С. Маршак

Воспитание словом

Мир в картинах

О большой литературе для маленьких

О живых и мертвых душах^*1

Пушкин никогда не был слишком щедр на украшения, на различные поэтические тропы и фигуры.

В одной из своих заметок он пишет:

"...Прелесть нагой простоты так еще для нас непонятна, что даже и в прозе мы гоняемся за обветшалыми украшениями. Поэзию же, освобожденную от условных украшений стихотворства, мы еще не понимаем.

Мы не только еще не подумали приблизить поэтический слог к благородной простоте, но и прозе стараемся придать напыщенность..."¹

Эти слова Пушкина следует помнить прозаикам и поэтам - особенно тем, кто берет на себя нелегкую задачу писать книги для детей. Таким литераторам и вовсе не пристало щеголять "обветшалыми украшениями" в прозе и "условными украшениями" в стихах.

Вот что говорит о своей работе над книгами для детей Лев Толстой.

"Работа над языком ужасна, - надо, чтобы все было красиво, коротко, просто и, главное, ясно..."² "...Я изменил приемы своего писания и язык... Язык, которым говорит народ и в котором есть звуки для выражения всего, что только может желать сказать поэт, мне мил... Язык этот, кроме того, - и это главное - есть лучший поэтический регулятор. Захоти сказать лишнее, напыщенное, болезненное, - язык не позволит... Люблю определенное, ясное, и красивое, и умеренное, и все это нахожу в народной поэзии и языке, и жизни..."³ "Кавказский пленник" - это "образец тех приемов и языка, которым я пишу и буду писать для больших..."⁴

Для Л.Н. Толстого детская повесть была не только важной педагогической задачей, но и новым испытанием своей силы, своего писательского мастерства. Требования, которые предъявлял он к себе, работая над повестью для детей, должны стать напутствием каждому литератору, пишущему детскую книгу.

Если такому великану, как Л. Толстой, работа над языком детской книги казалась "ужасной", то какой же труд должен затратить каждый из нас, живущих в эпоху, когда задачи детской литературы непомерно возросли, а читателями ее стали все дети нашей великой страны.

Мы привыкли к слову "миллионы" и порой даже не представляем себе по-настоящему, на какую вышку поднимаемся каждый раз, беседуя с этой бесчисленной армией юных читателей, среди которой скрываются, пока еще не узнанные, величайшие люди будущего. Мы не должны забывать, что своими книгами воспитываем не просто "маленьких мужчин" и "маленьких женщин", как называла своих юных героев и героинь старинная американская писательница Луиза Олькотт, а создателей нового общества, борцов за правду и справедливость.

Чтобы выполнить свое ответственное назначение, наша литература для детей должна быть большой литературой, подлинным искусством, говорящим на языке живых образов.

Читатель не знает, как были написаны те или иные повести, рассказы или стихи, легко или трудно, за долгий срок или короткий, в сомнениях или в счастливой уверенности, что все идет хорошо. Да, в сущности, читателю, особенно юному, и дела нет до этого. Но велик ли капитал, вложенный автором в свой труд, можно безошибочно определить по силе и глубине воздействия книги на читателя, по длительности оставленного ею впечатления, по ее способности влиять на поступки и характеры тех, кому она адресована.

Этот авторский капитал заключается в богатстве жизненных наблюдений, в продуманных и выношенных мыслях, в смелом и верном воображении, в запасе живых и непосредственных чувств, наконец, в целеустремленной воле, направленной к тому, чтобы что-то в жизни сдвинулось с места, изменилось к лучшему.

Но не следует забывать, что воспитательная задача художественной литературы, если ее понимать узко и бедно, приводит только к унылой назидательности, к скучному дидактизму, с которыми так боролись Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Горький. Все они предостерегали авторов детских книг от опасной обособленности, нарочитой детскости, от лжепедагогических тенденций, ведущих к схеме, трафарету, к навязчивой и скучной морали.

О такого рода литературе Белинский говорит с негодованием и презрением.

"Чем обыкновенно отличаются... повести для детей? - Дурно склеенным рассказом, пересыпанным моральными сентенциями. Цель таких повестей - обманывать детей, искажая в их глазах действительность. Тут обыкновенно хлопочут изо всех сил, чтобы убить в детях всякую живость, резвость и шаловливость, которые составляют необходимое условие юного возраста, вместо того, чтобы стараться дать им хорошее направление..."⁵

Добролюбов говорит о тех же книжках: "Такая пища и не вкусна и не питательна". Навязчивую моралистическую сентенцию "детских" повестей он насмешливо называет "нравоучительным хвостиком"^*2.

