидев у себя за столом новую учительницу, которая занималась с его внучками, он заметил, что она чувствует себя смущенной в его обществе.

Он заговорил с ней, узнал, чтó на свете больше всего ее интересует. А перед следующей своей встречей с учительницей заботливо подобрал и положил на стол рядом с ее прибором целую стопку книг и брошюр.

- Это для вас, - сказал он ей как бы мимоходом.

Он очень любил книги и чрезвычайно дорожил своей библиотекой, но готов был отдать ценнейшую из книг, если считал, что она кому-нибудь необходима для работы.

Насколько мне помнится, Алексей Максимович никогда не именовал себя в печати Максимом Горьким. Он подписывался короче: "М. Горький".

Как-то раз он сказал, лукаво поглядев на собеседников:

- Откуда вы все взяли, что "М" - это Максим? А может быть, это Михаил или Магомет?..

Горький умел прощать людям многие слабости и пороки, - ведь столько людей перевидал он на своем веку, но редко прощал им ложь.

Однажды на квартире у Горького в Москве происходило некое редакционное совещание.

Докладчица, перечисляя книги, намеченные издательством к печати, упомянула об одной научно-популярной книге, посвященной, если не ошибаюсь, каким-то новым открытиям в области физики.

- Это очень хорошо, очень хорошо, - заметил вполголоса Горький, который в то время особенно интересовался судьбами нашей научно-популярной литературы.

Одобрительное замечание Горького окрылило докладчицу. Еще оживленнее и смелее стала она рассказывать о будущей книге.

- Любопытно было бы, - опять прервал ее Горький, - посоветоваться по этому поводу с Луиджи... - И он назвал фамилию какого-то ученого, с которым незадолго до того встречался в Италии.

- Уже советовались, Алексей Максимович! - не задумываясь, выпалила редакторша.

Горький широко раскрыл глаза и откинулся на спинку стула.

- Откуда?.. - спросил он упавшим голосом.

Он казался в эту минуту таким смущенным и беспомощным, как будто не его собеседница, а он сам был виноват в том, что произошло.

Больше Горький ни о чем не говорил с этой не в меру усердной редакторшей. Иностранный ученый Луиджи... (не помню фамилии) навсегда погубил ее репутацию.

У Алексея Максимовича было много корреспондентов - пожалуй, больше, чем у кого-либо из современных писателей, и значительная часть писем, засыпавших его рабочий стол, приходила от ребят и подростков.

Горький часто отвечал на эти письма сам, горячо отзываясь на те детские беды, мимо которых многие проходят совершенно равнодушно, считая их пустяковыми.

Помню, я видел у него на столе бандероль, приготовленную к отправке в какой-то глухой городок на имя школьника. В бандероли были два экземпляра "Детства".

Оказалось, что у мальчика большое огорчение: он потерял библиотечный экземпляр этой повести и в полном отчаянии решился написать в Москву самому Горькому.

Алексей Максимович откликнулся без промедления. Он всю жизнь помнил, как трудно доставались книги Алеше Пешкову.

Кто-то запел в присутствии Горького "Солнце всходит и заходит..." - песню из пьесы "На дне".

Алексей Максимович нахмурился и шутливо проворчал:

- Ну, опять "всходит и заходит"!

- А ведь песня-то очень хорошая, Алексей Максимович, - виновато сказал певец.

Горький ничего не ответил. А когда его спросили, откуда взялась мелодия этой песни, он сказал:

- На этот мотив пели раньше "Черного ворона". "Ты не вейся, черный ворон, над моею головой".

И Алексей Максимович припомнил еще несколько вариантов "Черного ворона".

Он отлично знал песни народа. Недаром же он был одним из немногих людей, которым удалось подслушать, как складывается в народе песня.

Кажется, нельзя было найти песенный текст, который был бы ему неизвестен. Бывало, споют ему какую-нибудь песню, привезенную откуда-то из Сибири, а он выслушает до конца и скажет:

- Знаю, слыхал. Превосходная песня. Только в Вятской - или Вологодской - ее пели иначе.

Малейшую подделку в тексте Алексей Максимович сразу же замечал.

Однажды мы слушали вместе с ним радиолу. Шаляпин пел "Дубинушку" ("Эй, ухнем").

Горький слушал сосредоточенно и задумчиво, как будто что-то припоминая, а потом помотал головой, усмехнулся и сказал:

- Чудесно!.. Никто другой так бы не спел. А все-таки

Разовьем мы березу,
Разовьем мы кудряву -

это из девичьей, а не из бурлацкой песни. Я говорил Федору - помилуй, что такое ты поешь, - а он только посмеивается: что же, мол, делать, если слов не хватает?

