С. Маршак

Воспитание словом

Заметки и воспоминания

Гоголь, прочитанный впервые

Гоголя, одного из самых загадочных и сложных писателей, мы узнаем в ту пору нашей жизни, когда каждая страница книги равноценна для нас пережитому событию, когда мы умеем громко смеяться, замирать от страха, а подчас и плакать над книгой, когда свежее и быстрое наше воображение опережает мелькающие перед нами строчки.

"Сочинения Н.В. Гоголя" - одна из первых книг, заставляющих нас испытать самые разнообразные чувства и ощущения. С жадным интересом перелистываем мы "Вечера на хуторе" и "Миргород" - и так отчетливо видим перед собой синие очи и черные брови хуторских красавиц, о которых у Гоголя сказано, в сущности, так немного, видим длинные, опущенные до самой земли веки Вия, ясно представляем себе кузнеца, несущегося по небу среди звезд верхом на черте, пьяного Каленика, блуждающего ночью по селу в поисках своей хаты, толстого Пацюка, который ловит разинутым ртом окунувшиеся в сметану вареники.

Позже мы узнаем петербургские повести. Всю жизнь нам кажется, будто мы и в самом деле видели на Исаакиевском мосту квартального надзирателя с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою на боку, и слышали где-то в углу унылой канцелярии тихий голос низенького чиновника с лысинкой на лбу:

- Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?

Произнести эти скромные, бесцветные и почти беззвучные слова так, чтобы их услышал и запомнил весь мир, мог только Гоголь.

Они сильнее самого патетического монолога.

Список "мертвых и беглых душ", купленных Чичиковым у Собакевича и Плюшкина, на наших глазах превращается в целую поэму о тех простых русских людях - удалых, сметливых и талантливых, которые, по милости своих господ, вместо того чтобы приложить к делу умелые, сильные руки, переходили по этапу из одной тюрьмы в другую, мысленно сравнивая их между собой:

- Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть место, да и общества больше!..1

Гоголь говорит об этих людях горькой судьбы без слезливой сентиментальности. Он уважает их и верит в силу и удаль богатырей, которые орудовали своим послушным топором, взмостившись на шаткую перекладину бог весть на какой высоте.

Просмотрев длинный список человеческих душ, купивший их Чичиков "стянул покрепче пряжкой свой полный живот, вспрыснул себя одеколоном, взял в руки теплый картуз и бумаги под мышку и отправился в гражданскую палату совершать купчую".

Разительный контраст между людьми, которые дружно берутся "за труд и пот, таща лямку под одну бесконечную, как Русь, песню", и этим несколько располневшим, но не утратившим проворства и даже приятности "херсонским помещиком" - в теплом картузе и с бумагами под мышкой - не подчеркнут Гоголем, он возникает сам собой по ходу рассказа, и тем сильнее его воздействие на воображение читателя, прикоснувшегося к этой поэме впервые.

В годы нашего детства у нас еще нет никакого житейского опыта, а мы уже чувствуем, как правдивы и устойчивы образы гоголевских людей, картины гоголевской природы.

Читая Гоголя, мы верим даже тому, что "редкая птица долетит до середины Днепра", как с веселой дерзостью, в пылу вдохновения, утверждает автор.

Что ж, пусть это не тот Днепр, который можно измерить саженями или метрами, но поэтическая страница, написанная молодым Гоголем с такой удалью и размахом, заставляет нас навсегда полюбить "величавую ширину" сказочно неизмеримого Днепра.

Кому не случалось испытать в детстве наслаждение от быстрой езды, но никогда при этом у нас так не захватывало дух, как при чтении гоголевской "Тройки" - этих немногочисленных строчек, которые дают нам и ощущение бегущей под копыта коней дороги, и образ нашей необъятной родины, и предчувствие ее ослепительного будущего.

В первые годы нынешнего столетия, - особенно в реакционную пору, последовавшую за девятьсот пятым годом, - людям моего поколения пришлось прочесть немало статей и книг, в которых гоголевская фантастика, лишаясь сатирической остроты, отрывалась от ее крепкой основы, от живой русской действительности.

Помню даже такие лжеисследования, где гоголевский "Нос" всерьез трактовался в сопоставлении с носом, упоминаемым у Гете в одной из глав "Вильгельма Мейстера", в сказке Гауфа "Карлик Нос" и еще какими-то носами.

Подлинная глубина и правда Гоголя подменялась мнимой и призрачной глубиной. Нарисованные им фигуры, тесно связанные с реальностью, превращались в туманные символы.

Но и в ту смутную пору многих из нас предохраняли от влияния такого рода толкователей не только статьи Белинского, Чернышевского, Салтыкова-Щедрина, но и наши первые впечатления, навсегда оставившие у нас в душе причудливые, но вполне реальные образы.

Образы эти входили в нашу жизнь и росли вместе с нами. Нам даже как-то странно было представить себе литературу без Чичикова, Хлестакова, Ноздрева, без старосветских помещиков и Тараса Бульбы.

Вместе с Пушкиным Гоголь создал для нас тот четкий образ невской столицы, который слился с ней навсегда.

При всем различии почерков Пушкина и Гоголя, оба они создали портрет Петербурга, такой правдивый - и фантастический.

По тем же ночным петербургским улицам, по которым мчался, преследуя обезумевшего Евгения, "гигант на бронзовом коне", гонится за санями значительного лица "бледный, как снег", призрак гоголевского Акакия Акакиевича.

Читая и перечитывая Гоголя, лишний раз убеждаешься, что подлинный реализм требует и от автора, и от читателя самого смелого поэтического воображения, что молнии фантастики острее и явственнее озаряют действительность, чем тусклое освещение писателей-натуралистов.

1952



Примечания

Гоголь, прочитанный впервые. - Впервые в "Литературной газете", 1952, № 28, 4 марта.

Написано к столетию со дня смерти Н.В. Гоголя.

1. Н.В. Гоголь, "Мертвые души", гл. VII.  ↑ 


<<

Содержание

>>

При использовании материалов обязательна
активная ссылка на сайт http://s-marshak.ru/

Яндекс.Метрика