Салтыков-Щедрин зло издевается над этим "конфектно-нравственным направлением" и пишет, что оно "до тех пор будет душить юные поколения, пока будут существовать на свете так называемые детские повести"^*3.

Значит ли это, что всякая повесть, написанная для детей, адресованная непосредственно юному читателю, и в самом деле душит подрастающее поколение? И если это так, то как же быть с читателями того возраста, которому еще недоступна литература для взрослых?

Ответ на этот вопрос дала сама жизнь. Льву Толстому удалось написать для детей младшего возраста целую повесть с полноценными, подлинно толстовскими характерами, с напряженным сюжетом, с поэтическими картинами природы, с точным чувством эпохи, - и все это уместилось на двадцати с чем-то страницах. По краткости, по силе воздействия на читателя, по сложной и богатой простоте эту повесть - "Кавказский пленник" - можно назвать настоящим рекордом мировой детской литературы.

В ней нет никакого "нравоучительного хвостика". А между тем повесть высокопоучительна и даже тенденциозна - в том смысле, как толковал это слово Энгельс, когда писал: "...я думаю, что тенденция должна сама по себе вытекать из положения и действия без того, чтобы на это особо указывалось..."^*4

По-настоящему воспитывает та книга, где автор не взбирается на кафедру, чтобы поучать читателя, пользуясь его малолетством, а в полную силу своих чувств, радуясь и страдая, живет в созданной им реальности. Искусство - не благотворительность. Оно не может отделываться жалкой мелочью нравоучений, переходящей из кармана в карман. Для того чтобы дать читателю много, надо отдать ему все, что у тебя есть.

И не надо нам никаких скидок на детскую литературу! Мы не кормим детей худшими продуктами, чем взрослых. Требование простоты и ясности в детской книге не должно вести к упрощению мыслей и обеднению чувств.

У детской литературы есть, конечно, особые задачи, свои методы, свои пути. Об этом с достаточной убедительностью говорит Лев Толстой в приведенной мной цитате.

Но интересно и поучительно подметить, какие именно книги из литературы для взрослых присваивают наши дети.

"Детство" и "В людях" Горького написаны не для детей, но они стали краеугольным камнем нашей детской библиотеки. Недаром сам Алексей Максимович писал А.С. Макаренко: "Мне хотелось бы, чтобы осенними вечерами колонисты прочитали мое "Детство"⁶.

А ведь это книги сложные, до предела насыщенные реальностью, и какой реальностью - тяжелой, терпкой, безжалостной! Мрачность этих повестей правдива, оптимизм их выстрадан. Может быть, именно поэтому-то повести и дошли до читателей-подростков. Дошли и прорезали в их сознании нестираемую борозду.

Что же особенно пленяет подростков в автобиографической повести Горького? Почему они считают ее такой интересной? Сами того не сознавая, они поддаются обаянию смелости, с которой автор отдает себя на суд читателя, не прихорашиваясь и не стараясь приукрасить среду и обстановку, поддаются обаянию честности, с которой автор показывает все трудности роста.

Это приближает к ним героя, делает его - по словам самого Горького - "таким же человечком, каковы они"⁷.

Связь писателя и читателя лежит не на поверхности. Надо глубоко врезаться в жизненную реальность, чтобы проникнуть по этой траншее в душевную глубину тех, для кого книга пишется. Это относится в равной мере и к литературе для взрослых, и к детской литературе.

Глубина у книг может быть разная. Суровое "Детство" Горького не имеет ничего общего с праздничным "Детством Никиты" Алексея Толстого. Но и в "Детстве Никиты", несмотря на всю легкость и безбурность этой поэтической книжки, тоже есть своя глубина - лирическая. И этот потайной ход так же неуклонно ведет к сердцу читателя зрелого и юного.

Самые различные книги о росте человека, о том, как постепенно открывается ему мир, вызывают жадный интерес у ребенка, у юноши, который сам растет и готовится жить.

"Белеет парус одинокий" В. Катаева и "Ленька Пантелеев" Л. Пантелеева - повести, непохожие одна на другую, они отличаются друг от друга по характеру дарования авторов, по событиям, по времени и месту действия. И, однако же, они делают общее дело - показывают, как нелегко и непросто расти и становиться человеком. А вместе с жизнью героев перед читателем раскрываются и большие страницы истории нашего общества, народа, страны.

Со всей щедрой откровенностью обращается к читателям Аркадий Гайдар, подводя итоги своему отрочеству и юности в книге "Школа". Эта повесть - почти автобиография, но и другие книги Гайдара питаются из того же источника - сказочно-реалистической были. Создавая образы героев, он прежде всего, сам не думая об этом, создает образ автора, почти автопортрет, такой привлекательный для юного читателя. Серьезность сочетается в нем с веселой удалью, опыт боевого солдата революции, каким был Гайдар уже в двадцать лет, - с юношеской изобретательной выдумкой, которая превращает его отношения с ребятами в игру, полную тайн и неожиданностей. У писателя с читателем свои отношения, как у добрых знакомых, у близких товарищей.