Пожалуй, немногие заметили эту шаляпинскую вольность. Но Горький был чутким и требовательным слушателем.

Я вспоминаю, как в одну из своих редких отлучек из дому он сидел весенним вечером за столиком в неаполитанской траттории. Люди за соседними столиками, возбужденные весной и вином, смеялись и говорили так громко, что заглушали даже разноголосый гул, который доносился с улиц и площадей Неаполя.

Столики затихли только тогда, когда на маленькой эстраде появился певец, немолодой человек со впалыми, темными щеками.

Он пел новую, популярную тогда в Италии песню, пел почти без голоса, прижимая обе руки к сердцу, а Неаполь аккомпанировал ему своим пестрым шумом, в котором можно было разобрать и судорожное дыхание осла, и крик погонщика, и детский смех, и рожок автомобиля, и пароходную сирену.

Бывший тенор пел вполголоса, но свободно, легко, без напряжения, бережно донося до слушателей каждый звук, оттеняя то шутливой, то грустной интонацией каждый поворот песни.

- Великолепно поет, - негромко сказал Горький. - Такому, как он, и голоса не надо. Артист с головы до ног.

Алексей Максимович сказал это по-русски, но все окружающие как-то поняли его и приветливо ему заулыбались. Они оценили в нем замечательного слушателя.

А сам артист, кончив петь, направился прямо к столику, за которым сидел высокий усатый "форестьеро" - иностранец, - и сказал так, чтобы его слова слышал только тот, к кому они были обращены:

- Я пел сегодня для вас!

В одном из писем Леонид Андреев назвал Алексея Максимовича "аскетом".

Это и верно и неверно.

Горький знал цену благам жизни, радовался и солнечному дню, и пыланию костра, и пестрому таджикскому халату.

Он любил жизнь, но умел держать себя в узде и ограничивать свои желания и порывы.

Иной раз Алексея Максимовича могла растрогать до слез песня, встреча с детьми, веселый, полный неожиданностей спортивный парад на Красной площади. Часто в театре или на празднике он отворачивался от публики, чтобы скрыть слезы. Но многие из нас помнят, каким был Горький после похорон его единственного и очень любимого сына. Мы видели Алексея Максимовича чуть ли не на другой же день после тяжелой утраты, говорили с ним о повседневных делах и ни разу не слышали от него ни единого слова, в котором проявилась бы скорбь человека, потерявшего на старости лет сына.

Что же это было - глубокое потрясение, не дающее воли слезам, или суровая и застенчивая сдержанность?

Близкие люди знали, что Алексей Максимович умеет скрывать чувства, но зато долго и бережно хранит их в своей душе.

Тот же Леонид Андреев когда-то бросил Горькому в письме упрек:

"Ты никогда не позволял и не позволяешь быть с тобою откровенным".

Горький ответил ему сурово и резко:

"...Я думаю, что это неверно: лет с шестнадцати и по сей день я живу приемником чужих тайн и мыслей, словно бы некий перст незримый начертал на лбу моем: "здесь свалка мусора". Ох, сколько я знаю и как это трудно забыть.

Касаться же моей личной жизни я никогда и никому не позволял и не намерен позволить. Я - это я, никому нет дела до того, что у меня болит, если болит. Показывать миру свои царапины, чесать их публично и обливаться гноем, брызгать в глаза людям желчью своей, как это делают многие... - это гнусное занятие и вредное, конечно.

Мы все - умрем, мир - останется жить..."^*

До конца своих дней Горький сохранил то мужественное отношение к себе и миру, которое он выразил в спокойных и простых словах: "Мы все - умрем, мир - останется жить".

Так мыслить мог только настоящий деятель, для которого нет и не может быть личного блага вне того дела, за которое он борется. Вот почему он - человек, знавший богатство и полноту жизни, - мог казаться суровым аскетом тем людям, которые не понимали содержания его борьбы и работы.

1943

Примечания автора

^* См. переписку М. Горького с Леонидом Андреевым в сборнике "М. Горький. Материалы и исследования", т. I. Изд-во Академии наук СССР, Л. 1934, стр. 154-155. ¹  ↑ 

Примечания

Живой Горький. - Впервые в книге "Воспитание словом", Гослитиздат, М. 1961.

1. См. также: "Литературное наследство", т. 72 - "Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка", "Наука", М. 1965.  ↑