А такие отношения возможны лишь тогда, когда автор - настоящая личность со своей походкой, голосом и улыбкой и когда читатель в каждой новой книге встречает и узнает этого раз полюбившегося ему человека.

К чести нашей литературы надо сказать, что на "Улице младшего сына" появляется все больше жилых, согретых живым теплом домов.

Ребята охотно идут в гости к А. Гайдару, В. Катаеву, Б. Житкову, Л. Пантелееву, К. Чуковскому, С. Михалкову, Л. Кассилю, В. Каверину. Они хорошо знают, кого встретят, переступив порог каждого из этих домов, чей голос услышат.

Все больше у нас книг, надолго запоминающихся, открывающих для читателя какую-то еще неведомую ему реальность, свой особый мир.

Как различны по своим задачам, складу, почерку книги Ильина и Ефремова, но и те и другие по-своему открывают перед читателем неведомые миры.

Нельзя прочитать и забыть книгу уральских сказов П. Бажова, ее причудливую, богатую и суровую поэзию, где героем является и сам Урал - земной и подземный, и его замечательные мастера-умельцы: рудобои, литейщики, чеканщики, камнерезы.

Читатель, который пустится в путь по следам М. Пришвина, по-новому ощутит приход весны, иными, более зоркими глазами увидит жизнь родного леса, рост каждого деревца, вырвавшегося из-под густой, подавляющей его тени, глубже поймет связь земли и человека.

Для того чтобы привить читателю точную и тонкую наблюдательность и памятливость, а вместе с тем дать ему высокое, романтическое ощущение мира, много сделал Константин Паустовский. Это один из лучших пейзажистов в нашей литературе. Но при этом он умеет чувствовать не только место, но и время - дальнюю историческую перспективу и сегодняшний день с его планами и работами, уходящими в будущее.

Все эти успехи и удачи хочется особенно отметить потому, что наряду с такими своеобразными книгами у нас еще не вывелись повести, пьесы, рассказы, которые, что называется, движутся косяком, то есть все скопом выезжают на одном и том же псевдоконфликте, на одних и тех же псевдогероях. Например, самый способный в классе мальчик - он же девочка - непременно оказывается "индивидуалистом" и подлежит исправлению. А заодно с ним должны исправиться папа, мама, тетя, дядя, бабушка, а иной раз и дедушка, - в зависимости от того, насколько широка эта эпидемия "исправления"

Поэтому нельзя не порадоваться тому, что все чаще складываются у нас в литературе для детей отчетливые творческие индивидуальности.

Вот, например, Николай Носов и Юрий Сотник. Оба они пишут о школьниках, и обоих принято считать юмористами. Но тем не менее это совершенно различные писательские дарования.

Ю. Сотник - по преимуществу автор короткого рассказа, очень законченного и сюжетного. Он не столько говорит о характерах, сколько об отдельных типических чертах ребят. Однако, несмотря на то, что его герои обрисованы только общим контуром, читатель с доверием относится к ним потому, что основные положения в этих маленьких историях чаще всего жизненны, убедительны, да к тому еще и забавны.

Веселые - даже, как говорят дети, "смешные" - повести Н. Носова счастливо минуют мели голой моралистики, хотя герой его самой популярной книги Витя Малеев в конце концов выучивается решать задачи, а его товарищ Костя Шишкин благополучно возвращается в заброшенную им школу и отказывается от намерения сменить школьную парту на цирковую арену.

Юмористический тон повествования не лишает книжку какой-то своеобразной серьезности.

Открытие, которое совершает Витя Малеев, впервые самостоятельно решив задачу, - это не только открытие Вити, но и самого автора. Не так-то легко показать, отчего непонятное становится вдруг понятным, как соображение зависит от воображения. Достаточно было Вите нарисовать на курточке у мальчика из арифметической задачи два кармана, а на переднике у девочки один карман, чтобы сразу догадаться, что 120 орехов надо разделить на 3 части.

Директор школы, наставляющий маленького прогульщика Костю Шишкина на путь истинный, не казался бы таким живым, умным и хорошим человеком, если бы после нравоучительного разговора не заинтересовался, каким именно способом дрессирует мальчик свою собаку. Мало того, директор даже дает ему кое-какие полезные советы, как лучше обучить неспособного к арифметике щенка Лобзика.

А как по-настоящему волнует и трогает сцена, в которой Костя пытается доказать тете Зине, что он и в самом деле помнит, как прощался с ним уходивший на фронт отец, когда ему, Косте, было всего несколько месяцев.

Это соединение юмора, лиризма и памятливой зоркости бытописателя позволяет всем нам многого ждать от Николая Носова.

Сейчас появилось немало книг о судьбах ребят, и главная удача этих книг в том, что сквозь судьбы отдельных мальчиков и девочек видны большие сдвиги в истории нашей страны, чувствуются идеи, направляющие всю нашу общественную жизнь.

Казалось бы, судьба Вани Солнцева - сына полка из повести В. Катаева - не слишком обычна.

Но как типически верно ведут себя даже в исключительных обстоятельствах самые разные советские люди, одинаково одетые в шинели бойцов.

С незапамятных времен существовали детские повести об осиротевшем ребенке. Это были жалобные, печальные книги. А повесть Катаева, при всей ее суровой правдивости, оптимистична насквозь. Навсегда остаются в памяти многочисленные приемные отцы Вани Солнцева - разведчики, артиллеристы, серьезно обдумывающие в перерыве между двумя боями, на какой манер мальчика постричь - "под гребенку, под бокс или с чубчиком", и заботливо обучающие его обматывать ногу портянкой и затягивать по форме ремень. Такие эпизоды, написанные рукой мастера со всей меткостью, звонкостью и точностью, присущей Катаеву, весят гораздо больше, чем многоречивые рассуждения о том, что в Советском Союзе нет сирот.

Не всегда надо много писать, чтобы сказать много. Всего несколько страничек короткого рассказа Л. Пантелеева "На ялике" - и перед нами встает не только образ белобрового мальчугана, который перевозит пассажиров под градом осколков через Неву, заменив погибшего отца-лодочника, но и вся эпоха ленинградской обороны, годы смертельной опасности и высокой решимости.

Но и повесть В. Катаева, и рассказ Л. Пантелеева еще относятся ко временам Отечественной войны, когда не только каждый день, но и каждый час был полон героических эпизодов.

Найти в мирной жизни, в наших повседневных делах и трудах то романтическое, что может увлечь юного читателя, как увлекала его повесть о войне, - задача более сложная и не менее почетная.

Мне вспоминается забавный разговор, который был у меня с ребятами одного из московских дворов.

Я спросил их, во что они играют.

- Воюем, - ответил мальчик лет шести-семи.

Но и без его ответа можно было догадаться, что он только что участвовал в жарком сражении, - уши его пылали, а на щеке была свежая царапина.

- Ну, стоит ли вам, ребята, играть в войну! - сказал я полушутя. - Ведь народ у нас против войны. Играйте лучше в мир.

- Ладно, - смущенно и нерешительно сказал мальчик.

Я видел, что он несколько озадачен моим советом. И в самом деле, через минуту он догнал меня и спросил:

- Дедушка, а как это играют в мир?

Тут уж смутился я. И правда, не так-то легко придумать мальчишескую "игру в мир"⁸, которая бы не уступала по своей увлекательности игре в войну.

Однако и после войны в нашей детской литературе появилось несколько книжек о мирной трудовой жизни, сумевших заинтересовать читателей.

Особенно следует остановиться на повестях из быта колхозных ребят, так как еще совсем недавно в этой области у нас почти не было сколько-нибудь заметных книг.

Однако их редкость и малочисленность не должны снижать наших требований к ним, ибо только подлинно художественная, правдивая и смелая книга может обогатить читателя наблюдениями, мыслями, чувствами, стремлениями.

Идея повести или романа может быть выражена рассудочно - и тогда она никого не убеждает - или, напротив, поэтически. Сюжет может развиваться прямолинейно или во всем жизненном многообразии. И было бы ошибкой полагать, что книга для детей должна - в отличие от книги для взрослых - идти по линии наименьшего сопротивления, стараясь привести читателя как можно скорее к выводам, хотя бы даже самым полезным и поучительным. Скороспелые выводы скоро забываются, не оставляя в душе никакого следа.

Казалось бы, сколько важных вопросов затронуто в книге А. Мусатова "Дом на горе". Тут говорится и о глубокой связи сельской школы с жизнью колхоза, и об истинном содержании юношеской дружбы, строго принципиальной, но вместе с тем сердечной и чуткой, и об отношениях внутри семьи, а главное - о том, как должны воспитываться с юных лет будущие мастера урожая, новаторы сельского хозяйства.

И все же, несмотря на весь этот клубок животрепещущих вопросов, книга гораздо меньше увлекает, волнует и трогает читателя, чем, например, повесть "Стожары" того же Алексея Мусатова.

В чем же тут дело? Должно быть, в том, что "Дом на горе" построен почти на голой схеме, и до последней страницы (а их более трехсот) автору так и не удается "обжить" его. Читателям повести не о чем задуматься, нечего решать, потому что автор решил за них все вопросы заранее. Столкновения героев напоминают ту условную борьбу, где борцы предварительно сговариваются, кому и в какую минуту лечь на обе лопатки.

Черты характера, приданные положительным персонажам, - не более чем "знаки различия". То, что Костя Ручьев горяч и Паша Кивачев добр, почти не сказывается на сюжете. А каждую фразу, произнесенную героями, подсказывает им автор, как суфлер из будки. Так неподготовленно и неестественно звучат они в устах мальчиков и девочек.

Двое подростков, Костя и Варя, связанные той особенной дружбой, которая, может быть, является предвестьем первой любви, встречаются после долгой разлуки. Костя во весь опор скачет на горячем коне встречать Варю. И вот в лирическую минуту, когда они вдвоем едут по родным местам, любуясь закатом, Варя спрашивает: "Слушай, Костя, а почему ты о самом главном молчишь?"

Читатель вправе подумать, что Варя хотела бы услышать о том, как скучал без нее Костя.

Но Костя Ручьев догадливее читателя.

- Это ты о чем? О просе, что ли? - наугад спросил мальчик.

- Ну, конечно! - говорит ему в ответ мусатовским голосом Варя.

В "Стожарах" мы гораздо больше верим чувствам А. Мусатова и его героя. Трудный, угловатый, но честный и крупный характер Саньки Коншакова - это не грим, отличающий его от других действующих лиц. Становление этого характера - главная линия всей повести. Каждую ошибку героя читатели переживают всерьез и вместе с ним горько сожалеют, что по его собственной вине пшеницу "коншаковку", названную так в память его погибшего отца, довелось вырастить не ему, Саньке Коншакову, а его товарищам.

Основная тенденция повести "Стожары", ее идейный призыв щедро отдавать силы родному краю, родному колхозу потому-то и воспринимаются так естественно и всерьез, что окончательный вывод из этой истории делают вместе и автор, и герой, и читатель повести.

Пожалуй, еще более детскую, а в то же время и более "взрослую" книжку о колхозных ребятах написал Сергей Антонов. Его маленькая, веселая и энергичная повесть "Зеленый дол", словно играя, движется от эпизода к эпизоду. Все в ней радует и забавляет, как этого требовал от детской книжки Горький.

Забавна первая встреча городской девочки Лели с колхозным пареньком Петькой. Петя любезно предлагает Леле сесть верхом на его коня, у которого "между ушей свисают черные космы, и от левого уха отстрижен треугольный кусок". Леля отказывается.

- Мне не сесть: высоко...

- Садись, подсажу.

- Я бы села, да у меня ноги грязные. Я его запачкаю.

- Ладно, чего там. Все равно чистить.

Очень смешон и трогателен брат Петьки - маленький Димка, за солидность прозванный "Димофеем". Занимательны все таинственные происшествия, связанные с пшеницей "чародейкой". Радует пейзаж, всегда лаконичный и необходимый для действия.

Но при всей своей легкости повесть С. Антонова поднимает вопросы немалого веса и значения. Взрослым читателям и детям одинаково интересно узнать, чем кончится спор в семье агронома: согласится ли наконец Лелина мать переехать из города в деревню к мужу и работать врачом в сельской больнице, или девочка Леля должна будет вернуться в город, покинуть отца, новых друзей и "чародейку", которую по секрету от взрослых, но при тайном их содействии вырастили колхозные ребята.

Говорится об этом без ложного пафоса, без искусственной приподнятости. Такт и юмор нигде не изменяют автору. Поэтому так хорошо и закономерно сочетается в этой детской повести жизнь взрослых и детей, роман лаборантки Дуси с дядей Васей и проверка почвы в колхозной лаборатории.

Все мы помним, что очень многие детские книжки отводили своим взрослым героям чисто внешнюю, служебную роль. Не имея никаких "особых примет" или индивидуальных черт характера, герои эти являлись то рупорами, доносящими до читателя авторскую мораль, то оракулами, призванными разрешать различные сомнения, возникающие у ребят.

Иное место занимает взрослый человек в таких повестях, как, например, "Мой класс" и "Дорога в жизнь" Ф. Вигдоровой, "Юность Маши Строговой" М. Прилежаевой.

По своему материалу и манере эти авторы - да и книги их - совершенно различны. А сближает их между собой только одно: обе писательницы принесли в литературу своеобразный и новый опыт советского учителя, продуманные и пережитые мысли о воспитании.

"Маша Строгова" - это книга о юности учителя, о сложной подготовительной школе, которую он проходит не только в институтских аудиториях, но и в семье, в комсомоле, в товарищеских отношениях, даже в любви. И очень хорошо, что жизнь, окружающая Машу, показана разнообразно и смело, что это не только рассказ о том, как учитель приобретает свой педагогический опыт, но и повесть о первой любви со всеми ее тревогами, ошибками и терзаниями.

Такой живой, человечный образ учителя, несомненно, больше полюбится читателям - и взрослым и юным, - чем некая условная, хотя и человекоподобная фигура - сумма всех педагогических добродетелей, - которая частенько еще появляется на страницах детских книжек то в брюках и вышитой рубашке, то в синем платье и в белом как снег отложном воротничке.

Умной, напряженной и деятельной жизнью живут учителя в повестях Ф. Вигдоровой.

Юные читатели представляют себе, хотя и приблизительно, как много событий, трудных задач, препятствий, приключений встречается на пути летчика, моряка, геолога-разведчика.

А вот профессия учителя кажется им довольно будничной. Ведь с учителем они встречаются каждый день.

Ф. Вигдорова показала со всей убедительностью, что работа школьного учителя и воспитателя из детского дома не меньше, чем другие профессии, требует изобретательности, находчивости, мужества. Борясь за каждого ученика, за его будущее, знакомясь с окружающей ребят средой, преданный своему делу педагог (а вместе с ним и читатель) пристально изучает разнообразную человеческую жизнь.

Вероятно, немало юношей и девушек, прочитав книги Вигдоровой, полные интересных, подчас драматических эпизодов, остановят свой выбор на профессии педагога. Вероятно, немало взрослых читателей задумается всерьез о воспитании.

А вот о чем задумается читатель, если в руки к нему попадет одна из тех полуповестей, полуинструкций, которых, к сожалению, еще много на наших книжных полках? Пожалуй, только об одном: как нехитро было написать эту легковесную историю!

Такие книги тоже как будто говорят о воспитании, но вся беда в том, что программа их лежит на самой поверхности, и с первых же страниц мы сразу чувствуем, куда нас ведет - вернее сказать, тянет - автор. Он непрерывно поучает читателя, а все его герои старшего возраста столь же усердно и назойливо поучают младших. Учителя, вожатые, братья, сестры, родители, бабушки, дедушки, тетки, инспектор милиции, начальник пожарной охраны, школьный сторож, дворник, гардеробщик - все они только и делают, что читают ребятам мораль.

И почти всегда эта мораль, если верить автору, оказывает чудодейственное влияние: троечники рано или поздно превращаются в четверочников, а четверочники - в пятерочников, те, кто грубил, перестают грубить, прогульщики перестают прогуливать, и все они вместе превращаются в тех "отвратительно прелестных мальчиков", о которых с таким негодованием писал Горький^*5.

Однако эти чудесные превращения ни в малейшей мере не волнуют и не радуют читателей. И в самом деле, какой читатель заинтересуется всерьез судьбой мальчика Коли Ломова из повести "Они стали пионерами", если с первых строк его представляют так:

"Коля Ломов, ученик третьего "Д" класса, бодро шагал по тротуару, поглядывая вокруг... На протяжении от своих ворот до угла, где надо было свернуть, Коля всего через одну лужу перепрыгнул, а другие просто обошел. Настроение у него было самое деловое. Учительница вчера сказала, что сегодня они начнут сложные слова. Какие это слова - сложные, - Коле давно не терпелось узнать..."

Спору нет, бывают любознательные дети, но все они довольно терпеливо и спокойно ждут минуты, когда им объяснят наконец, что такое "сложные слова".

Однако бедный Коля так и не попал на долгожданный урок грамматики. Дурной мальчик, пятиклассник Мишка, уговорил его прогулять урок и посмотреть на учение пожарных. С этой злополучной минуты целая лавина бедствий и нотаций обрушивается на Колю, а заодно и на читателя. Начальник пожарного депо гонит Колю и Мишку, называя их дезертирами. Инспектор детской комнаты в милиции, куда они попали за то, что разбили стекло, на их вопрос: "Что мы - воры какие, в милиции нас держать?" - спокойно отвечает:

"Конечно, воры... Оба вы украли у себя драгоценное время учебы, знания, которые могли бы получить..."

"Сложные слова!" - вспомнил Коля. Ему стало так горько, что он не мог больше сдерживаться. Слезы... покатились по его носу, стекая в искривленный рот..."

"Поплачь, поплачь, - говорила (?!) инспектор..."

Очевидно, намерения у автора были самые добрые. Он хотел показать, что вносят в жизнь ребенка школа, пионерский отряд. Но сделано это так бедно и холодно, что повесть кажется наспех придуманной инсценировкой, способной только скомпрометировать взятую автором тему.

Не будем, однако, думать, что школьные уроки, "пятерки" и "единицы" не могут быть предметом искусства.

У Льва Толстого в "Отрочестве"^*6 есть целая глава, которая даже и называется "Единица".

"...Вдруг рука его (учителя) сделала чуть заметное движение, и в графе появилась красиво начерченная единица и точка..."

Даже самые незначительные беды, вроде этой "красиво начерченной единицы", в детстве кажутся человеку огромными и непоправимыми. Ребенок еще не привык к огорчениям и неприятностям, он еще не разбирается в их масштабах, не знает, что они рано или поздно проходят и забываются. И потому-то единица, полученная Николенькой Иртеньевым в самый канун праздника, да и все следующие за ней неудачи занимают такое место среди событий его отрочества и навсегда запоминаются читателем.

Разумеется, не может быть никакого сравнения между повестью, которая является гордостью нашей литературы, и рядовой школьной хроникой детского писателя. Но надо сказать решительно, что человек, который не помнит и не понимает чувств ребенка и с такой легкостью заставляет его совершать проступки только для того, чтобы вызвать якобы полезное назидание, не должен браться за такую сложную и ответственную задачу, как повесть о детстве.

Талантливая память, наблюдательность и поэтическое воображение помогли Л. Кассилю написать "Ранний восход", вызвали к жизни повести и рассказы Н. Артюховой, С. Георгиевской, книжку Н. Дубова "Огни на реке".

Примечательно, что повесть С. Георгиевской об отрочестве многими своими сторонами касается тех же событий и обстоятельств, которые так типичны для наших школьных повестей. Это повесть о том, как подросток с трудным и неуемным характером под влиянием школьного коллектива, под влиянием всей окружающей жизни находит в себе силы совладать с безволием, разбросанностью, болезненным самолюбием.

Как в других детских книгах, здесь есть и прогулы, и борьба за пятерки, и отношения в семье, и школьная дружба, и пионерские дела. Однако же все это так не похоже на трафаретные книжки, в которых герои служат только примерами или алгебраическими знаками, где столько условных, надуманных конфликтов, переходящих из повести в повесть, столько книжных персонажей, кочующих с одного письменного стола на другой. Рассказы и повести С. Георгиевской ("Галина мама", "Бабушкино море", "Отрочество") отличаются от книжек такого рода, как пейзаж, написанный рукой художника, от плана, снятого топографом.

Читатель не верит безличным, скелетоподобным книжкам, не любит их. Они живут недолго и умирают естественной смертью, но, к сожалению, то и дело воскресают, хоть и под другим названием, за другой подписью, с похожей, но несколько видоизмененной фабулой.

Чем же объясняется эта странная живучесть мертворожденных книг?

Выступая с докладом о детской литературе на Втором съезде писателей, Борис Полевой высказал предположение, что одной из причин этого однообразия и вытекающей из него бесцветности является ассортимент условий, который редакторы и рецензенты считали обязательным для так называемой "школьной повести".

И в самом деле, даже в редакционных тематических планах издательств вы можете найти некие зародыши, так сказать, эмбрионы будущих скучных, безличных и бесцветных повестей.

Вот, например, одна из таких аннотаций: "Первый школьный год", повесть о начале обучения в школе, о радости познания нового, о первых навыках работы в школьном коллективе, о трудностях и огорчениях, о любви к учителю. 6 листов". Автор пока еще неизвестен.

Или: "Повесть о школе", в центре которой (чего: повести или школы?) стоит образ воспитателя - учителя, пионервожатого. 8 листов". Автор неизвестен.

Или вот еще: "В одной семье". Повесть о жизни большой семьи, о том, как старшие дети помогают воспитывать младших. 10 листов". Автор неизвестен.

Мне могут сказать: чего же вы хотите? Ведь это только тематический план, всего только наметка.

Однако же как можно, любя художественную литературу и понимая ее задачи, планировать в объеме 6 листов "радость познания нового", в объеме 8 листов - "образ воспитателя-учителя", а в объеме 10 листов - отношения между старшими и младшими детьми в семье!

Ведь речь идет тут не о брошюрках, не об инструкциях, не о том, как самому починить электрический утюг, а о человеческих отношениях, о повестях.

Ведь в издательском плане так и сказано: повести!

Когда-то Пушкин говорил:

...И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще неясно различал...⁹

Пушкин, как видите, даль своего романа до поры, до времени различал неясно, хотя уже приступил к написанию "Евгения Онегина". А вот редакции наши обладают, очевидно, каким-то сверхмагическим кристаллом. За несколько лет (или месяцев) до рождения повести - да еще неизвестно, от каких родителей, - они уже точно знают, про что в этой повести будет написано, кто кого будет любить - учитель детей или дети учителя - и сколько на это потребуется печатных листов.

Должен сказать, что, читая некоторые из наших повестей - неудачных, а иной раз даже с кое-какими частными удачами, - совершенно ясно видишь этот тематический стерженек, сухой и рассудочный, торчащий из повести, как палочка от шашлыка.

Хорошо, если в процессе работы автору удается извлечь эту палочку, а бывает, что она так и остается, и бедный читатель ломает об нее зубы.

Что же, выходит, что нельзя планировать художественную литературу? Нет, можно.

Можно и должно планировать время авторов и последовательность их работы, надо учитывать возможности и особенности их дарований, предвидеть привлечение новых людей из самых разных областей искусства и науки.

Наконец, должно и можно планировать даже темы. Но это надо уметь делать по-горьковски - крупно, обдуманно, идейно. Перечтите статью Горького "О темах". Каждая из его тем - художественный замысел, а все они вместе представляют собой хорошо обдуманную научно-художественную программу, рассчитанную на то, чтобы дать ребенку цельное мировоззрение строителя, борца, коммуниста.

Я бы не стал касаться здесь тематических планов редакций, если бы они не характеризовали собой отношение некоторых наших редакторов и рецензентов, внешних и внутренних, к повестям, рассказам и стихам для детей.

А ведь от этих селекционеров литературы в значительной степени зависит судьба многих книг и авторов. К сожалению, у нас еще есть такие селекционеры литературы, которые больше всего ценят в шашлыке палочку, а во щах топор.

Мне думается, что при планировании следовало бы, вместо того чтобы заполнять планы условными и невыразительными названиями, какими-то расплывчатыми белыми пятнами, подумать о реальных книгах и о людях, которые их могут написать, то есть заменить в этих "ревизских сказках" мертвые души живыми. А этих живых душ так много вокруг нас! Их возможностей хватило бы больше чем на пятилетний план.

Планирование должно стать делом творческим. Надо непрестанно думать о том, как бы расширить границы детской литературы, круг ее авторов, - кого еще можно привлечь к ней, заинтересовать ее задачами.

Особенно важна роль планирования в области познавательных книг. Они должны выходить циклами, сериями, чтобы создать целую научно-художественную библиотеку, которая так необходима детям.

За последнее время в детской литературе было немало удач.

Однако мы должны не столько перечислять свои успехи, сколько думать о том, чтобы двигаться вперед. А для этого надо вновь поставить во весь рост и развернуть во всю ширь вопрос о создании большой литературы для маленьких.

1954

Примечания автора

^*1 В основу этой статьи положено выступление на II Съезде советских писателей.  ↑ 

^*2 Н. Добролюбов, "Избранные волшебные сказки" и "Сказки Андерсена". - Публикация в "Журнале для воспитания".  ↑ 

^*3 М. Салтыков-Щедрин, Рецензии сороковых годов. - Полное собрание сочинений, т. I, Огиз, 1941, стр. 349.  ↑ 

^*4 Из письма Ф. Энгельса Мине Каутской 26 ноября 1885 г.  ↑ 

^*5 "Еще о грамотности". - Сборник "М. Горький о детской литературе", Детгиз, 1952, стр. 73.  ↑ 

^*6 Собрание сочинений Л.Н. Толстого, т. I, Гослитиздат, 1951, стр. 131.  ↑ 

Примечания

О живых и мертвых душах. - Впервые в книге "Воспитание словом", "Советский писатель", М. 1961.

Статья представляет собой переработку выступления С.Я. Маршака на II Всесоюзном съезде писателей (о подготовке этого выступления см. письмо 1954 года к А.А. Суркову и К.М. Симонову - т. 8 наст. изд.).

1. Из статьи А.С. Пушкина "В зрелой словесности приходит время..." (1828).  ↑ 

2. Письмо Л.Н. Толстого А.А. Толстой, 1872, апрель (Полное собр. соч., т. 61, ГИХЛ, М. 1953, стр. 283).  ↑ 

3. Письмо Л.Н. Толстого Н.Н. Страхову, 1872, 22, 25 марта (Полное собр. соч., т. 61, ГИХЛ, М. 1953, стр. 278).  ↑ 

4. Там же.  ↑ 

5. Из рецензий В.Г. Белинского на "Детские сказки дедушки Иринея" В.Ф. Одоевского.  ↑ 

6. Из письма А.М. Горького А.С. Макаренко от 19 сентября 1925 г. (Собр. соч., т. 29, стр. 442).  ↑ 

7. Там же, стр. 443.  ↑ 

8. Сравни стихотворение С.Я. Маршака "Разговор с внуком" (т. 5 наст. изд.).  ↑ 

9. Из романа А.С. Пушкина "Евгений Онегин".  ↑